О священстве. Беседа 1

В виде вступления я хотел бы сказать, что в основе священства лежат две вещи. Первая может быть выражена словами Максима Исповедника, который говорит, что человек создан из двух стихий: с одной стороны он принадлежит земле и тварному миру, с другой стороны Бог вдохнул в него жизнь и этим его приобщил к духовной стихии. И что призвание человека — в себе соединить эти стихии неразлучно, неразрывно, чтобы они пронизывали друг друга так, чтобы все тварное соединить с нетварным и чтобы стать вождем всего творения, с тем чтобы рано или поздно Бог был бы все во всем. Это все не его слова, конечно, но это его мысль, что наше призвание — сделать духовным весь тварный мир. Вот это основная человеческая задача. И в этом в каком-то ограниченном смысле после падения является смысл, мне кажется, священства всех верующих, то есть сознание того, что наша задача, наша роль — освящать все, чему мы прикасаемся: свою мысль, свое сердце, свою волю, свою телесность и все то, что вокруг нас, в падшем мире вырывать из-под власти сатаны, вырывать из-под власти греха, возвращать Богу и освящать, то есть делать святым, то есть Богу посвященным. Если бы не было падения, оно могло бы просто так и происходить, человек бы врастал все больше и больше в тайну Божества, соединялся бы с Ним и попутно увлекал бы в глубины Божества, в приобщенность с Богом, в обожение все Богом сотворенное. После грехопадения это стало невозможным, потому что сам человек разорвался внутри себя, он стал отчасти веществом и сохранилась в нем и благодать, образ Божий в нем затемнен, но не исчез, и он сам борется, и не может поэтому увлекать за собой полностью в Божественный мир все сотворенное. В каком-то отношении это совершается, когда человек достигает очищения своей природы, достигает святости и когда он в Боге и Бог в нем и все, что вокруг него, через него приобщается той гармонии, которая изначально существовала и которая должна себя перерасти действительно в богоприобщенность, в обожение. Это мы видим, скажем, в жизни Сергия Радонежского, Серафима Саровского и очень многих святых. В этом отношении они уже как бы являются таинством будущего века, но в общем человечество требует, человечеству нужно очищение и освящение, которое изначально ему не было нужно, то есть очищение ему не было нужно. И это совершается таинствами Церкви, приобщенностью ко Христу, и это достигается только путем таинств. И в этом отношении священства верующим недостаточно, потому что верующие должны быть сами освящены, во Христе, через Христа путем таинств. И вот тут, мне кажется, и основное различие между священством всего народа Божия и специфическим священством рукоположенного священника. Он приобщается священству Христову. В нем и через него Христос освящает народ и возвращает народ постепенно, частично, в зависимости от того отклика, который народ или отдельный человек Ему дает, возвращает его в то состояние, при котором человек, не священник в техническом смысле, может освящать все окружающее. И вот в этом отношении наше положение по отношению ко Христу очень своеобразно. Мы являемся, с одной стороны, предметом Его освящающего действия, потому что мы тоже грешники, мы тоже падшая тварь. Но с другой стороны, потому что Он нас приобщает Своему священству, мы можем освящать Его народ и возвращать его в то состояние, при котором он может исполнять свое призвание. Где-то такое есть различие. То есть: единственным Священником, Первосвященником всея твари остается Спаситель Христос, и можно сказать, что Христос является единственным совершителем таинств. Единственная сила, действующая в таинствах, это Дух Святой, Который Им ниспосылается от Отца. Никакое рукоположение, никакое церковное действие не может сделать нас способными совершать таинства вне Христа как бы, только во имя Христа. Скажем, никакое рукоположение не может дать нам власть над хлебом и вином с тем, чтобы их претворять в Плоть и Кровь Христовы, потому что это значило бы, что мы получаем власть и над Христом, Его как бы включать в этот хлеб и в это вино. Поэтому единственное, что мы можем делать, как священники, это стоять на таком месте, на котором только Христос имеет право стоять, я говорю именно о праве. Потому что Он является Первосвященником всея твари и Он является и Приносящим и Приносимым, и Приемлющим и Раздавающим, как говорится в молитве, которую читает священник во время херувимской песни. И мы являемся Его голосом, мы являемся Его вестниками, мы являемся Его руками, действующим лицом. Но в конечном итоге действующее лицо — только Христос. И я помню молодого священника, который во время литургии начал служить и вдруг почувствовал, что он не только недостоин, но что он просто не может продолжать служить, что ему слишком страшно это. И он обратился ко Христу, говорит: Господи, что мне делать? И в этот момент он явно почувствовал, что между ним и престолом встал Спаситель, ему пришлось отступить и в течение всей службы стоять на расстоянии от престола, потому что он говорил слова, он действовал, а совершал службу Спаситель Христос. В этом отношении эпиклезис является очень важным моментом, потому что он еще раз подчеркивает, что не ты силой своего рукоположения совершаешь таинство, что сходит Святой Дух, Который совершает это таинство, не ты, — но и не без тебя. Поэтому у священника абсолютная ответственность перед тем, что он делает. То есть он стоит на месте святе, он говорит слова, которые, в сущности, только Христос может говорить, он совершает действия, которые только Христос может совершить, и в этом отношении справедливо говорят, что священник является иконой Христа во время совершения служб. Но тут надо, мне кажется, помнить, что такое икона. Икона не самое лицо, которое на ней изображено. Икона остается древом, линиями и красками, но она так связана с тем лицом, которое на ней изображено, что, глядя на икону, человек может как бы насквозь, через икону, которая делается для него прозрачной верой, через веру, благодаря вере, войти в общение с первообразом. И поэтому священник должен отдавать себе отчет, с одной стороны, что он икона и что он должен быть иконой наиболее совершенной, так же как мы требуем, чтобы написанная икона была как можно более совершенна, наиболее истинна, наиболее соответствовала тому, что она изображает и что она говорит народу, но вместе с этим мы должны помнить, что мы только икона и что мы должны быть как можно более прозрачны, чтобы взор, слух, сознание человека как можно меньше останавливалось на нас. Это одно.

Другое звучит почти что анекдотом, но оно для меня большое значение имеет, поэтому я тебе повторю. Вскоре после моего рукоположения я приехал в Англию и служил в Сент-Базил Хаус. И в момент какой-то из ранних служб подошла к двери часовни одна наша русская старушка, я отступил, чтобы она прошла передо мной, она меня впихнула в церковь прямо и сказала: «Вам первому идти». Я вошел, служил, и когда я вышел, она меня ждала. Она говорит: «Отец Антоний, я вас пропустила вперед не потому что я вас уважаю, а потому что на вас крест. Я вас не знаю и потому и уважать не могу, а раз на вас крест, я кресту отдаю почтение». И прибавила: «Вы, наверно, помните рассказ о входе Господнем в Иерусалим, как Он въезжал в Святой град, сидя на ослице и как народ постилал на Его пути одежду и ветви. А что вы думаете: ослица небось шла и думала: а я–то не знала, какая я важная, — потому что она думала, что под ее ноги кладут эту одежду. А на самом деле люди Христа почитали, а не ослицу. Так вы запомните: вы только Христова ослица и постарайтесь быть хорошей ослицей». Конечно, это звучит просто как анекдот, а у меня это осталось как одно из самых серьезных напоминаний о том, что представляет собой священник. Да, дай Бог нам быть хорошей ослицей. Дай Бог, скажем, чтобы, когда мы говорим, мы были бы валаамовой ослицей, чтобы мы говорили именем Божиим больше, чем сами можем, может быть, понять, но чтобы мы не воображали, что это мы в таком смысле слова. Конечно, тут надо поправку внести, что не каждый раз, когда ослица ржет, она имеет право думать, что она говорит Духом Святым. Но вот это соотношение: что действительно без ослицы Христос не въехал бы в Иерусалим, без доски, красок и линий не была бы написана икона, но это все ведет ко Христу. И разница между священством всех верующих и священством священника, мне кажется (опять-таки, может, плохое богословие, но я тебе говорю, как я это переживаю) это то, что единственное, что может всякий верующий, включая священника, принести Богу в жертву, это себя самого, свою душу, свое тело и все дела рук своих. То, что приносит священник, совершая таинства, это жизнь и смерть и предстоятельская молитва Христа. Вот в этом разница, мне кажется: что мы приносим Богу жертву не от себя, а от Христа, что Он является Тайносовершителем, что вся служба обращена к Отцу — Им и в Нем, и что мы произносим эти слова и совершаем эти действия как бы изнутри Христа. Знаешь, по-гречески «во Христе» выражается и эйс и эн, то есть «внутри» и «изнутри». И это наша роль, которую не всякий может исполнить. Но мы должны, для того, чтобы быть в состоянии занять такое положение во Христе, приносить себя в жертву душевно-телесную. Мы должны быть мирянином, который включает свое жертвоприношение в жертвоприношение Христа. Мы не можем только приносить Христову жертву, оставаясь как бы вне ее. И мне кажется, что это основные вещи. Наше призвание — это освящать Божий народ с тем, чтобы вместе с этим народом освящать все созданное Богом. Вот это, мне кажется, основа. И это сказывается, мне кажется, в том, что нет таинства, где не было бы эпиклезиса в той или другой мере. Не выраженный может быть так, как в Божественной литургии, но везде есть какой-то момент. Скажем, когда мы совершаем Крещение, освящаются воды Духом Твоим Святым. Это эпиклестическая молитва. И во всех таинствах есть момент, когда мы совершаем дело как бы во Христе. Христос в нас действует, но Дух Святой совершает Его действие над веществом не нашими словами и даже не повторением слов Христа, а именно каждый раз действием, живым, непосредственным, творческим действием. Святого Духа. И это ставит нас на свое место. То есть мы стоим на таком месте, на котором мы не можем стоять иначе как защищенными благодатью, которая нас защищает от того, чтобы мы не сгорели на этом месте. И это одна из самых дивных вещей в священстве. Это сказывается в Божественной литургии, конечно, это сказывается в Крещении, в Миропомазании. В Миропомазании в каком-то смысле даже больше, потому что это печать Духа Святого, мы тут ни при чем. Мы не совершаем таинство над миром, это миро нам дается уже готовым, мы безучастны в этом иначе как люди, которые его передают, мы передаточная инстанция лично. Конечно, как Церковь, как Тело Христово мы участвуем в любом таинстве. Когда Патриарх освящает миро, это не он, опять-таки, по тому же принципу, это вся Церковь, а Церковь это Христос, Дух Святой, народ Его в Боге.

Вот, мне кажется, основное. И меня очень поражает, и с большой радостью всегда поражает, место в рукоположении дьякона, где архиерей кладет руки свои на главу рукополагаемого и говорит: не в возложении рук моих, а в ниспослании благодати Твоея совершается это рукоположение. Это очень, мне кажется, важно для архиерея. Он должен помнить, что освящается дьякон непосредственно благодатью Святого Духа, Который сходит, и его рукоположение не действенно, а является свидетельством чего-то. И мне кажется, что мы много бы выгадали, если бы помнили, что в Ветхом Завете, когда о человеке свидетельствовали или в оправдание, или в осуждение, свидетель должен был возложить свои руки на главу того человека, о котором он говорил. И рукоположение в христианской Церкви, мне кажется, является свидетельством, больше чем проводником. То есть это свидетельство о том, что Господь Бог совершает нечто, и это является свидетельством, потому что он является сам членом Церкви, является свидетельством того, что он совершает дело именем всея Церкви. Это как бы двойное свидетельство, но это не магическое действие, через которое совершается дело. И это, мне кажется, очень важно нам помнить, например, по сравнению, с изуверством: дескать, возложил руки и дело совершено или произнес тайносовершительные слова Христа и оно совершилось. Нет! Есть замечательное правило, например, каноническое: если архиерей, находящийся на покое, без согласия правящего архиерея совершит хиротонию, Церковь имеет право считать ее несуществующей, не только отнять ее, но просто сказать, что ничего не совершилось, потому что он не говорил от имени Церкви, не действовал от имени Церкви. И мне кажется, что все эти нюансы очень важны для того чтобы мы знали свое место. Наше место такое значительное, оно не нуждается в ложном возвеличении.

Вот. Хочешь, на этом сейчас кончим?

Вопрос к тому, что Вы говорили в начале: задача священника освящать все. Как, по-вашему, есть ли различие между освящать и преображать? И в чем эта разница?

 Я думаю, что такой основной разницы, вероятно, нет. Мне кажется, что освящение происходит постепенно. Преображение это какое-то завершение чего-то. Скажем, мы освящаем ребенка, когда мы его крестим, но он еще не свят, он по-священ, он стал Божиим уделом, вернее, он вошел в тайну Божьего удела. Но дальше благодать, которая ему сообщена, должна расти в нем при участии его родителей, его крестных, молитвы Церкви, таинств, которые он будет получать и, когда он будет уже немного более сознательный, его соучастия в этом. И только в какой-то момент эта благодать, которая была ему зачаточно дана, как зернышко, которое заложено в землю, может дойти до такой меры, что она уже сияет и является преображением. Скажем, когда мы думаем о Серафиме Саровском, его видении Мотовилова, но он не был таким, когда его крестили. Мне кажется, что в этом разница. Нельзя об этом говорить в таком же смысле, когда мы говорим о Христе, потому что Он изначально был Богом и человеком, и Он явил Свою славу на горе Преображения в какой-то определенный момент и для определенной цели, в определенном контексте. Но Он был весь таким же сиянием, которое было скрыто в Нем. Он не был менее преображенным в другие моменты.

… В Ветхом Завете два чина людей требовали специального освящения: это цари и это первосвященники. Цари, которые стояли на грани между единой, абсолютно гармоничной, совершенной волей Божией и противоречивыми желаниями людей, противоречивыми их мечтами, тенденциями, и царь должен был стоять на этой грани и гармонировать одно в другим. Его задача была в том, чтобы народ Божий имел волю Божию. А для этого человеческих сил не хватало. Потому что он был тоже частью этого народа, он был частью его непонимания, его внутренней раздробленности, и ему давалось специальное освящение для этого.

А второе это освящение первосвященника, помазание первосвященника, который стоял на грани между Божественным миром и человеческим падшим миром. еще не искупленным миром, который стоял там, где только Христос мог стать в свое время и который должен был получить помазание с тем, чтобы не сгореть в купине неопалимой, перед которой он стоял.

… никакого смысла людям говорить, что вы во мне ошибаетесь, я совсем не такой замечательный. Вы поймите, я вам расскажу, какой я… Об этом есть письмо Тихона Задонского, где он пишет молодому священнику: когда тебя хвалят, ты не доказывай, что люди ошибаются, потому что ко всем несуществующим твоим качествам они еще смирение прибавят, которого у тебя нет. А ты выслушай их похвалу и старайся вырасти в ту меру, которую они в тебе ошибочно видят. Я думаю, что это очень важно. А если кроме юмора: порой можно еще заменить юмор может быть более достойно благодарностью. Потому что если люди тебя хвалят за то, что действительно в тебе есть образованность или ум или голос или что угодно, ты не можешь отрицать того, что они в тебе видят, когда оно там есть. Но есть только два выхода из этого. Один выход — это тщеславие: ух, какой я замечательный! А другой — это благодарность. Знаешь, я тебе дам пример. Ко мне приходила сюда, ты ее знаешь, Юлия, как ее, национальная Юлия. Она передо мной с такой физиономией и говорит: отец Антоний. Я не знаю, что делать! Я такая тщеславная… В чем сказывается твое тщеславие? — Каждый раз, когда я себя вижу в зеркало, я нахожу, что я хорошенькая. Я говорю: Это правда! А я тебя научу, что делать. Ты становись перед зеркалом и вглядывайся в себя, и каждый раз, когда ты увидишь что-нибудь, что тебе нравится, брови, лоб, глаза, уши, губы, нос, щеки, детально посмотри и за каждую вещь скажи: Господи! Спасибо, что Ты мне дал такие милый глаза, такой красивый люб, такую очаровательную улыбку, такие красивые ушки, такие хорошие щеки! Спасибо Тебе за это!.. А когда ты Его поблагодаришь за то, что Он тебе дал, ты остановись и скажи: И прости, Господи, что на это миловидное лицо я накладываю такую ужасную рожу из «смирения». Я думаю, что это относится не только к такой Юле. Это относится ко всем нам в духовном смысле, в умственном смысле, во всех смыслах. Мы можем заменить тщеславие просто радостью и благодарностью. Придет ли смирение в конечном итоге или нет — я не знаю, я понятия не имею об этом. У меня ни смирения нет, ни понятия о том, что такое смирение. Но я знаю, что очень часто люди и священники в частности, чтобы защитить себя от тщеславия, в себе стараются отрицать то, что на самом деле есть: ум, образованность, красноречие, рассудительность, мало ли что. Говорят: нет, нет, я закрою глаза на этого, этого во мне нет, не может быть, потому что это я. Это во-первых, ложь, которая не выдерживает напора жизни, а во-вторых, это клевета на Бога. Если Он тебе дал ум, если Он тебе дал возможность получить хорошее образование, если Он тебе дал другие свойства, какое право ты имеешь их отрицать? Но тщеславие к ним приделывать совершенно незачем. Можно благодарить, радоваться, до слез радоваться, до того чтобы плясать вокруг комнаты радоваться. Тщеславие совершенно не нужно. Так что вот что я Юле сказал. Я думаю, что это впрок идет.