Беседа с прот. Сергием Гаккелем перед трансляцией Рождественской всенощной
Еще до начала службы мы беседовали с митрополитом Антонием, который обратился к слушателям русской службы Би-би-си с воспоминаниями о многолетней связи лондонских верующих с собратьями по вере в России. Я спросил его: когда мы впервые начали думать о таких передачах, как сегодняшняя, какое было ощущение, какое было отношение к этому делу в лондонском русском православном приходе?
Это было воспринято с большим подъемом, потому что мы жили в эмиграции как бы только для России. Россия была для нас целью и содержанием нашей жизни. Когда я был мальчиком, нам говорили: «Учись, учись как можно лучше, набирайся знания, опыта, для того чтобы, когда можно будет вернуться в Россию, ты мог все принести, чем богат Запад». И в церковном отношении — Церковь для нас была Россией. Ничего русского вокруг не было. Была чужбина, а когда мы приходили в церковь, была родная Церковь, был родной язык, русские церковные песнопения, и это была для нас Россия. Все, что от нее осталось, но самое святое, самое драгоценное.
И когда речь зашла здесь о том, что можно сделать передачи из-за границы в Россию для того, чтобы помочь верующим, у нас поднялась волна радости о том, что мы можем уже теперь внести какой-то вклад в русскую жизнь, и главным образом в той области, которая совершенно запретна в результате коммунистической антирелигиозной пропаганды. Поэтому приход, который тогда был очень немногочисленный, но чисто русский, отнесся к этим передачам с большой теплотой, с готовностью делать все возможно для того, чтобы они были и удачны, и богаты содержанием и живым чувством.
И не было такого чувства, что в каком-то смысле «чужие» участвуют в нашем богослужении, что расширяется приход, но как-то охлаждается атмосфера?
Нет, никогда не было такого чувства. Как бы отвечая на твое выражение «чужие», я помню, как я раз был в Троицкой лавре, и после малого собора был обед я ходил вокруг стола, искал свое место. Ко мне подошел какой-то монах и спросил: «Владыка, что вы все ходите и чего-то ищете? Сядьте, где хочется». Я ответил: «Знаете, я не хочу на чужое место сесть». И он на меня посмотрел с изумлением и сказал: «Владыка, здесь чужих нет, здесь все свои!»
И у нас не было чувства, что «чужие» участвуют или как бы вливаются в наше богослужение. Наоборот, у нас было чувство, что наша церковь как бы разверзлась, раскрылась и охватывает всю Россию, всю верующую Русь, что благодаря тому богослужению, которое, может быть, и не так было прекрасно, как в старое время в больших русских соборах, какие-то люди могут приобщиться чуду веры и к чуду православия.
Была тогда такая связь, была тогда такая нужда. Как теперь приступать к нашему такому же делу?
Я думаю, нужда переменилась. Нет той нужды, которая была раньше — в том смысле, что открылись тысячи церквей там, где раньше не было никаких церквей. Но с другой стороны, мы можем сделать своеобразный вклад в церковное сознание и в церковную молитву. Что касается молитвы, мы держимся строгого русского православного устава, но наше восприятие и самого богослужения, и слов не то что изменилось, а — углубилось по-новому. Мне вспоминается, как в ранние тридцатые годы я как-то разговаривал с одним из более пожилых прихожан, и он мне говорил: «Знаешь, когда мы были в России до революции, бывали в храмах, Бог был такой великий, такой святой и в каком-то смысле далекий. А когда мы попали в эмиграцию, мы вдруг поняли Христа по-новому… Величия уже не было, мы молитвенно ютились в гаражах, в подвальных помещениях, в чьих-то частных квартирах и в нескольких существующих храмах. Но восприятие было такое: наш Бог Своим воплощением обнищал, Он стал одним из нас, Он такой же бедный, такой же брошенный, такой же чужой на отступившей от Бога земле, как мы, и что мы не можем в нашей нищете, в нашей оставленности пасть ниже Его, что как бы глубоко мы ни падали (я не говорю о грехе, а о нужде, об оставленности, о брошенности, о том, что нас не понимают или даже преследуют), ниже нас — Христос. Он все это пережил, Он все это знает, и Он может нам сказать: «Да, Я до вас везде был, не бойтесь, Я с вами до конца времен».
И вот у нас было чувство, что мы можем в этих передачах выразить красоту, глубину извечного православного русского благочестия, но с оттенком, которого не было до революции и который нас сроднял с послереволюционной Россией. Потому что Россия переживала теперь Христа, как мы Его переживали, может быть, более трагично в каком-то отношении, но в сущности одинаково с нами.
И я думаю, что это восприятие Христа, которое у нас и осталось, мы можем сейчас передавать в Россию. Потому что очень легко соблазниться церковным величием, церковной красотой, дивными богослужениями, силой Церкви, и забыть, что Церковь — это общество учеников Христовых, учеников нищего Христа, оставленного Христа, Который пришел победоносно — потому что ничто не может победить любовь.