Беседы на конференции жен священников в Питерборо. Часть 2
Я начну эту беседу с чтения отрывка из «Записок Пиквикского клуба», а чтобы лучше связать цитату с последующим текстом, предлагаю везде, где встречается слово «лошадь», мысленно подставить слова «священнослужитель», или «мой муж», или «я».
– Кэб! — окликнул мистер Пиквик. – Пожалуйте, сэр! — заорал странный образчик человеческой породы. – «Золотой Крест», — приказал мистер Пиквик. – Дел-то всего на один боб, — хмуро сообщил кэбмен своему другу уотермену, когда кэб тронулся. – Сколько лет лошадке, приятель? — полюбопытствовал мистер Пиквик, потирая нос приготовленным для расплаты шиллингом. – Сорок два, — ответил возница. – Что? — вырвалось у мистера Пиквика, схватившего свою записную книжку.Кэбмен повторил. Мистер Пиквик испытующе воззрился на него, но черты лица возницы были недвижны, и он немедленно занес сообщенный ему факт в записную книжку. – А сколько времени она ходит без отдыха в упряжке? — спросил мистер Пиквик в поисках дальнейших сведений. – Две-три недели, — был ответ. – Недели?! — удивился мистер Пиквик и снова вытащил записную книжку. – Она стоит в Пентонвиле, — заметил равнодушно возница, — но мы редко держим ее в конюшне, уж очень она слаба. – Очень слаба! — повторил сбитый с толку мистер Пиквик. – Как ее распряжешь, она и валится на землю, а в тесной упряжи да когда вожжи туго натянуты она и не может так просто свалиться; да пару отменных больших колес приладили; как тронется, они катятся на нее сзади; и она должна бежать, ничего не поделаешь![1]
Я думаю, это прекрасное описание жизни духовенства.
Здесь описан один из основных моментов, делающих жизнь трудной. Кэб (можно сказать «приход» или что угодно) обладает замечательно большими колесами; стоит лошади тронуться с места, они начинают крутиться. И что остается делать лошади, как не бежать, спасаясь от колес? По-видимому, деятельность и все возрастающая занятость есть неизбежное условие жизни жены священника или его собственной жизни. Но проблема состоит не только в том, чтобы быть деятельными; проблема в том, чтобы знать, является ли наша деятельность христианской. Ибо все, что делают священник и его супруга во имя Христа, должно быть христианским. Я не подразумеваю слова или поступки совершенно нехристианские в моменты нетерпения или что-то подобное. Я имею в виду нечто гораздо более существенное. Что такое христианское действие? Каким образом действие может быть специфически христианским — в отличие от добронамеренной, разумной, эффективной, нравственно здравой деятельности неверующего человека или секулярного мира? И, кроме того, как в эту картину включить созерцание?
Если вы определяете созерцание в категориях затворника в келье или отшельника в пустыне, а деятельность оцениваете по ее эффективности или цели, то, подобно Востоку и Западу в стихотворении Киплинга, «вместе им не сойтись»[2]. Но является ли деятельность тем, что мы обычно понимаем под этим словом, и нужно ли определять и описывать созерцание в тех терминах, какие мы обычно употребляем?
Позвольте мне обратить ваше внимание вот на что. Христос — образец для всякого христианина. Не думаю, что кто-либо может утверждать о себе, что он более эффективно, постоянно и, совершенно деятелен, чем Христос. Вся Его жизнь была действием. Говорил ли Он или молчал, обращался к отдельному человеку или к толпе, исцелял кого-то или просто пребывал среди людей — Он всегда был в действии, потому что действовал изнутри Себя, и действие Его сказывалось через то, кем Он был, а не только через то, что Он делал.
С другой стороны, никто никогда не пребывал столь постоянно и совершенно в созерцании, как Господь, но отнюдь не в смысле бегства от жизни в молитву, а в другом, более существенном, более значительном смысле. В Евангелии говорится: Я ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу; и суд Мой праведен: ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца[3]. Иначе говоря, слова Христа, произнесенный Им суд был судом Божиим, который Он воспринял с совершенным вниманием, в акте совершенного слушания и исполнения, в полном соответствии с услышанным. Мы видим в разных местах, как Христос говорит, что Отец продолжает действовать, творить. И то, что Отец делает, Он показывает Сыну, и Сын выражает, воплощает, осуществляет это в Своей земной жизни и до конца времен. Следовательно, говорил ли Он или действовал, Христос всегда действовал из глубины созерцания. И созерцание в Нем было совершенной способностью слушать и слышать, смотреть, и видеть, и осуществлять, будь то словом, поступком или безмолвием, воздержанием от действия, то, что входило в замесел Божий. Мы можем видеть, что действие и созерцание для Христа — это одно и то же. Он действовал словом, жестом, поступками; Он Сам был действием Божиим, и именно это характерно для христианского действия. Я не хочу этим сказать, что различные наши действия, совершенные в соответствии с Евангелием, по заповедям Христа, целенаправленно, совместно и, следовательно, в поиске того, что и как мы должны делать, не находятся в области христианского делания. Но хочу подчеркнуть, что в конечном итоге христианское действие должно быть действием Божиим, которое мы уловили и выполнили. Вот чем мы должны быть на самом деле.
В этом отношении возможно противоречие между нашей человеческой мудростью, проницательностью, уроками опыта, совместного планирования, логических заключений, выводимых нами в контексте Евангелия из некой ситуации, — и действиями, которых Бог от нас ожидает. В действиях Божиих есть нечто странное, что я постараюсь прояснить в категориях контраста между человеческой мудростью, умудренностью — и мудростью Божественной. Человеческая мудрость обогащается опытом прошлого. Это может быть мое собственное прошлое. Это может быть более широкая область: прошлое рода, семьи, общественной группы или народа. Это может быть прошлое человечества, это может быть, совершенно особенное выражение прошлого, которое мы находим в Священном Писании, где прошлое видится очами Божиими, судится Духом Святым и выражается человеческой мудростью. Человеческая мудрость укоренена во всем, что можно воспринять из прошлого опыта. И с человеческой точки зрения в каждый данный момент мы действуем определенным образом потому, что прошлое научило нас: поступать так — правильно. Этот способ сработал в прошлом в подобной ситуации и, следовательно, вероятно, будет работать и сейчас. Когда мы планируем будущее, мы также извлекаем из прошлого и проецируем на будущее опыт, накопленный лично или сообща, и накладываем его на то, что еще впереди нас.
Однако Бог не действует, просто исходя из прошлого или настоящего. Он не повторяет Себя, даже если действует похоже в двух различных ситуациях, поскольку в зависимости от контекста и участвующих людей каждая ситуация отлична. Даже если по видимости то, что Бог говорит или делает, повторяет то, что Он уже говорил или делал в другом случае, всегда присутствует новизна, потому что ситуация и участвующие в ней люди — другие.
И еще. Бог действует не только потому, что Ему предложена ситуация и Он к ней приспосабливается, чтобы обратить зло в добро, а тьму в свет или изменить, исправить и затем преобразить человеческую ситуацию. Он действует словом и делом, имея в виду исполнение времен. Причина, почему Бог действует определенным образом, находится не в настоящем; она в будущем. Он действует в направлении к, а не исходя из, или по причине того, что… — и этим объясняется, почему так часто Божественное действие непредсказуемо, а то, что Бог делает, беспрецедентно.
Человек, созданный, чтобы быть спутником Бога в вечности, отпал от Него. Бог веками через Закон, пророков, разнообразными путями, которыми Он являет Себя человечеству, выправляет то, что человек исказил. Но в определенный момент Он совершает нечто, что является не частичным исправлением, а полным ответом на падение человека; Он вводит в нее абсолютную, немыслимую новизну: Сын Божий становится Сыном человеческим, Слово Божие облекается плотью, Сам Бог становится частью человеческой истории и облекается всей физической материей нашего мира.
Это характерно для Божественного действия; так, имея в виду будущее, имея в виду эсхатологическое исполнение всего, Бог вводит элемент вечности, отсутствующий и в прошлом, и в настоящем. И если мы представляем себе действие только как прикладную науку, которая исходит из прецедентов, взятых из Писания, и просто стремится приложить все предписания и правила; если мы думаем о христианском действии как об извлеченных из прошлого уроках, прилагаемых день за днем к вечно развивающемуся, развертывающемуся настоящему, — то мы не постигаем самого характера христианского действия. Оно состоит в том, чтобы передавать неожиданное, всегда новое действие Божие.
А это значит, что, если мы хотим быть истинными христианами, мы должны, с одной стороны, извлечь все, что можно, из прошлого, с другой стороны — извлечь из слова Божия все заключенное в нем руководство для жизни, чтобы жить и действовать в соответствии с волей Божией, совершенной и желанной. И, однако, мы должны оставить простор для неожиданного действия Божия. Мы должны быть настолько свободны, чтобы в любой момент оказаться способными действовать против или помимо всяких ожиданий; не только против ожиданий других, но и против того, что мы могли бы ожидать от самих себя. А это возможно, только если находиться в состоянии созерцания, которое позволяет нам слушать и слышать, видеть и действовать в согласии с тем, что нам было дано.
Очевидно, что такое созерцательное настроение или такой подход не имеют ничего общего с теми основными формами созерцательной жизни, которые мы встречаем у многих восточных и западных святых. И сейчас речь идет не об этих главных аспектах созерцания, которые являются следствием Божественной благодати и непредсказуемы, как все Божественные действия, а о том, что мы можем сделать в нашей обычной ситуации, чтобы научиться слышать Бога и видеть Его пути.
Я начал с «Записок Пиквикского клуба»; следующая цитата гораздо ниже уровня Диккенса. Года два назад, на пару с канонником Дугласом Раймзом, я читал лекции о молитве в нескольких городах Соединенных Штатов. Меня забросило в чей-то кабинет, и так как я слишком устал, чтобы оставаться без дела, то взял с полки книгу. Мне предстояло прочесть лекцию о созерцательной жизни, и Провидение послало мне стишок, который вам, вероятно, хорошо знаком, но вряд ли применялся для духовного научения. Вот он:
В лесу жила-была премудрая сова.
Преостро видя все, скупилась на слова;
Скупясь же на слова, все слышала и знала.
Ах, если бы она для нас примером стала![4]
Я думаю, это почти исчерпывающее учение о созерцательной жизни для начинающих и для тех, кто живет приходской жизнью, для людей в миру. Стишок говорит нам, что первое условие, чтобы слышать, — научиться некоторой степени молчания; первое условие, чтобы видеть, — научиться смотреть. Это кажется очевидным. Но это не очевидно из того, как мы относимся к этой теме. Вы прекрасно знаете, как мы слушаем друг друга. Пока человек говорит, мы в мыслях комментируем его слова, и в конце его речи у нас готово возражение ему. Мы не прислушивались к тому, что он говорил, мы вслушивались в то, что можем ему возразить. То же самое верно в отношении зрения. Очень редко мы смотрим в лицо человеку так, чтобы запомнить и увидеть его. Есть хороший пример этому в Писании и множество примеров в жизни. Например, в рассказе про Авраама. Он проходил на своем пути через небольшое царство, и царь сказал ему: «Авраам! Как прекрасна твоя жена!» И затем в тексте говорится: Тогда Авраам поглядел на жену свою и увидел, что она прекрасна[5]. Они были женаты, вероятно, более ста двадцати лет. Конечно, было время, когда Авраам только и делал, что смотрел в ее глаза и видел ее лицо, но затем они поженились, и вместо того чтобы смотреть друг другу в лицо, стояли рядом, вместе глядя в будущее, вдаль.
Не так ли мы поступаем все время? Часто ли мы помним лицо человека, которого каждый день встречаем на работе, на улице, на лестничной площадке? Мы узнаем человека по нескольким формальным характерным чертам, вот и все. Я помню одного священника; проповедуя в его присутствии, я сделал подобное замечание. Он сказал: «Как я могу помнить людей, приходящих ко мне? Я слишком многих вижу!» Нет, он не видел никого из приходивших к нему! Потом он спросил: «Можете ли сказать, каким образом этому научиться?» Я ответил: «Закройте глаза и скажите, какого цвета глаза у вашей жены». Он не смог дать ответ! — Они слишком долго были женаты… И это чрезвычайно серьезно. Звучит, конечно, забавно, но это значит, что мы не видим людей и не слышим, что они говорят. Что касается слышания, тут дело обстоит еще хуже: глазами мы способны, по крайней мере, узнать человека, опознать его, но слушаем мы неохотно, так как мы трусливы. Мы слушаем только слова, стараясь не брать на себя риск понять смысл, стоящий за словами; закрываем сердце, чтобы не брать на себя ответственность, чтобы не связаться с мыслью, с жизнью другого человека.
Не случалось ли вам, навещая больного, спросить его: «Ну, как ты сегодня?» — «Спасибо, все хорошо». И вы знаете, что не станете оспаривать это утверждение. Вы видите тоску в его глазах, слышите неуверенность в голосе, видите осунувшееся лицо, но ничего не говорите, потому что знаете: если вникнуть, то окажешься вовлеченным в ситуацию, — а вы боитесь оказаться вовлеченными. И это относится ко всем нам. Это одновременно по-человечески и бесчеловечно. Так что когда мы слушаем, недостаточно спрятаться за произнесенными словами: «Спасибо, хорошо». — «Тебе что-нибудь нужно?» — «Нет, спасибо». — «Ну ладно». Мы должны смотреть в глаза, слышать голос, пытаться воспринять мысль, которую выдают и выражение лица, и тон голоса; мы должны идти дальше и дальше, рисковать до конца.
Это уже созерцательный подход. Так мы освобождаемся от самосозерцания. Мы разрушаем стены Иерихона и смотрим ради того, чтобы увидеть, слушаем ради того, чтобы услышать. И это созерцательный подход. Этому каждый может научиться, не сходя с места. У вас будет возможность проделывать такого рода упражнения в созерцании каждый раз, когда кто-либо встретится вам; каждый раз, когда кто-то позвонит вам в дверь; каждый раз, когда на улице вам встретятся люди, ничем с вами не связанные; каждый раз, как вы пойдете в магазин. И это будет началом таких глубин проникновения, какие вам даст Бог в ответ на вашу открытость. В идеале мы должны научиться быть настолько свободными от себя, настолько постоянно чуткими, чтобы воспринимать и принимать все впечатления, полученные от ближнего и от Бога.
Образцом такого рода созерцательного подхода может служить наблюдение за птицами. Если вы хотите наблюдать дикую природу, вы должны встать рано, чтобы быть на месте до ее пробуждения. Вы должны устроиться в поле или в лесу очень тихо, спокойно, растворившись в тени, так, чтобы стать совершенно незаметным. Вы должны быть настороже, с полным живым вниманием, чтобы ничто не могло отвлечь вас, вашу восприимчивость, — и одновременно быть до конца непредубежденным, способным воспринять все без исключения, что встретится на вашем пути: если вы ждете чего-то определенного (что может не появиться), вы рискуете упустить то, что случится.
Это приложимо к человеческим отношениям. Вы встречаете человека и наклеиваете ему ярлык: «учитель», «директриса», «епископ», «мой сосед»; а как только вы наклеиваете ярлык, он заслоняет человека. Потому что человек не есть то или другое; он чрезвычайно сложное существо, а вы знаете только одну его грань, отмеченную вашим ярлыком; но в нем есть еще бесконечно много граней, о которых вы даже не подозреваете.
Вот и еще одно упражнение в созерцательном подходе. Оно удивительным образом приложимо к отношениям между мужем, женой и детьми: то, что я цитировал об Аврааме, я мог бы сказать о многих семьях, где люди, живя бок о бок, больше не смотрят друг другу в лицо; а если и смотрят, то лишь ради того, чтобы уловить в этом лице то, что было увидено в нем давным-давно или в момент откровения, в миг открытия.
Помню, однажды в Америке я зашел в старый храм. Я просто зашел посмотреть и увидел: сидит человек, охватив голову руками в состоянии, как мне показалось, глубокой подавленности. Я подошел к нему, обнял за плечи и сказал: «В чем дело?» (Это очень не по-английски, но мы, русские, — дикари.) Он обернулся ко мне, заплакал, а потом начал рассказывать: он священник, женат уже двадцать пять лет — и вот обнаружил, что больше не любит свою жену и единственный выход для них — расстаться. А если он расстанется с женой, то расстанется и со священством, потому что это будет полный крах всего, во что он верил. Мы поговорили; не очень долго, но действительно, что называется, «от сердца к сердцу». И я посоветовал ему пойти домой, но прежде чем позвонить в дверь, остановиться и осознать, что он ищет не ту, на которой женился двадцать пять лет назад; он ищет не те черты, которые видел некогда, не ту девушку, которой больше нет. Он остановится и скажет себе: я звоню в дверь незнакомой женщины; кого я встречу? — и спросит себя, может ли он полюбить эту женщину, которую прежде никогда не видел… Он так и сделал и потом написал мне, что никак не ожидал того, что случилось. Он остановился, отбросил все прежние образы, позвонил, взглянул в лицо женщины, открывшей дверь, — и влюбился в нее. Потому что он посмотрел в лицо действительности и не отогнал ее ради того, что когда-то было реально, но не отвечало его теперешним ожиданиям.
Это опять-таки урок и упражнение в созерцательном подходе, которые касаются как внутрисемейных отношений, так и каждого человека, встречающегося на нашем пути. Это приложимо не только к людям, но и к Священному Писанию, и к жизни в целом. Мы читаем Писание и находим, что оно ветшает; каждый отрывок мы читали так часто, каждый образ привычен; пока читаются первые слова отрывка, мы можем пересказать почти все дальнейшее. Но устаревает не слово Божие, устаревает наша восприимчивость. Мы не стали новыми, не дали себе возродиться при первом чтении и потому возвращаемся ко второму прочтению немного менее восприимчивыми, немного отяжелевшими.
Если позволите, я приведу образ не из Писания и не слишком богословский. Я помню, что мой дедушка любил выпить; однажды он сказал: «Когда я выпью стакан вина, то становлюсь другим человеком, и этот другой человек тоже хочет стакан вина». Не могли бы мы точно так же поступать с Писанием? Разве не потому мы не нуждаемся «во втором стакане вина», что не стали другим человеком? Второй стакан вина — это многовато, но один стакан вина каждому новому человеку — в самый раз. И поэтому, существенно, важно, чтобы то, что мы читаем, стало жизнью, чтобы и молитва воплощалась в жизнь. Если мы прочли молитву, она должна стать программой действия, а не программой, которую мы предоставляем Богу выполнять за нас. Если мы прочли отрывок из Писания, и он что-то значит для нас, он должен стать жизнью; тогда он изменит нас, и в следующий раз этот же отрывок станет для нас совершенно новым; и так раз за разом. Но если мы не изменимся, то нам покажется, что это просто повторение.
Знаете, это все равно, что отправиться на прогулку за город. Смотришь на дерево ранним утром, в полдень, на закате; дерево не меняется, и, однако, какое оно разное! Объективно дерево все время одно и то же, но наше видение, совершенно, различно. Таким же образом на фоне происходящих в нас изменений слова Писания приобретают для нас вечно обновляющееся значение. Но для этого требуется читать внимательно, вдумчиво; то есть следует освободиться от предвзятых идей, вникнуть: что же Бог хотел сказать? Отбросить подсознательное мнение, будто Он так часто это говорил, что какая от этого польза. Старайтесь понять очень точно, что именно Он сказал, и относитесь к отрывкам из Писания как к письму от любимого человека. Мы не вычитываем ошибки в письме, мы не читаем с красным карандашом в руке, проставляя там и сям точки и запятые, мы не останавливаемся на формальном смысле слов. Мы читаем в словах всю душу человека, хотя слова временами так просты и ничего не сказали бы кому-нибудь другому, но мы-то знаем, что за ними стоит. Мы читаем письмо так, как мы смотрим на витраж. Витраж передает нам тему: это может быть поклонение волхвов или Воскресение; он дает нам ощущение красоты, поскольку у него яркие, живые цвета, прозрачные, сверкающие. Но витраж также заставляет нас думать о свете, который льется в окно и придает смысл картине; без света и картины не было бы — только темное пятно на стене и никакой красоты.
Таким же образом мы должны научиться читать Писание; читать так, чтобы воспринять то, что Святой Дух вложил в данный эпизод. Но чтобы достичь этого, мы не должны набрасываться на текст, мы должны научиться сидеть и смотреть. Смотреть — как мы смотрим на дерево на закате, как мы смотрим в лицо, от которого не можем оторвать глаз, в витражное окно, на творение великого мастера. Слушать — как мы слушаем великую музыку, которая намного превосходит нас и потому обнимает, охватывает нас и делает нас глубже, шире, приобщает нас к богатству мира, которое иначе осталось бы для нас чуждым. Все это созерцательный подход. Как это важно для человеческих отношений и как бесконечно важно для устойчивости наших собственных мыслей и нашего внутреннего «я»! Если мы приобретем такой подход, то ничто не поколеблет нашу жизнь, не ворвется в нее; все будет возникать перед нами как дар Божий нам, чтобы мы увидели и поняли; все — человек или ситуация — будет для нас возможностью стать действием Божиим, только бы научиться смотреть так, чтобы видеть, и слушать так, чтобы слышать и понимать.
Есть места в Писании, где в какой-то момент Бог говорит со мной лично. Есть другие места, которые несущественны для меня в данный момент, и это вполне естественно. Подумайте о том, как возникли Евангелия. Христос говорил иногда с одним человеком или с двумя, гораздо чаще с небольшой группой или с толпой людей. Один человек задавал вопрос, и Он говорил с этим человеком. Некоторые в толпе разделяли интерес к теме; ответ Христа был обращен и к ним. Большее число людей смутно понимали, о чем вообще идет речь; они слушали и сохраняли то, что могли извлечь из слов Христа, оно должно было принести плоды позже. Но многие, вероятно, пожимали плечами (именно так говорится в Писании) и говорили: «Не понимаем, о чем Он говорит, что Он имеет в виду?»[6] То, что Он говорил, было выше них, вне сферы их опыта или понимания. То же самое с нами. Когда мы читаем отрывок из Писания, может оказаться, что в этот момент Господь обращается к нам, лично. В другой раз я случайно слышу, что Он говорит другому человеку, чьи переживания или опыт так мне близки, что Его слова делаются мне понятны, отвечают на вопрос, который я не задал, но который во мне был. А порой Он обращается не ко мне, и я должен быть готов жить бесконечным богатством, уже данным мне, без новых и вечно обновляющихся откровений.
Мне вспоминается один эпизод из жизни египетских святых. Однажды человек по имени Павел пришел в пустыню к Антонию Великому с вопросом, как спастись. Антоний предложил ему остаться в пустыне и стать монахом. «Что это значит?» — спросил Павел. «Будешь трудиться в пустыне, спать на голой земле, есть и пить меньше, чем хочется, и все время молиться». Тот ответил: «Первые четыре вещи легки: я бедный крестьянин, всегда тяжело трудился, у меня никогда не было постели, я никогда не ел и не пил вволю; но как быть с молитвой? Я неграмотный». «Выучи Псалтирь наизусть, — сказал Антоний, — и повторяй на память каждый день». — «А как это сделать?» — «Садись рядом. Будем вместе плести корзины, я буду читать наизусть Псалтирь, а ты повторяй». Они сели, и святой Антоний начал: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых…» Павел повторил стих раз-другой, затем говорит: «Можно, я похожу и заучу это?» Прошел час, он не вернулся, настал вечер, его все нет. Антонию стало любопытно, куда пропал Павел; затем он осознал, что любопытство — грех, и начал с этим грехом бороться. Долго боролся; через сорок лет преодолел свое любопытство относительно Павла, идет по пустыне — свободный от любопытства, только с духовной заботой. Нашел Павла: «Что же ты за ученик? Хотел выучить Псалтирь, а ушел после первого стиха!» И Павел с грустью ответил: «Да. Эти сорок лет я старался стать человеком, который никогда не идет по путям нечестивых». Как видите, нет нужды знать огромное число текстов Писания. Все дело в подходе, при котором знание становится жизнью.
Мне хотелось бы сказать еще о другом виде созерцания, которое так же важно для нас, как чтение Писания: это созерцание жизни. Идет ли речь о нашей личной жизни, или о жизни большой или малой общины, или о жизни всего человечества в нашу эпоху или на протяжении веков — мы можем обратить на нее созерцательное внимание, то есть можем, прежде чем оказаться вовлеченными в ситуацию, успокоиться, тихо сесть и предаться созерцанию.
Обычно, когда мы подходим к жизни поверхностно, мы видим ее, вероятно, как мышь может видеть снизу ткань на ткацком станке — беспорядочное переплетение нитей с висящими концами, уродливое и бессмысленное. Чтобы уловить суть узора на ткани, мы должны перерасти размер мыши, и достичь человеческого роста. Это делается в процессе приобщения уму Христову, причастностью дарам Божиим, вхождением нашим в глубины истины вместе с Ним, Духом истины. И тогда мы можем увидеть ткань на станке, еще не законченную. Она началась с сотворением мира и закончится, когда будут судимы небеса и земля, и наступит конец мира, и будет все новое[7]. Мы можем вывести поспешные заключения, можем посмотреть на ткань, увидеть узор и сразу бездумно сказать: «Я уловил узор и могу теперь продолжать ткать; если я повторю прежнее движение, оно так и будет повторяться». Но если верно сказанное в начале, если Бог не просто повторяется тысячелетиями, а вводит в каждый момент новизну, неповторимое по цвету и линии пятно, то этого недостаточно.
Мы должны научиться видеть еще нечто. Мы должны посмотреть на станок, понять, что произошло до сих пор, воспринять — не от вида станка, а от того, что мы знаем о ткущем Мастере, — каким может быть Его следующее движение. Другими словами, динамику жизни следует выводить не из уже происшедшего, а из духа Творца; научаться от Духа Божия, знающего пути Божии, которые настолько же выше наших путей, насколько Его мысли выше наших мыслей[8]. И чтобы правильно продолжать Его замысел, чтобы знать, где наше место, что нам следует делать в данный момент, мы должны отвернуться от станка, от ткани, посмотреть в глаза Мастеру и уловить, каково Его намерение, каким будет Его следующий жест. Тогда мы сможем действовать, потому что это действие будет действием великого Мастера, ткущего историю вместе с нами. Кто-то еще продолжит узор, кто-то другой внесет в рисунок неверные линии и неправильные цвета. И тогда мы должны ввести цвет, который Господь хотел здесь видеть, чтобы преобразить дисгармонию, внесенную другими, слепыми к Его намерениям, — в гармонию, потому что неожиданный штрих придаст смысл буйным диссонирующим цветам и линиям, которые были внесены в рисунок по недостатку человеческой приобщенности Духу Божию.
Это опять-таки созерцательный подход. Это значит, что мы не должны бросаться поступать «правильно», так как «правильный» поступок может оказаться простым повторением; он, может быть, хорош с объективной точки зрения, а с точки зрения художника никуда не годится. Представим себе на мгновение, что большому художнику предлагает помощь в работе кто-то, кто не одарен художественным чутьем. Возможно, он сделает что-то вполне адекватное: человек, привыкший красить стены или расчищать соборы, хорошо знает, каким цветом можно выкрасить собор сверху донизу, и как устроены окна. Но задача не в том, чтобы сделать точное, как моментальный снимок, воспроизведение, а в том, чтобы передать выражение; но на таком уровне это недостижимо. Для этого мы должны научиться чему-то, что, мне думается, многие из нас умели делать в какой-то период своей жизни: остановиться перед тем, как начать действовать.
Вы, вероятно, видели хоровод на лужайке или сами участвовали в нем и знаете, что там происходит. Есть мелодия, есть ритм; и порой, когда хоровод уже в движении, кружится в гармонии с музыкой и чувством общего движения участников, появляется опоздавший. Если опоздавший неразумен, он вломится в круг, нарушит ритм и станет диссонирующим началом. Но если он понимает и любит танец, он остановится в стороне, будет смотреть и слушать до тех пор, пока музыка не войдет в него ритмом. Будет слушать, пока сам не станет частью танца, с которым еще не слился; он (или она) раскачивается, а затем плавно вливается в круг, не нарушая его движения. Этому мы должны научиться, и это тоже созерцание. Не вся жизнь танец, но вся жизнь — движение, и мы можем войти в движение в любую минуту, если только способны воспринять мелодию и войти в ритм.
Это все, что я могу сказать о созерцательном подходе. Как видите, я не говорил ни о каком созерцании особо высокого уровня, я практически не упомянул слова «молитва», потому что все, что я сказал, есть молитва. Приобщение духу и сердцу Божиим, обучение восприятию Его воли, приведение своей воли в гармонию с волей Божией, дисциплина тела, чтобы мы могли прославлять Бога и в теле, как в душе, — все это такого рода связь с Богом, которая и есть молитва. Потому что молитва — нечто очень далекое от молитвенных упражнений, которые мы умеем выполнять (один маленький мальчик в моем приходе называл это, в отличие от молитвы, «молитвословием»). Если вы попытаетесь применять то, что я сказал, добавив то, что знаете из собственного опыта, проверяя сказанное собственным опытом, исправляя с помощью того, чему вас учит и что подсказывает вам Святой Дух, вы увидите: вся ваша жизнь в целом, как ни велика сумятица, как ни сложны ситуации, может быть одновременно молитвой, созерцанием и действием. Действием целенаправленным и планомерным, однако, совершенно гибким, способным под действием Бога в любой момент принять новое направление, воспринять импульс или вторжение неслыханной новизны, которая претворяет нас в подлинные источники Божественного действия, подобно тому как вера Матери Божией в Кане Галилейской сделала Царство Божие реальным, присутствующим в силе в ситуации, в которой без Нее это было бы невозможным.
Пер. с англ. М.В. Шмаиной
под ред. Е.Л. Майданович.
Опубликовано: Труды. Т. 3. — М.: «Практика», 2019.
[1] Ч. Диккенс. Посмертные записки Пиквикского клуба. Гл. II // Ч. Диккенс Собрание сочинений. М.: Худлит, 1957. Т. 2. С. 22–23.
[2] Р. Киплинг. Баллада о Востоке и Западе.
[3] Ин 5: 30.
[4]A wise old owl lived in an oak.
The more he saw, the less he spoke.
The less he spoke, the more he heard.
Why can’t we all be like that wise old bird?
Считается старым текстом, хотя не встречается до Первой мировой войны.
[5] Ср. Быт 12:11.
[6] Ин 6:60.
[7] Откр 21:5.
[8] Ср.: Ис 55:89.