Беседы на конференции жен священников в Питерборо. Часть 3
Я хочу поговорить о молитве и богослужении. В наши дни как будто стало общим местом, что современный человек не может молиться и не молится. Я думаю, оба положения ошибочны.
Современный человек, как все люди во все времена, и молится, и может молиться. Что он молится — я понял из брошюры, которую промыслительно или случайно прочел в Соединенных Штатах. Небольшая брошюра, авторы — Теодор и Синтия Уэдел. Первый же абзац произвел на меня сильнейшее впечатление; там говорилось, что если не определять молитву как благочестивое упражнение, выполняемое при некоторых определенных условиях, то молятся все люди и все время, но они не всегда молятся Богу. Они могут молиться Его противнику. Это меня очень поразило; надеюсь, поразит и вас. Действительно, если вместо того, чтобы определять молитву как благочестивое упражнение, мы определим ее как крик, поднимающийся от всего нашего существа: «Пусть это произойдет, я хочу этого, дай этому случится, я стремлюсь к этому», — то мы молимся все время, потому что нет минуты, когда душой или телом мы не стремимся к тому, чтобы что-то произошло или, напротив, не случилось. Единственная разница, как указывают авторы, состоит в том, что не все молитвы могут быть обращены к Богу; некоторые, многие, большая часть обращены к Его противнику.
На грани находятся молитвы, пытающиеся минимизировать риск. В «Исповеди» блаженного Августина можно прочесть одну из ранних молитв святого, когда, осознав умом, что Бог есть, и многое уже зная о Нем, но еще не в состоянии сразу перемениться умом и сердцем, он молился Богу и говорил: «Боже, даруй мне целомудрие… но еще не сейчас!» Это была очень честная молитва, пусть и несовершенная. Я почти готов сказать, что это пример совершенной молитвы, потому что она была такая честная, правдивая, искренняя; произносивший ее ясно сознавал, что должно быть и что есть на самом деле.
Приведу вам другой пример, более резкий. Был бродяга, о котором я долгие годы заботился. Как-то, после двенадцати или тринадцати лет нашего знакомства, он забрел в наш лондонский храм на пасхальную заутреню, после чего совершенно откровенно рассказал мне о своих впечатлениях и реакциях. Он оказался в гуще толпы, окруженный людьми всех возрастов; все держали свечи. Я вошел в церковь после крестного хода и приветствовал народ нашим пасхальным возгласом: «Христос воскресе!» Толпа ответила: «Воистину воскресе!» — и мой приятель подумал: «Вот это да! ишь, как он кричит! Ему за это платят, и он честно отрабатывает свои деньги…» Затем он увидел, что люди мне отвечают, и подумал: «Это, должно быть, старики, которые ему платят». Но тут он огляделся, потому что услышал молодые голоса, и увидел, что стоит среди молодежи. Это поразило его, так как он этого не ожидал. Он прислушался к их голосам, пригляделся к лицам и ясно понял, что они не притворяются. Они исповедовали свою веру в воскресшего Христа. И тогда он испугался, потому что осознал: если это правда, то для него это очень серьезно. Тем более что после двух-трех возгласов его подхватило окружающими молодыми голосами, и он услышал, что и сам кричит вместе с ними «Христос воскресе». И тут он подумал, что должен защититься от опасности впасть в руки Бога Живого. Он понял, что если это правда, то вся его жизнь должна измениться. Как он выразился, он тогда обратился к дьяволу и сказал: «Всю жизнь ты был мне помощником. Помоги мне сейчас, иначе я пропал!» А затем с горечью (теперь уже преодоленной) он сказал мне: «И эта сволочь так и не пришла мне на помощь!» Годы верности ему оказались ни к чему. Он был предан лжецом и убийцей, тем, чье слово ничего не стоит.
Вот человек, который почувствовал опасность встречи с Живым Богом и прямодушно пытался спасти свою шкуру. Но разве мы очень часто, пусть не столь грубо и открыто, не поступаем так же, когда находит на нас искушение? Ведь мы знаем, что наш дух, побуждаемый скорее страхом, чем любовью, взывает: «Боже, помоги!» — и одновременно наше тело, сердце, все силы нашего существа кричат: «Но я стремлюсь к этому, я страстно этого желаю, хоть бы только Бог отсрочил Свою помощь!» (подобно блаженному Августину). Или: «Хоть бы что-то воспрепятствовало Его помощи!» (как мой друг Дэнис или все, что напоминает его случай). И этот крик всего нашего существа: и сердца, и ума, и тела, и души, — это страстное желание и есть молитва; молитва гораздо более непосредственная, выражающая наше подлинное состояние гораздо правдивее, чем та, которую мы возносим из своей зачаточной веры, из страха перед Богом, рабского страха, еще не развившегося в нас в сыновний страх.
Но в таком случае мы должны осознать, что молитва — это нечто, с чем мы хорошо знакомы, но что требует от нас определиться и сделать выбор. И здесь-то стихийная молитва сталкивается с молитвой по убеждению; наша страшливая, слабовольная молитва должна руководствоваться молитвой нашего разума, актом воли. Именно здесь молитва и ее путь, так же как наш собственный, зависят от принятой нами шкалы ценностей. Английское слово worship — поклонение, богослужение — коренится в слове worth, ценность; в корне акта богопоклонения лежат оценка и выбор, которые заставляют нас сказать, что то или другое достойно нашей всецелой верности. Это — имеет предельную ценность для меня, это — относительно ценно, это — еще менее ценно, а это не имеет никакой цены. Так что когда мы подходим к осознанию своего сложного внутреннего состояния, внутренней борьбы с самим собой, раздвоения; когда нас раздирают два закона, воюющие в нас; когда ветхий и новый Адам вовлечены в смертельную борьбу; когда добро и зло, жизнь и смерть, тьма и свет сражаются внутри нас, — решающим будет наш собственный выбор: кому я отдаю свою преданность?
Это не значит, что в момент, когда я выбрал и отдал свою преданность Богу, молитва, которую я обращаю к Нему, преодолеет стихийный крик моего существа. Это значит, что, сделав выбор, я могу ополчиться против страстных устремлений внутри меня. Дело не в том, чтобы заставить умолкнуть крик. Пусть он присутствует как напоминание, что между двумя законами идет война, что две силы противоборствуют, что я в напряжении, еще не разрешившемся, — но дай мне разрешить его; я сделал выбор — дай мне быть на стороне Господа, против обманщика. Это значит, что молитва, рассматриваемая под таким углом, воспринятая так, как я пытался вам показать, начнется с волевого акта и будет использована как оружие.
Разумеется, будут моменты, когда спонтанная, полная чувства молитва будет потоком литься из нашего сердца. Но гораздо чаще в ней не будет ни спонтанности, ни чувства — она будет актом верности, преданности, лояльности Тому, Кто мой Господь; и такая молитва окажется выше первой. Тогда более слабое восстанет против более сильного — и победит, потому что сила Божия в немощи совершается[1]. Можно сказать: даже в нашей немощи; можно также сказать: только в нашей немощи. «Даже» в том смысле, что Бог не нуждается в нашей силе, чтобы дать нам силу; Он не нуждается в нашей крепости, чтобы сделать нас крепкими; и «только» в нашей немощи потому, что наша собственная сила не может достичь ничего.
Мы не можем при помощи тварной силы победить дьявола, силы тьмы, его голос внутри нас, порыв страсти. Мы не можем также достичь своего человеческого призвания с помощью человеческой силы. Мы призваны быть причастниками Божественной природы[2]. Это может быть дано и принято; никаким образом мы не можем сами это совершить, сами этого достичь. Мы призваны стать членами, живыми членами Тела Христова; мы не можем стать таковыми собственной силой. Мы призваны все вместе, в нашем единстве и каждый из нас в отдельности стать храмами Святого Духа: все, что мы можем сделать, — быть внутренне свободными и способными воспринять Его. Мы призваны быть сынами и дочерьми Живого Бога, это может быть даровано и принято, это не может быть создано и произведено искусственно. Так что обратимся ли мы к темной стороне в нас или к высочайшему призванию, к которому мы предназначены Богом, не своей силой сможем мы достичь его или преодолеть тьму; это возможно только Божественной силе; но Божественная сила действует внутри нашей слабости.
Однако слово «слабость» должно быть правильно понято. Это не та слабость, которая заставляет нас всегда выбирать то, что легко, что привлекает и обольщает нас; это слабость другого рода. Апостол Павел говорит об этом в двух местах, и ясно, что это не та слабость, которая и не пытается быть верной Богу, это слабость, которую можно назвать гибкостью, отданностью, прозрачностью.
Китайский мыслитель Лао-Цзы говорит в одном из своих сочинений, вернее, в своем единственном сочинении, что сила и смерть всегда идут рядом, а жизнь и слабость составляют пару, сосуществуют, и объясняет это с помощью двух образов. Он говорит: посмотри на большие дубы, они так сильны, но внутри ствола жива только малая часть, все остальное — это мертвое дерево, охраняющее жизнь внутри, но и держащее ее взаперти; и чем сильнее выглядит дуб, тем толще будет мертвая часть за счет живой. Посмотри, говорит он, на виноградную лозу: у нее растут самые кончики, те части, что ребенок может переломить двумя пальцами. Лоза полна жизни потому, что она такая хрупкая; она хрупкая потому, что в становлении. Я думаю, слабость, о которой говорит апостол Павел, можно понять в этом смысле: не как слабость, заставляющую нас делать неправильный выбор, а как хрупкость, способную к становлению, хрупкость, в которой нет сопротивления, поскольку нет силы, мощи, тяжести.
Если хотите, обратимся к примерам. Вы учите ребенка писать: берете его руку в свою, вкладываете в его пальцы карандаш и начинаете водить его рукой. Пока ребенок не знает и не подозревает, чего вы ждете, строчки выходят совершенно ровные; в момент, когда ребенок вообразит, что он знает, и начинает помогать, все идет вкривь и вкось, потому что он будет тянуть или толкать не вовремя. Он приложит свою силу к вашей, но гармонию движения обеспечивала только его слабость.
Возьмем другой пример: парус, верно направленный, может уловить ветер и доставить лодку к месту назначения потому, что он так хрупок, так гибок; если заменить его крепкой и прочной доской, никуда не попадешь. И вместе с тем парус настолько хрупок, что может быть разорван в клочья. Этот пример не столь неуместен в области богословской, как кажется, потому что «ветер» в латинском и греческом языках и на иврите — то же самое слово, что и «дух». Когда веет Дух, мы можем Его уловить, и Он унесет нас только благодаря гибкости паруса, а не при помощи прочной и несгибаемой силы.
И последний пример: сравним железную латную рукавицу, какие мы видим в древних доспехах, с перчаткой хирурга. Первая мощная, твердая — и как мало можно ею сделать; вторая тонка — и какие чудеса способна сотворить умная рука в ней.
Так что мы можем быть уверены, что все достижимо нам силою Христа, если мы сами не противимся или не помогаем (что одно и то же) силе Христовой собственной «силой» и собственной слепотой. Несомненно, наша слабая молитва, скудная молитовка, просящая только о помощи против сильнейшего из возможных врага, приведет нас к победе, ибо Тот, Кто внутри нас, сильнее того, кто в мире. Это очень важно: в таком случае не требуется ждать, чтобы полная чувства молитва возникла в нас, когда мы молимся в драматические моменты — потому что глубоко потрясены или видением Бога, или осознанием действующей внутри нас смерти. Мы можем молиться целенаправленно, с уверенностью, с радостью, бесстрашно: мы беспомощны, слабы, но Господь Вседержитель на нашей стороне.
Это подразумевает несколько видов молитвы. Когда мы потрясены присутствием Божиим, Его красотой. Его святостью, просто чувством Его близости, молиться легко; молитва сама льется из нашего сердца, мы поем хвалу Господу. Это может быть благодарность; это может быть все что угодно; это может быть одно-единственное слово, выражающее все, что мы хотели бы выразить. Вспомните псалом Давида — стройный псалом, где внутри как будто строго идущей строки, внезапно, словно между двумя запятыми, обращаясь к Всевышнему, к Господу, к своему Богу, Давид вдруг восклицает: «Радость Ты моя!»[3] Присутствие Бога стало столь реальным, что он отвечает Богу в порядке отношений, а не в терминах богословских определений.
Опять-таки, когда мы охвачены чувством нашего недостоинства, когда грех, смертность становятся столь явными, столь очевидными, что затмевают все остальное, мы можем молиться, мы можем кричать всем существом: «Я Твой, Господи, спаси меня! Я тону, Господи, спаси меня!» Но и в промежутке, когда мы не захвачены живым чувством молитвы, мы также в силах бороться и молиться. Можно молиться собственными словами, можно молиться словами, которыми другие люди пользовались до нас. Нас может унести молитвенный дух собравшейся общины, или мы можем молиться в контексте совершающегося таинства. Бывают минуты, когда мы можем обратить к Богу молитвы, рожденные нашим собственным умом, нашим сердцем, нашим опытом. Бывают минуты, когда у нас нет слов, когда простейшие слова вымирают. Тогда мы можем обратиться к тем людям, гигантам духа, героям веры, кто, в моменты подъема или когда перед ними разверзались глубины ада, изливали молитвы кровью сердца, молитвы иногда очень простые, иногда очень глубокие и сложные.
Но когда мы пользуемся словами, стоившими столь много другим людям, мы не имеем права пользоваться ими скороговоркой или легкомысленно. Мы должны помнить, что слова богослужения, слова, которые мы находим в жизни святых, дорого им стоили. Молитвы воплотились в слова, их произнесли люди в момент глубочайшей муки или на высотах видения; и если мы хотим употреблять эти молитвы, мы должны относиться к ним благоговейно, с уважением и с величайшим вниманием. Мы должны учиться искать и находить за словами мысль, давшую им форму; за мыслью исследовать собственный жизненный опыт. Это относится к каждому из нас, но и ко всем людям, с которыми мы связаны, ко всему, о чем мы знаем через литературу, историю, музыку, искусство; мы должны вобрать глубокий человеческий опыт, лежащий в основе всего этого. Мы должны научиться общаться с людьми, которые произнесли эти слова, разделять их знания в той мере, в какой наша жизнь отзывается на их жизнь и опыт. Мы должны также помнить, что молитва, не ставшая жизнью, делается тусклой и унылой. Только если молитвы, которые мы произносим, применять в жизни, они оживут, и будут жить.
Всего один пример. Святой Филипп Нери был человеком вспыльчивым и истощил терпение большинства монастырской братии. Настал день, когда кончилось его собственное терпение. Он больше не мог выносить самого себя, поэтому пошел в церковь, бросился ниц перед распятием и молил Бога даровать ему терпение. После молитвы он вышел из церкви и встретил одного из братьев, который никогда не причинял ему неприятностей. Брат этот сделал ему обидное замечание. Филипп вспылил. Затем пошел дальше и встретил своего друга; поделился с ним своим негодованием — и получил в ответ резкий выговор. Он снова вспылил. Так случилось и в третий, и в четвертый раз. Наконец он кинулся обратно в церковь, пал на колени перед изображением Христа и сказал: «Господи, разве я не просил Тебя дать мне терпение?» И Господь ответил: «Да, Филипп, и Я умножаю для тебя случаи научиться терпению». Так что, видите, между молитвенными славословиями и жизнью имеется определенная связь, без которой молитва не оживет.
Есть и другой контекст наших молитв. Мы можем возносить молитвы в порядке общественного богослужения. Тогда молитва может быть одновременно упорядоченной и полной чувства, однако, это молитва общины, возносимая к Богу. Но есть контекст, в котором наша молитва прямо связана с Богом и Им обусловлена. Это — совершение таинств. Таинство есть действие Божие, совершаемое среди народа Божия посредством одновременно Его служителей и используемой материи. И здесь мы поставлены лицом к лицу с действием Божиим. Тогда в центре не наши чувства, а глубина нашего непонимания, то, как мы можем отозваться на Божественное действие, в которое вовлечены. Поэтому чрезвычайно важно, чтобы мы осознавали: в нашем молитвенном богопоклонении имеются два полюса — участвуем ли мы в совместном богослужении или молимся в одиночку. С одной стороны, есть правда, выражающая то, кто я такой; она может быть полна чувств, она должна быть подлинной. С другой стороны, есть правда Божия, неизменная правда Божия. И между двумя этими полюсами моя молитва должна найти пути и форму выражения. Молитва должна принимать во внимание Бога, и на этом фоне я должен найти выражение и сам по себе, и вместе со всеми собратьями по вере.
Пер. с англ. М.В. Шмаиной
под ред. Е.Л. Майданович.
Опубликовано: Труды. Т. 3. — М.: «Практика», 2019.
[1] 2 Кор 12:9.
[2] 2 Пет 1:4.
[3] Пс 31: 7 в славянском переводе.