Беседы с родителями. Беседа 2

…Во время службы правило такое, что надо молчать, слушать и становиться внутренне молчаливым, так чтобы воспринимать службу, поэтому и подпевать не надо и молитвы говорить не надо. Мысленно вы должны слиться с молитвой Церкви, а /не со своими молитвами/. Свои молитвы можете говорить хоть семь дней в неделю у себя дома, на улице, где угодно. Но цель богослужения — чтобы все слились в одну молитву. В одной из тайных молитв говорится: Благодарим Тебя, Господи, что Ты нам дал единодушное и единогласное моление… И с другой стороны, содержание молитв стоит воспринимать, потому что если вы будете заменять молитвы Церкви своими молитвами, то пока вы не станете святым, это будет обеднение.

Молитвы святого Василия Великого, Иоанна Златоустого и других глубже, чем то, что мы постоянно приносим. Поэтому в церкви надо наоборот открыться, чтобы получить как бы отпечаток молитвы святых, а у себя дома — об этом Феофан Затворник говорит и другие подвижники, о том, что надо основываться на молитве святых, потому что они нам школа. Но с другой стороны надо, настроившись из опыта святых, говорить из своего опыта или даже из своей бедноты, пусть это будет не на уровень великих святых, но это будет прямой, честный разговор. Скажем, когда родители разговаривают с детьми, они не ожидают, чтобы дети говорили каким-то изысканным специальным языком и говорили только то, что надо сказать. Наоборот, им хочется, чтобы дети свою душу вылили, сказали, как умеют, иногда «не так» — но это не важно, «не то» — но это тоже не важно, потому что «не так» и «не то» можно постепенно выправить и направить в русло. Если они будут заучивать какие-то формулировки и говорить с родителями только формулировками, то это…              .

И мы говорили об этом, когда об исповеди говорили, что ребенка надо научить приходить на исповедь и говорить свою исповедь, а не /казенную/, т.е. он должен прийти и сказать, чем он чувствует себя виноватым перед Богом, а не говорить то, что родители ему навязали. Я вам, кажется, говорил, у меня было столько случаев, когда ребенок приходит исповедоваться впервые или даже не впервые и приносит такую разработанную исповедь: маму не слушал, папу не слушал, это делал, того не делал… Я всегда спрашиваю: Это ты сам выдумал? И ответ большей частью: Нет, мама мне продиктовала, а я заучил. Это, значит, не твоя исповедь, а мамина; то есть не ее исповедь, твоя, но с ее точки зрения. Иногда родители справедливо решают, но иногда они решают чисто практически — что это им неудобно, поэтому ребенок этого не должен бы делать, и это, значит, ему приписывается в грех, тогда как это не обязательно грех. Иногда ребенок не то делает, что хочет мать или отец, но порой он прав, а не родители. И поэтому я всегда говорю этому ребенку: нет, ты это оставь, а скажи, что ты думаешь… Я вам, кажется, уже говорил, но повторю: Ты что-нибудь о Христе знаешь? — Да, мама рассказывала, и потом мне читали из Евангелия. — Как тебе Христос: нравится как человек? — Да, нравится. — Ты хотел бы с Ним дружить? — Да. — А ты знаешь, что такое дружба? Ну, тут мы обыкновенно немножко …        и оказывается, что в дружбе все дело в том, что ты выбираешь своего друга и стараешься быть ему верным. Во-вторых, ты стараешься узнать, что твой друг любит или от чего ему больно делается, и тогда ты стараешься так жить, чтобы его радовать, а не ранить. Затем, когда ты знаешь, что у твоего друга те или другие правила жизни, если ты верный ему друг, ты стараешься согласно с этими правилами жить. Если на него нападают или его порочат, над ним смеются, то ты становишься рядом с ним и говоришь: если вы над ним смеетесь, его бить хотите, бейте и меня… Ты согласен на такие отношения со Христом? — Да. — А теперь подумай в этом порядке: ты можешь сказать, что ты друг Христов? Или ты нарушал это основное правило дружбы? — Ну, я лгу, я то, я другое… Ага, это дело уже другое, это твоя исповедь, не мамина…

И вот я думаю, с молитвой то же самое. Можно говорить очень несовершенные молитвы, но они должны быть твои. Может быть, говоря своими словами, пройдешь мимо очень многого, что Бог в тебе видит или что надо было бы сказать, но это будет правда; тогда как если исповедоваться по записке, которую мама продиктовала, это может быть будет лучше, но это не всегда будет правда. Т.е. это будет объективная какая-то правда, но для ребенка это не его правда. Он может совсем не соглашаться с этим, он может считать, что родители в этом неправы, но Бог, наверное, на стороне родителей, так я Ему скажу, что я неправ… И это создает очень ложное отношение к Богу, потому что если вы начнете воспитывать ребенка так, что Бог всегда на стороне родителей, или взрослых или учителей и т.д., тогда вы делаете Бога совершенно невыносимым существом. Он делается опасный, неприятный, как только что-нибудь «не то» — не только от родителей тебе достанется, но еще от Бога достанется, и это уж совсем плохо… И вот мне кажется, что в этом отношении надо, с одной стороны, учиться молиться у святых, как мы учимся, скажем, языку у хороших писателей, а не просто на улице. Мы читаем произведения больших писателей, поэзию и прозу, с тем, чтобы она в нас как бы вросла, но это не значит, что мы должны заучивать фразы и ими пользоваться, как мы пользуемся деньгами. Я помню, был преподаватель в Англии один, который говорил языком Тургенева. Но языком Тургенева говорить сейчас нельзя, вот в чем беда, поэтому он просто говорил нереальным языком, это были цитаты, цитаты. А если научиться от святых их мыслям, их чувствам, и себя сравнивать, тогда можно говорить на своем языке, но не обязательно каяться в том, в чем бы каялся святой, потому что пока я дорасту до такого покаяния, пройдет какие-то время, скажем.

/…/

Зевать не грех. У меня был замечательный преподаватель, когда мне было лет 12, который был удивительно скучный, и мы зевали в открытую, а иногда прятались. Когда не успеешь спрятаться,.. и как-то я извинился, потому что зевнул, и он говорит: Да нет, ты не смущайся, потому что человек зевает, зевает, когда он очень напряженно слушает и у него голова устает. Я думаю: Слава Тебе, Господи!..

Я думаю, что в этом есть какая-то доля правды, что… если мы всецело не уходим, конечно, в то, что мы делаем, то напряжение все-таки остается. И не в зевоте дело, не в зевании, а скажем, если мы молимся словами, которые до нас не доходят, то нам делается скучно, вот и все. И единственное, что можно сделать в этом случае — это эти слова оживлять своим комментарием. То есть взять какую-нибудь молитву и не только ее повторять наизусть или читать по книге, но читать и каждый раз — не когда зевать хочется, а каждый раз, когда какое-нибудь выражение не ясно или с чем-нибудь не можешь согласиться, своими словами Богу объяснить, отисповедовать то, что ты не можешь сказать, или наоборот сказать: Да, с этим я до конца согласен; хотя так жить я еще не умею, но я всецело с этим согласен. И я думаю, что это очень важно, потому что тогда каждая молитва, которую мы читаем, постепенно может стать нашей молитвой. И есть выражения, например, над которыми мы не задумываемся, потому что мы так привыкли к ним. Скажем, «Господи и Владыко живота моего…» Почему мы говорим «Господи» и почему говорим «Владыко»? Какая тут разница? Если бы мы дали себе время когда-нибудь подумать, мы могли бы сказать эти слова, потом остановиться и сказать Богу: я Тебя называю Господом, потому что я Тебя выбрал хозяином своей жизни, Ты Господь, потому что я стал Твоим. А правда ли это? Вся моя жизнь говорит обратное… «Владыко»: выбрал ли я Тебя или нет, Ты все-таки хозяин жизни… Если просто такими бросками себе напоминать, что значат те или другие слова или выражения, тогда молитва может стать немножко живей. Иногда можно сказать Богу: Господи, святой Василий это говорит — не могу согласиться. Или, если хотите быть повежливее по отношению к Василию Великому, вы можете сказать: Не понимаю, Господи, прости! А проще можно сказать: Нет, это никак для меня неприемлемо…

Я, кажется, рассказывал некоторым из вас, как когда-то, когда я мальчиком был, поссорился насмерть с одним товарищем и своему духовнику говорю: Отец Афанасий, я не знаю, что делать. Читаю «Отче наш», дохожу до «Прости, как я прощаю», а я ни за что Кириллу не прощу! Отец Афанасий говорит: Очень просто. Дойдешь до этого места и скажи: Господи, не прощай меня, потому что Кириллу я не прощу. — Я ему говорю: Да нет! Как же я могу!.. — А как ты можешь иначе?.. Я дошел до этого места, язык не поворачивается. Мне не хочется себе готовить горючие угольки на том свете. Ну, пришел снова: Что мне делать? Не могу! — Ну, если не можешь сказать, перескочи… Дошел до этого места, посмотрел, прыгать-то не очень далеко, да не хочется, потому что я хочу, чтобы Бог меня простил… Поэтому просто перескочить через эти слова: прощай — не прощай, мне все равно, нет, не выходит. Пошел к нему обратно. А он говорит: Ага, значит, в тупик попал. А тебе хочется, чтобы Бог тебя простил? Я говорю: Да. — А как ты думаешь: для того, чтобы Бог тебя простил, ты хотел бы быть в состоянии простить Кирилла? Я говорю: да, для этого я хотел бы быть в состоянии простить Кирилла. — Тогда ты так и объясни Богу: постольку, поскольку мне хочется быть в состоянии простить Кирилла, то Ты попробуй хоть немножко меня простить. И так он меня протянул через это маленькое прошение. Но мы слишком легко говорим: «Прости, как я прощаю». А кого ты простил? Вот посмотришь потом: только вышел из церкви, не хочется поздороваться с тем или с другим, потому что отношения холодные или наоборот горячие. И в течение жизни так, в течение одного целого дня. И вот если мы каждый раз, когда доходим до какого-нибудь прошения, которое нам неприемлемо, имели бы честность сказать: Нет, Господи, не могу! — тогда мы стали бы перед нравственной проблемой по отношению к себе самим: ты хочешь или не хочешь быть прощенным Богом?

И в других молитвах не обязательно речь идет о прощении, а о чем-нибудь… Ну, я помню, был такой ужасный случай. Меня пригласили проповедовать в одной английской церкви и в течение всей службы до моей проповеди пелись гимны, которые явно не соответствовали никаким живым настоящим чувствам: Для нас все на свете трын-трава, только Ты, Господи, для нас что-то значишь… и т. д. в таком духе. И я проповедь сказал о том, что — слушайте, первую половину службы, первые 30 минут службы вы вслух и с мелодией к тому же врали Богу в лицо. Вы врете, когда говорите, что вам все равно на свете, был бы только Бог. Вы врете, когда говорите, что верите в то, другое или третье — вы не верите в это… Ну, после этого священник со мной простился, на чай не пригласил и письма не написал. Но я просто не удержался, потому что выбор был такой псалмов, что ни одного слова правды не было. И когда я, например, читаю молитвы и в какой-нибудь молитве святой Иоанн, Василий, тот или другой святой говорит о том, что он чувствует по отношению к Богу или какое у него покаяние внутри себя самого, и у меня ничего подобного на душе нет, я не могу этого сказать, я могу только сказать Богу: Господи, вот этот святой имел такие-то чувства, он в этой молитве их выразил, они стоят перед моими глазами как вызов, и я не могу отозваться на этот вызов, я только могу сказать: Не могу, Господи… в данную минуту, помоги!.. — Хорошо, это еще не так плохо. Или можно сказать совсем честно: Ну нет, это никак не могу… А иногда бывает так, помните слова в Евангелии отца, который говорит Христу: Верую, Господи, помоги моему неверию… Иногда мы имеем полное право сказать Богу: Помоги мне, Господи, я верую в Тебя, а конкретно, по отношению к этой ситуации у меня не хватает веры. Я верую, что Ты есть, верую, что Ты жил и умер для меня, я верю, что Ты меня любишь до смерти, в это я верю; а что Ты мне поможешь в этом — нет, не могу поверить. Я не могу поверить, что Ты можешь это сделать или захочешь это сделать. И почему не сказать это честно? Бог же это видит в нашей душе, мы Его не обманываем тем, что мы это просто Ему скажем.

У меня был случай, которым я некоторым рассказывал, о том, как у нас в церковном доме завелись мыши и бегали они стаями. Мы с матерью решили не ставить мышеловок, потому что нам жалко было мышей, кусочки хлеба c ядом мы не хотели класть, потому что даже если они умерли бы на месте, у меня бабушка была 93 лет, она могла бы взять и съесть, и тогда будет совсем не то. И я думал: что же делать? И потом я вспомнил, что у нас есть в церкви вот такая книга, Великий Требник и там есть молитва одного святителя, я не помню имя его сейчас, не то, что заклинание, это обращение ко всем вредным зверям, целая страница, начиная с львов и тигров и кончая насекомыми, и по дороге кончено и мыши есть. И там сказано, что ты называешь, конечно, того зверя, который тебе нужен, потому что обратиться к мыши и сказать: «Я тебе, как льву, приказываю уйти», немножко смешно, мышь рассмеется и никуда не уйдет. Я посмотрел, и в конце там сказано: когда ты прочтешь это, скажи: вот, я именем Господним тебе повелеваю уйти и больше не досаждать этому дому. Ну, я подумал: я никак не верю, что это может случиться, но если ты, святой имярек, веришь в это, я твою молитву прочту, а ты ею молись; я только слова прочту, а ты сделай, что нужно. Потому что ты верил, когда написал эти слова; так вот — твоя вера, а мои слова. (Знаете, есть такой русский анекдот о том, как дворянка отпустила на паломничество в Иерусалим одного из крестьян с условием, что он принесет ей из Иерусалима кусочек Животворного Креста. Он поехал в Иерусалим, забыл, конечно, про свою хозяйку и про Крест, возвращается на своей телеге и думает: Господи! Мне же велено было принести частицу Креста Господня! Что же мне делать?.. Глубоко задумался и не так лошадью управляет, что-то случилось, и дышло треснуло. Он поправил его, потом видит — на земле лежит маленький кусочек дерева. Он его взял, завернул в платок и за пазуху. Вернулся к хозяйке, говорит: Да, я тебе принес… Она взяла, приложилась и выздоровела. Она пришла в восторг от этого, а он ей говорит: «Ты, матушка, не восторгайся. Без твоей веры да моего дышла у нас ничего бы не вышло»). И вот я по этому признаку решил обратиться к святому — кажется Евстафию, я не уверен. Я надел на себя епитрахиль, сел на свою кровать, которая была против камина, положил книгу на колени и жду. И из камина вылезла мышь. Я ее перекрестил и говорю: «Сядь и слушай». И что? — она села, шевелит усами и смотрит на меня. Я взял книгу и ей прочел, и когда кончил, я ее снова перекрестил и сказал: «А теперь иди и скажи другим». Она ушла, и ни одной мыши больше в доме не было. Так что тут можно сказать, что моей веры тут не было никакой, а у святого Евстафия, видно, была крепкая вера, потому что он сумел мое безверие вознести к Богу в форме молитвы, и у мышей оказалось веры больше, чем у меня, потому что они послушались того, что было сказано. /А куда они ушли? К соседям!../ И тогда совсем честно будет, потому что этот святой эту молитву, вероятно, вознес к Богу или святые, молитвы которых мы читаем утром, вечером или в других случаях. Если ты не можешь сказать эту молитву честно, ты скажи перед молитвой: Вот, святой Василий, я буду читать твою молитву. Я две трети в ней не понимаю, а еще кусочку не сочувствую, но я скажу эти слова, честно объясню Богу, почему и что, а ты помолись за меня в это время.

И тогда получается союз между святым, молитву которого ты не можешь сказать честно, и тобой и Богом. Тогда как если ты эту молитву будешь говорить нечестно, то никакого союза у тебя не получается ни со своей совестью, ни со святым, который эту молитву писал, ни с Богом. Это просто сплошная ложь, фокус. И поэтому надо не искусственно, а естественно, как это бывает, прибавлять свои как бы комментарии к молитве. Дойдешь до какого-нибудь места: все было гладко, а тут нет, тут шероховатость, этого я ни умом, ни сердцем сказать не могу. Или: я говорю, что я берусь за то-то и то-то… — нет, не берусь. Я надеюсь, что когда-нибудь доберусь до этого, это дело другое; но сейчас не могу сказать, что берусь. И тогда молитва делается чем-то живым. А когда мы приходим в церковь, так как молитвы утренние, вечерние, разные службы и молитвы, которые мы там-сям можем читать, тоже относятся к тому же разряду молитв, которые во время службы читаются или поются, и тогда эти слова могут какой-то смысл для меня получить. Бывает, конечно, что ты приходишь в церковь совершенно пустым, и вдруг какое-нибудь слово, от которого ты ничего не ожидал, вдруг тебя ударит в душу. Это бывает; но просто рассчитывать на то, что я буду вычитывать эти слова и что-нибудь со мной случится, нельзя и неправильно, потому что должно быть сотрудничество между молитвой Церкви и моей молитвой. Во время службы бывает, что люди выпадают из молитвы, потому что внимания не хватает. Выпал — скажешь: Господи, прости, про Тебя забыл. Я вспомнил, что может быть я забыл с огня чайник снять. Бывает, что забыл, что чайник снял, и вернулся. И если так честно от души сказать: Мне стыдно! Ты вот тут есть, вся церковь меня учит, как с Тобой разговаривать, как с Тобой быть, а я отлучился куда-то…

 Символ веры советуют произносить даже механически, потому что трудно его постоянно исповедовать…

Я наполовину согласен. Если мы привыкнем к тем или другим молитвам, и они отложатся в нашей памяти и куда-то уйдут вглубь души, то рано или поздно они могут подняться в нужную минуту. Это не значит, что мы можем просто тараторить эти слова и, что Богу этого хватит, но это значит, что они от нас не уйдут, и в какой-то момент они могут нас спасти от чего-то. Мне очень совестно: некоторые люди слышат то же самое, что я уже говорил, но так как вы меняетесь, то приходится иногда повторяться. У нас был прихожанин старик, Федоров, пел в хоре, замечательный бас у него был. Он был простой верующий человек. В какой-то момент он заболел раком, лег в больницу, я стал его посещать. Приходил к нему; сначала я с ним пел молебен, т.е. он пел, а я свое делал, потом у него не хватало уже сил, я и пел и читал. А в какое-то утро я пришел, и старшая сестра мне говорит: зачем вы сегодня пришли, напрасно потрудились, если бы вы позвонили, я бы вас предупредила о том, что он уже без сознания и умирает. И при нем его дочь и жена, которые только что приехали из Японии, они его даже больным не видели, они год отсутствовали. Я пошел. И вот лежит Павел Васильевич, сидят по ту и другую сторону жена и дочь, и он совершенно на ладан дышит. Я сказал: Сядьте рядом. Я подумал: это человек, который с семилетнего возраста в церквах пел, все эти мотивы и слова, наверное, ушли в его глубины, потому что он маленьким мальчиком их слышал, заучивал, пел, и всю жизнь продолжал петь. И я подумал: может быть, эти слова до него дойдут теперь, что у него сознания бодрственного нет. Я стал на колени рядом с ним и начал — петь я не умею, но как-то мяукать ему в ухо песнопения Страстной седмицы и Пасхи. Знаете, я сам был поражен. Было явно, что постепенно эти слова, которые легли в его глубины с самого раннего детства, начали оживать в нем и пробуждать его сознание и возвращать это сознание на поверхность. И в какой-то момент он открыл глаза. Я сказал: «Павел Васильевич, вы умираете. Ваша жена и ваша дочь хотят с вами проститься; проститесь, пока можете». И они простились, поцеловались, потом я сказал: «Теперь вы можете спокойно умереть». Я его перекрестил, он ушел в забытье и умер. И замечательно именно то, что эти молитвенные слова и даже приблизительные мелодии, которые я пел, вернули его к временной жизни, потому что это нужно было для жены и дочери. И мне кажется, что очень важно, чтобы с детства дети слышали и слова молитвы, но не тараторение, не быстрое чтение, а продуманное, тихое чтение молитв, и мелодии, потому что это куда-то уходит в глубины и в какой-то момент это может проснуться. Это может проснуться не только как воспоминание, но как живительная сила, как возможность ожить и начать новую жизнь.

 Молитвы читаешь регулярно, скажем, утром, вечером, но часто без молитвенного настроения. Это что-то дает?

Знаете, наставники нам говорят, что есть разные степени в молитве. Первая степень это словесная молитва. То есть, я верю, что в этих словах молитвенных сказана правда, что если я буду их повторять, даже если эта правда до меня не доходит, объективно она правда и она ложится куда-то в мои глубины. Если повторять внимательно, именно не то что «отмолиться», а повторять эти слова даже в полголоса, чтобы они доходили до меня, в какой-то момент к ним прилепляется наше внимание. В этом смысле, если возможно эти слова говорить шепотом или вполголоса, это помогает. Помогает то, что мне советовал отец Афанасий когда-то: вечернее правило, например, когда читаешь, прочти одну фразу, положи земной поклон и во время земного поклона повтори эту фразу. Встань, и третий раз скажи те же самые слова, потом перейди к следующим. Это значит, что вечерние молитвы могут занять очень много времени. Но тогда надо считаться с тем, что тебе возможно. И Феофан Затворник говорил об этом: определяй молитву не количеством слов, которые ты скажешь, а временем, которое у тебя есть на то, чтобы быть с Богом. Если у тебя есть 20 минут, поставь будильник, и если за эти 20 минут ты только 2-3 строчки прочел, считай, что ты выполнил свое правило — если оно выполнено таким образом. Я не говорю — с поклонами, но просто с вниманием.

От этой устной молитвы можно перейти к внимательной, когда и ум ее схватывает и держится в ней. И потом она доходит до чувства. А дальше это уже общение с Богом, оно может дойти до молчания. Но главное, что мы можем начать с того, чтобы читать эти молитвы так, чтобы самим их слышать — шепотом ли, вполголоса ли, и благодаря этому наше внимание больше приковывается к словам, чем когда мы их просто глазами читаем. Иногда можно и петь, но тут есть опасность в том, что надо петь с тем, чтобы наше пение как бы давало более глубокую, интенсивную жизнь словам, которые мы читаем, а не для того, чтобы себя убаюкать, потому что порой легко пропеть ту или другую молитву в каком-то настроении, и потом заметишь, что ты не молился этими словами, а пел эту мелодию.

А как выбирать — когда какую молитву читать? И для себя и для ребенка…

Видите ли, у нас есть в молитвенниках утренние, вечерние молитвы. Все молитвы вычитать внимательно при обычном ходе жизни не всем удается и часто не удается просто, потому что это занимает, если вы молитесь медленно, слишком много времени. Но тогда можно посмотреть, какие молитвы до меня доходят более непосредственно. Есть такие молитвы, от которых вдруг оживает душа; есть молитвы, которые озадачивают настолько, что надо было бы их не читать в виде молитвы, а прочитывать и продумывать, как Феофан Затворник говорит, прочувствовать. Поэтому надо бы взять некоторые молитвы, те, которые до тебя лично доходят, не потому что они самые лучшие, а потому что они по твоему размеру как бы, я на них могу отозваться, и вот эти молитвы употреблять. Это относится и к взрослым, и к детям. Святой Симеон Новый Богослов, когда он был еще юношей, обратился к старцу: как ему научиться молиться, и тот сказал: Знаешь что, вот тебе три молитовки, ты обязательно их читай каждый вечер внимательно. Если ты после этого не хочешь дальше молиться, ты свободен, можешь дальше не молиться. Если от этого чтения у тебя начинает оживать молитвенное чувство, ты ему дай ход и читай другие молитвы, пока хочется, но не больше. И мне кажется, что это «хочется» очень важно. В идеале, конечно, надо было бы читать, скажем, молитвенное правило, но надо считаться вот с чем. Что, во-первых, из всех этих молитв 5-6 из них или больше написаны разными святыми, и кто из нас может посметь сказать, что я могу подряд влиться в молитву целого ряда других святых? То есть не других святых, просто: святых… Потому что если я смогу влиться в одну из молитв того или другого святого и с ней слиться, то это уже очень много. И поэтому надо выбирать то, что всегда действует на душу. Потом надо посмотреть, какие молитвы в разные времена могут тоже до меня дойти, и иметь их запас. А есть молитвы, которые вдруг почему-то оживут, потому что случай такой: большая ли радость, или горе, или нужда, или какие-то мысли пришли, опыт новый: «Ах, эти слова что-то говорят, они ко мне относятся!» Но главное в том, что Бог от нас ожидает не выполнения правила, а того, чтобы благодаря этому правилу мы могли бы с Ним поговорить. И это правило нам дано, потому что мы не всегда находим слова, мы не знаем, как выразить себя. Иногда очень простые слова всё могут сказать, а иногда очень богатые содержанием слова до нас сейчас не доходят. Поэтому если вы скажете какие-нибудь два-три слова от сердца, Богу это отраднее, чем, если вы Ему прочтете целую речь, которую когда-то написал какой-то святой. Тогда это была правда, а когда мы это повторяем просто так, это остается объективной правдой, но это не моя правда. Я могу научиться с этого…

А ребенку, выходит, ты за него должен выбирать, или тоже так предложить выбирать: послушай, что тебе ближе?

Есть некоторые молитвы, которые ребенок, я думаю, понимает просто и непосредственно. Скажем, молитву Божией Матери, даже «Отче наш». Молитва делается для нас сложной и трудной, постольку, поскольку мы глубже в нее вживаемся, но для ребенка она порой проще, чем для родителей. Некоторые молитвы почему-то что-то говорят, особенно если их петь. Скажем, «Богородице Дево, радуйся…» И потом какие-то молитвы, которые можно составлять вместе с ребенком: что ты хочешь Богу сказать?

 У меня дочка девяти лет молится спонтанно, в зависимости от ситуации, и серьезно к этому относится, а муж считает, что требуется во всем порядок…Он хотел прийти на беседу, но дочка заболела, поэтому он с ней (Бог его уберег!)

Я думаю, первое — не убивайте в ней естественную спонтанную молитву, не говорите ей: нет, надо молиться по такому-то трафарету… Потому что те слова, которые ребенок говорит от души Богу, Ему гораздо дороже, чем заученные слова ребенок будет повторять. А второе: можно постепенно родить в ребенке опыт молитвы святых, так же как в области школы или жизни мы вводим детей в язык хорошей литературы, в музыку, в искусство и так далее. Мы не начинаем с того, что они должны писать стихи, как Пушкин, и иконы, как Рублев. Мы ему даем рисовать и помогаем ему вырасти из своего уровня в больший. И тут, то же самое. Если мы могли бы показать ребенку красоту содержания той или другой молитвы: ты представляешь, что этот святой знал Бога таким и мог с Ним говорить, ты представляешь, что он о себе знал и как он был чист, что он Богу мог это сказать о себе?! Ты себе представляешь, что из этого сочетания его знания о Боге и о себе самом у него были такие-то чувства по отношению к другим людям?.. Но для этого надо, чтобы родители сами продумали эти молитвы — что родители очень редко делают. Молитвы читаются, но очень редко родители садятся и ставят перед собой вопрос: из какого человеческого опыта могла вырасти такая-то молитва?.. Потому что эти молитвы не писались у письменного стола, они вырывались из души, как крик души. Они вырывались по конкретным обстоятельствам, о которых мы часто не знаем, но мы можем себе представить немножко, и они выражают именно то, что я о Боге знаю, я о себе знаю, я о жизни знаю. И я сейчас это кричу перед Богом, а потом я себе запишу, чтобы не забыть, что это было, что это случилось. Причем запишу не для того, чтобы кто-то другой читал, и ему на пользу шло, а знаете, как бывает: у тебя бывает очень глубокий, сильный опыт переживания. В тот момент оно захватывает всего человека. Потом проходит какое-то время — и не вспомнишь. Не то, что не вспомнишь свои эмоции, своего чувства, но даже слов не находишь для того чтобы выразить. А если в тот момент, когда это всё происходит, в самом деле, взять и записать… Так, я думаю, писались молитвы святых, например, 50-й псалом, который мы читаем: Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей… Это момент, когда царь Давид вдруг понял, что он совершил прелюбодейство, что для того, чтобы его покрыть, он устроил так, чтобы мужа этой женщины убили; и вдруг он опомнился. И вот он всю совокупность этого ужаса и покаяния выразил в этой молитве, конечно, употребляя формы мышления, которые были ему родные из жизни его народа и его церкви, т.е. верующих. И все молитвы так. Никто не садился писать молитву на поучение другим.

Надо ли наказывать детей?

/Идет обмен мнений родителей/

Часто дети очень понятливы. У меня двоюродная сестра была, старше меня лет на семь. Она была не из легких, и как-то ее отец выдрал. Она воет; моя мать к ней подошла, говорит: «Слушай, он тебя разве очень больно побил?» — «Да нет, мне его жалко, что он так рассердился». Я думаю, что дети иногда понимают, очень зорко видят. С другой стороны, я помню, у меня был начальник, когда я был в русской /воинской?/ организации, который никогда на нас не кричал и не наказывал (мне тогда было 10 лет), и если кто-то делал что-то не то, он просто говорил: «Плохой скаут!» — и все. И это было убийственно, потому что мы знали, какой идеал нам был поставлен. Но для этого надо, чтобы ребенок имел представление — не о том, что от него ожидают, потому что родители — сила, а что от него ожидают, потому что родители в нем видят и красоту, и глубину, и возможности, и «как ты можешь себя так уродовать? Хочешь, я тебе буду помогать в том, чтобы ты этого не делал? Я тебя буду останавливать. Если это случится, я тебя так или иначе накажу»… Но наказание не обязательно должно быть в меру преступления, оно должно иметь для ребенка значение, какой-то смысл, чтобы он видел; чтобы это наказание было для него возможностью открытой двери куда-то, а не то, что закрытой дверью тюрьмы. И главное, чтобы ребенок чувствовал, что его наказывают из любви, а не из злости. Это самое страшное, когда ребенок думает: «Да, я, значит, не любим». Иногда бывает, что ребенка можно наказать строго, но он будет знать, что это по любви к нему, а не по соображениям «ты мешаешь» или то или другое.

У меня был случай с дочкой. Она меня так довела, что я на нее орала, больно ей не было физически, но меня всю трясло; и вдруг она начала жутко визжать, я даже испугалась: в чем дело? И она стала просить: «Скажи, что ты меня любишь! Скажи, что ты меня любишь!». Я была действительно очень зла… Через две минуты я с собой справилась и говорю: «Конечно, я тебя люблю, но понимаешь, ты такое делаешь…» — «А почему ты так зло на меня смотрела, будто ненавидишь?» — «Нет, я на тебя орала, именно, потому, что люблю. Если бы не любила, мне было бы наплевать, что ты делаешь». Потом она уже стала (я поняла) этим пользоваться: «Скажи, что ты меня любишь! А то я не успокоюсь!». Но первый раз у нее действительно был ужас, что я ее просто ненавижу.

Я думаю, что если ребенок чувствует, что тот факт, что он плохо поступает, вызывает боль родителей, а не гнев, это может быть очень значительно в его жизни. Что, скажем, его наказывают не в отместку, а для того чтобы ему дать силы двигаться вперед. Что наказание является заданием, а не отместкой, что наказание смотрит вперед, а не назад.

Знаете, я говорю, как слепой, в общем, потому что вокруг меня только чужие дети…

 Зато много!

 Мне сейчас приходится много заниматься дополнительно с моим сыном, он уже не маленький, но он учился в русской школе. И, конечно, ни ему не хочется, ни у меня нет терпения, и бывают стычки, мы ругаемся. И тут вдруг я чувствую, что никаких сил нет и ему говорю: «Все, я больше с тобой не буду ругаться на эту тему!» — и хлопнула дверью. Это его так поразило, что он сразу пришел и сказал: «Нет, нет, что угодно, только не это! Давай заниматься». Сразу сделал какие-то уроки. Видимо, он чувствовал какую-то опору в этом, даже, несмотря на неприятности исходящие от взаимных склок…

Надо считаться с тем, что часто, когда ребенок поступает плохо, дело не в том, что он сделал в этих обстоятельствах, а в том, что за этим стоит что-то. Скажем, он сегодня почему-либо несчастный, и потому он себя ведет вызывающе, неприятно и т. д. Его журить за то, что он такой, неразумно, потому что дело не в том, что он такой, а в том, что случилось, что он в таком состоянии, настроении.

…мальчик разбил окно в школе, пришли к родителям. И те совершенно спокойно на это отреагировали, сказали: это уже сделано, мы заплатим, и все. Мальчик не ожидал, а родители сказали: это же уже прошло, у нас и так много проблем, зачем еще лишние проблемы. Когда начинаешь ругать, выяснять отношения, в принципе, это мало помогает. Я этот случай недавно вспомнила, в каком смысле: вот дома чувствуешь, что накапливается, то, другое, муж, соседи… Я поняла, что надо просто сказать мужу: «Знаешь, у меня настроение плохое, поэтому я могу что-то резко сказать, или не отвечать»… И вдруг мне дочка как-то сказала: «У меня сегодня плохой день, я сейчас буду плакать». Я говорю: «Ну, пожалуйста!». В общем, у нее ничего не получилось, но она это запомнила и часто говорит: «У меня сегодня плохой день, плохое настроение, я сейчас буду плакать». Иногда и поплачет; но это очень важно, потому что тогда понятно, почему она вдруг начинает нарочно делать, назло. А иногда она ничего не говорит, а я сама спрашиваю: «У тебя что, плохое настроение сегодня?» — «А как ты знаешь?» — «Да, я вижу». Но если сказать, это сразу облегчает ситуацию — дома, или даже с друзьями.

…между детьми и родителями, когда дети сознают, что они перед лицом Божиим на одном уровне с родителями и, что нет двух лагерей: родители плюс Бог — и они, несчастные.

Владимир Николаевич Лосский жил напротив нас в Париже. И мне вспоминается: я как-то пришел в воскресное утро, чтобы с ними идти в церковь, и стоят четверо детей, стоит Владимир Николаевич, стоит его жена, подходят к каждому из них, кланяются в ноги и просят прощения, объяснив им сначала, что они хотят оба причащаться. Если дети их не могут простить, они не могу получить разрешительную молитву от священника. И у детей было такое чувство, что они на равных началах не в порядке семьи, где они должны слушаться родителей, а в порядке высшем. Что Бог общий, что они все, взрослые и дети, равны перед Богом, что родители тоже могут быть виноваты, и что они зависят от прощения детей столько, сколько дети зависят от прощения родителей.

Опубликовано: «Брак и семья». М.: Медленные книги, 2019