Благая Евангельская весть

Тема наших бесед — Евангелие и как его распространять. И мне кажется, что людям в христианских странах непросто воспринимать Евангелие как благовестие. Да, Евангелие — благо, в той мере, как оно сформировало жизнь Запада, но что оно принесло нового? Что люди, рожденные в христианской семье, находят в нем такое новое, что оно не идет ни в какое сравнение со всем прочим? В странах, где христианство гонимо, для людей, которые  родились и воспитывались без Бога, от кого Бог был скрыт, гораздо легче ощутить и воспринять Евангелие как весть настолько новую и благую, настолько чудесную, что от нее меняется вся жизнь. И я хотел бы коротко сказать о том, каким образом Евангелие стало реальностью в моей жизни.

Я был крещен ребенком, но в мои шесть лет случилась революция, настали первые годы эмиграции, когда не было ни жилья, ни еды, жизнь была полна лишений, и не было ни времени, ни возможности дать мне религиозное воспитание. Бог для меня не существовал. Это не было мировоззрение или  точка зрения, которую я принял, — это было просто пустота, факт, отсутствие. И это отсутствие сочеталось с двумя моментами — с тяготами жизни, в которой не было смысла, но которая, тем не менее, заставляла меня все время действовать, потому что выживание требовало всей моей детской энергии, а с другой стороны — бессмысленность, потому что вся эта борьба имела одну только цель: продолжать бессмысленное существование, выживать  просто ради выживания.

А  затем настал момент, когда все стало для меня еще труднее.

Я был подростком, и лет в 14 впервые оказался под одной крышей, в одной квартире  с мамой и бабушкой. Вы не знаете, что это означает, вы не знаете, что значит  не иметь крыши над головой, вы не представляете, что значит — быть нежеланным, неприемлемым где бы то ни было.  Я вам дам пример. Моя мать несколько лет работала во Франции администратором  в гостинице. Ей разрешалось приводить меня на субботу и воскресенье, но только днем. Когда наступал вечер, предполагалось, что я покидаю гостиницу, но идти-то было некуда, только на улицу. Владелец гостиницы этого не понимал. Было правило: ночью в гостинице не должно быть посторонних, и оно применялось.  Правило хитроумно обходилось: меня торжественно выводили из гостиницы, затем мама возвращалась и беседовала с владельцем у стойки, а я пробирался мимо них на четвереньках к лестнице и в мамину комнату. Можете ли вы себе представить, что значит для ребенка знать, что единственное место, где он может находиться долгими, страшными часами темной ночи — улица? Милости не было, царил закон.

Так что когда мы оказались вместе под одной крышей, когда появилась дверь, которую я мог открыть на законных основаниях, когда было место, где я не только имел право находиться, — где я был желанный, любимый, это было такое чудо, которого никто из вас, вероятно, не может себе ясно представить. Я и сам не воспринимаю это так, как воспринимал шестьдесят лет назад.

И тут случилось нечто, от чего все стало еще сложнее. Я вдруг обнаружил, что счастье, то ликующее счастье, которое я ощущал — более странно, чем все прежде пережитое. Пока жизнь была постоянной борьбой, в ней была непосредственная цель, которой надо достичь, была задача, было за что бороться: кров, пища, не быть битым. Счастье же представлялось мне ужасной бессмысленной бесконечностью. Мне тогда требовалось найти смысл жизнь, без этого я жить не мог. Мне было лет 14—15, и я дал себе год, чтобы найти, есть ли смысл в жизни, есть ли в ней содержание, иначе я покончу с собой.

Не буду вдаваться в детали того, что случилось, скажу в двух словах. Я тогда был членом русской молодежной организации, и вместе с другими подростками мне пришлось выслушать лекцию одного священника. Он был замечательный человек, но, думаю, совсем не умел говорить с подростками. Он изложил нам то, что Евангелие говорит о Христе, в такой форме, которая вызвала у меня отвращение: сладкий, кроткий Христос, чьи качества  вовсе не привлекали мальчика моих лет — смирение, кротость, терпение…  Нас готовили отвоевывать Россию с оружием в руках, а не простить и умереть за рубежом, без дома, без родины. Меня настолько возмутило то, что говорил священник, что я отправился домой и спросил у мамы, есть ли у нее Евангелие, потому что решил проверить, верна ли та картина, которую он нам представил, или неверна; и начал читать.

То, что я пережил, вы, возможно, назовете галлюцинацией, — пусть, мне все равно. Для меня это — уверенность, что пока я читал начало Евангелия от Марка (я выбрал именно это Евангелие, потому что не ожидал от чтения ничего хорошего и, просчитав главы, обнаружил, что оно самое короткое), мне внезапно стало совершенно ясно, что по ту сторону стола стоит живой Господь Иисус Христос. Я перестал читать, поднял голову, ничего не увидел, я ничего не воспринимал моими чувствами, но знал, что Он стоит там, и раз Он — Воскресший Иисус, то Человек из Назарета, умерший на Голгофском Кресте, был тем, кем называл Себя — Богом, пришедшим на землю.

Я посидел, затем стал дальше читать Евангелие там-сям, выхватывая в книге то одно место, то другое, и хочу упомянуть вам одно или два таких места. Первое место, которое ударило меня в сердце, это отрывок из Евангелия от Матфея, где нам говорится, что Бог сияет Свое солнце и на добрых, и на злых. Я остановился на этих словах. Сколько в опыте моего собственного детства было людей жестоких, безжалостных, кого я назвал бы злыми — а Бог их любит! Помню, я сказал сам себе: если Бог их любит, и я хочу быть с Богом, заодно с Ним, я буду любить их, что бы они мне ни сделали, любить их всей своей жизнью и, если придется, всей своей смертью. Помню, на следующее утро я вышел из дома в школу. Мы жили в предместье, все толпой устремлялись к пригородному поезду. Обычно, озираясь вокруг, я видел всех этих людей, мужчин и женщин, только как потенциальную опасность. На этот раз я смотрел на них и я помню, как горело мое сердце ликованием и радостью, и я говорил сам себе: всех их сотворил Бог по любви, Он любит каждого из них, и я могу любить их, потому что Бог даст мне силы на это, даже если они будут мучить меня еще больше, чем раньше… Это было чудо,  со мной случилось то, что любовь вошла в мою жизнь, новое видение вошло в мою жизнь или, проще говоря, я  больше не был мертвым, я был живым.

Возможно, некоторым из вас известны радиопередачи, которые К.С. Льюис вел в 1943, они были изданы небольшой книжкой под названием Beyond Personality^[1]. Кажется, в предисловии он говорит: «Что должны были бы сказать люди, видя христианина? Вот что: ‘Смотрите, статуя ожила!’, то есть человеческий образ, который был мертвый, который был камень, был безжизненный, внезапно стал живым». Вот это я и чувствовал. Каким же образом наш Бог мог знать это? Что Он знает о тварных существах? Да, конечно, Он сотворил их, но очень большая разница между тем, что вы создали, и вашим собственным опытом жизни. Возьмите, например, скульптора: он может сделать статую, но он не знает, что чувствует камень, он не знает, что значит быть статуей. Бог, очевидно, знает. Каким образом? Как может Он знать, что мгновение назад я был мертв, и мне нужно было ожить?

Потом, листая книгу Евангелия, я набрел на притчу о блудном сыне, где отец дважды говорит: «Сын мой, твой брат был мертв и вот, он ожил». Отец знал, что это значит.  Это значило, что мальчик, отпав от общения с отцом, с родным домом, с вечностью, с любовью, умер; теперь он вернулся — и ожил. Именно это случилось со мной. Но каким же образом Бог это знал?

И затем я обнаружил, что Бог знал это, потому что Живой Бог стал живым Человеком. Бог воспринял плоть, полнота Божества пребывала в человеческом теле, у Бога было земное человеческое имя. Тот, Чье Имя нельзя произнести, потому что нет такого имени, которое соответствовало бы Ему, носил человеческое имя. Его звали Иисус, что по-еврейски означает «Бог спасает», Он был — Эммануил, что значит «Бог среди нас». Как дивно! Бог знал, что значит быть тварным существом, потому что Его тело было телом, которое Он воспринял от Матери Божией, от Преблагословенной Девы Марии, тварное тело. Он приобщился всему, что составляет тварное тело. Он знал, что означает быть тварью, оставаясь в полном смысле Живым Богом, Творцом. Он был совершенным Человеком. Его человеческая душа, Его человеческое тело были переданы Ему Пресвятой Богородицей от многих поколений людей, мужчин и женщин, и детей, которые отчаянно стремились встретиться с Богом, быть с Ним заодно, которые приносили себя ему, постепенно очищая, обновляя, утончая свое человечество до того момента, когда Пресвятая Дева стала на грани доступного человеку совершенства. Но только лишь на грани, потому что человеческое совершенство означало бы полное, неограниченное, совершенное единство с Богом, а это было осуществимо только в Иисусе из Назарета, Сыне Божием, ставшем Сыном человеческим, единство, к которому Матерь Божия возрастала в совершенстве, в Своем единстве со Своим Сыном,  со Своим Богом.

Чарльз Уильямс говорит в одной из своих книг, что Воплощение произошло, когда Дева Израильская оказалась способна произнести Имя Божие всем умом своим, всем своим сердцем, всей волей, всей плотью своей — и Бог воплотился в Ней. Но Бог не только воспринял плоть в Ней, приобщился нашему человечеству, опытно изведал тварное бытие. Он пошел дальше — Он вошел в мир падший, в мир, который грехом человеческим был изуродован, мир, в который были внесены смерть, смертность, страдание, весь ужас жестокости и себялюбия, и жадности и ненависти. Он вошел в этот мир в совершенной чистоте Своего человечества и в совершенстве Своего Божества. Бог Небесный стал уязвимым, стал беспомощным, беззащитным. Он отдавал Себя нам, людям, на все, что мы с Ним сделаем. Больше того, Он был готов не только остаться в абсолютном единстве, в солидарности с Богом, провозглашая  перед лицом всего человечества одну лишь Божественную правду и правду человеческую, когда она совпадает с правдой Божией. Он был готов быть единым с человеком, взять на себя все тяготы человеческого существования, остаться  солидарным с человеком перед лицом Божиим.

И мы видим, что произошло с Ним в итоге. Мы знаем, что Он стоял перед Богом в полной солидарности с людьми и в полной солидарности с Богом перед людьми, и люди отвергли Его. Он должен был умереть вне града человеческого на небольшом холме вне стен, отверженным, Он даже умереть не мог среди людей. Он был подобен козлу отпущения, носящему все грехи Израиля, о котором говорится в Ветхом Завете, которого выгоняли умирать в пустыне. Но когда Он был распят, в полной солидарности с человечеством, с теми самыми люди, которые отвергли Его, предали его, беззаконно осудили его и теперь предавали Его смерти, Он произнес: Отче, прости им! Они не знают, что делают. Полная солидарность и вместе с тем, любовь, которая превосходит, побеждает все, даже самую ненависть.

Но что же случилось на Кресте? Как мог Он умереть в Своем человечестве, будучи един с Богом? И здесь самый, может быть, трагичный и самый чудесный аспект Воплощения, — да, самый трагичный, потому что слова Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? —  это момент, когда Он до конца принимает полную, предельную солидарность с падшим человечеством, Он соглашается умереть человеческой смертью, смертью каждого из нас, а человеческая смерть — это результат нашей потери Бога. Он теряет осознание, Кто Он, сознание Своего нераздельного единства с Богом, и умирает от без-божия, лишенности Бога, как все мы умираем той же смертностью, которая есть Бого-лишенность.

Более того, в Символе веры, который вы только что читали, в Апостольском Символе веры говорится, что Он сходит в ад, — не в ад христианского фольклора, а в более ужасающий ад, каким его представляет еврейская мысль. Шеол Ветхого Завета — место, куда сходят все, кто жил и умер, место, где Бога нет, место безнадежного и вечного разлучения. Он сходит в это место, до конца, до предела принимая солидарность с нами. И ад  воображает, что одержал конечную победу, и с ужасом обнаруживает, что принял плоть, человеческое тело, человеческую душу —  и они сияют Божеством, потому что Сам Бог сошел в это место, где Бога не было и не могло быть. И ад разрушен, ад повержен. Да, страдание и разделенность от Бога еще существует в разных видах, но нет больше этой конечной, неизбывной разлуки.

Такого Бога, этого Бога мы открываем в Евангелии. Я хотел бы поделиться с вами еще очень многим, но я и так занял больше времени, чем имел на  то право. Но вы понимаете, что значит для кого-то, кто не знал, что Бог существует, кто ничего не знал о Нем, не имел понятия о Христе и, как следствие, не имел понятия о том, что представляет собой каждый человек  и все человечество вместе, — что для него означает открыть Бога, такого Бога,  такое диво, такое чудо, такую славу, такое смирение Бога. Вот что означает открыть такого Бога для меня и для миллионов людей, от которых Бог сокрыт, которые не знают Бога, в России и повсюду. Это жизнь: мертвые восстают, статуи получают плоть и кровь, тела оживают, и не только временной жизнью, но жизнью вечной уже теперь и здесь, на земле.

И как мы можем это распространять? Как? — если будем тем, что мы есть, если будем живыми так, как никто другой не живет, будем живы вечной жизнью, не просто разговорами о вечности, не пытаясь описать то, что нам неведомо, но нося ее в себе, так, чтобы каждый, кто нас встречает, сказал бы: «В чем дело? Что с этим мужчиной, этой женщиной, этим ребенком? Что в нем такое есть? Почему он такой, почему я не такой, почему я не имею понятия о том, что в нем, не обладаю этим сам? Мне нужно это понять!» Сияние вечности в глазах человека, на лице человека, слова, которые рождают в душе другого вечную жизнь, не волшебные слова, описывающие ее, а таинственные слова, под действием которых вечность, дремлющая в каждом из нас, поднимается к жизни, как утренняя заря, сияние жизни входит в жизнь человека.

И, кроме того, — жизнью по Евангелию. Жизнью, когда мы не подражаем будто бы Христу, а следуем Его примеру и стараемся  вырасти в доступную нам меру и стать подлинно мужчинами, женщинами, детьми, подлинно людьми по Его образу, быть Его живыми иконами, быть каждый в отдельности и в нашей совокупности продолжением воплощения Живого Бога, становясь подлинными людьми и явлением подлинного человечества другим. И конечно, мы должны говорить слова истины, но не с высоты нашего будто бы знания, а изнутри яркого опыта, от ликующей радости, от смиренного сознании, что мы взысканы, от изумления и благодарности, и из чувства, что каждый человек, кого мы встречаем, любим Богом и что если я хочу быть с Богом, я могу любить своих врагов, если придется, вплоть до того, чтобы отдать за них жизнь, отдать свою жизнь, скорее чем допустить, чтобы они погибли, никогда не воскресли, навсегда остались статуями или умерли вместо того, чтобы ожить.

Это все, о чем я могу свидетельствовать. Это жалкое свидетельство отдельного человека можно было бы умножить на опыт миллионов людей в России, переживших подобный опыт. Я подумал, что свидетельство от первого лица (хотя это не очень принято), может оказаться более убедительным. Задайте себе вопрос: где вы, попытайтесь найти, в чем Евангелие ново, какую Благую Весть оно несет. Тогда вы сможете свидетельствовать о нем жизнью, и словом, и молчанием, всем своим существом. Да исполнится это на каждом из нас!

Ответы на вопросы

Вопрос?

Есть, несомненно, очень мощное пробуждение Церкви, на что можно посмотреть с двух сторон. С одной стороны, бесчисленные люди, которые не могли ходить в храм — либо потому, что это опасно, либо из-за того, что не было храма, куда ходить, теперь получили такую возможность. В течение 1989 года планируется открыть или построить заново тысячу храм. До сих пор в советской России было семь тысяч открытых храмов, таким образом, тысяча — это пропорционально много. И, кроме того, можно ходить в храм без опаски.

Тот факт, что тысячелетие Крещения Руси праздновалось открыто, все события освещались по радио или телевидению, многие из нас широко выступали — все это подтверждает людям, что они могут проявить интерес, по крайней мере, к Церкви, не ставя под опасность свою жизнь или заработок или родных. Новое законодательство предусматривает возможность религиозного образования при храмах отдельным взрослым или группам, что ранее запрещалось законом; это теперь можно будет делать и с детьми. Можно будет организовывать так называемые воскресные школы. Это немало, хотя родители могут дать ребенку больше. Ничто не заменит то, что родители передают собственным примером, являя собственную веру. Но не все родители обладают достаточными знаниями, могут ответить на любой вопрос.

Так что сейчас идет действительно важное движение. Я недавно встречался в России с К. М. Харчевым, главой Совета по делам религий. По его словам, сейчас в год происходит 70 тысяч крещений, много больше, чем раньше крестились тайно или возможно незаметнее. Считается, что до последнего года, до перестройки, или «нового мышления» около пятидесяти миллионов  верующих открыто ходили в храм и, вероятно, около ста миллионов не ходили, просто потому что не было такой возможности. Ведь подумайте: скажем, в Сибири, на территории в пять тысяч миль с востока на запад и около трех тысяч миль с севера на юг, было не более пятидесяти храмов. Чтобы попадать в храм, надо было, чтобы вам повезло, чтобы вы жили не слишком далеко, а иначе как быть?  Если открываются новые храмы — я точно знаю, например, что в Новосибирской епархии епископ ухитрился  на протяжение последних лет открыть десять храмов — все равно, остается еще столько, столько народа! В православном храме нет скамеек, можно потесниться и вместить много людей, — в такой храм, как этот, вошло бы гораздо большее количество народа. В России считается, что на квадратный метр можно втиснуть трех-четырех взрослых людей. Это означает, что когда положение было тяжелее, чем сейчас, тысячи людей молились вместе. Я проповедовал в Ленинграде в Никольском соборе, где 12 тысяч людей стояли, стиснувшись, четыре часа. С открытием новых храмов, с открытием в данный момент четырех семинарий, с увеличением числа духовенства, движение к Церкви будет все нарастать. Кстати, в последние годы выпускников Университета допускают в богословские школы, раньше им в этом препятствовали. Не официально, — им не запрещали пытаться поступить, но им не давали права на жительство, так что они не могли попасть в семинарию или в Духовную академию.

Вопрос?

Кажется, Архиепископ Майкл Рамзей сказал как-то, что единство будет достигнуто, когда христиане станут христианами, т.е. из людей, которые принадлежат определенной деноминации и озабочены ее принципами (насколько эти принципы верны или неверны — в данном контексте не имеет значения), а просто станут христианами, будут жить Евангелием, станут тем, чем был Христос, чем Он призвал нас быть. Тогда мы просто, без натуги, обнаружим, что мы едины. А все, что предпринимается — богословские или  дипломатические усилия, компромиссы, соглашения —  никогда, думаю, не приведут к единству, потому что все это сближает верха, но никак не помогает двум людям, соседям почувствовать, что они едины. Мне известно, например, из опыта (не моего собственного, но из опыта людей, прошедших через концентрационные лагеря в Германии или в России), что там отпадали деноминационные разделения, вопрос ставился так: ты христианин? значит, ты мне брат. Ты просто верующий? — ты мне брат. И тогда обнаруживаешь, что Бог есть Бог всех, потому что Он — не понятие, не богословское утверждение Он — прямой, личный опыт. Знаете, я иностранец (это достаточно очевидно, я мог бы и не подчеркивать), но это дает мне преимущество перед вами. Когда я не знаю значение английского слова, я смотрю в словарь, чего вы, по большей части, не делаете. Если вы посмотрите значение слова God, «Бог» в этимологическом словаре, то вы обнаружите, что слово это коренится в до-германском, готском языке и означает: «тот, перед которым падаешь ниц в поклонении». То же самое значение можно найти у древнегреческого слова.  Это — опыт, переживание. Все, кто пережили тот же опыт, неизбежно чувствуют себя едиными. Между теми, кто не прошел через опыт, но имеет представление, понятие о том, каков Бог или каким Он должен быть, тем более кто имеет такое представление о ближнем, будет разделенность. Это все, что я могу ответить.

Вопрос?

В каком-то смысле, положение в России лучше в этом отношении, чем здесь, на Западе, потому что в России атеизму не удалось предложить смысл жизни и мировоззрение, способное заполнить сердце. Помню, я встретил русского священника, много старше меня, который был полковником в советской армии. В какой-то момент после войны он подал в отставку, его спросили, что он собирается делать, и он ответил, что хочет стать священником. Его вызвали к ответу перед целой комиссией: кто его обратил — или, если предпочитаете, совратил стать верующим? Он сказал: «Ваша атеистическая пропаганда». — «Как это так?» —  Он ответил: «Я слушал ее все пятьдесят лет моей жизни и пришел к выводу, что такое лживое, пустое, бессмысленное учение не может быть верным, и мне пришлось искать другого».

В России атеизм уже не представляет философской проблемы. В каком-то смысле, он более трагичен: людей /при/учили не верить ничему, что не может быть подтверждено материальным доказательством как бы. И теперь людям предстоит обнаружить, что существует целый мир того, что невозможно доказать доводами разума, интеллекта, но является столь же верным, как и доказуемое. Могу дать вам один-два примера. Не только Бог является предметом веры, т.е. уверенности в невидимом.  Любовь — явление такого же порядке. Невозможно объяснить, почему вы любить человека. Да, можно привести доводы, но если спросить самого себя: люблю ли я свою жену, своего мужа, своих детей, своих друзей по тем причинам, которые я могу привести постороннему человеку, вы увидите, что это не так. Любишь не потому, что сделал список всех доводов за, другой список доводов против, подвел итоги, и доводы за  перевесили. Это непосредственный опыт: встречаешь человека и отдаешь ему сердце, немедленно или постепенно, но это не следствие умственного рассуждения. Это не иррациональный, не неразумный поступок, но он основан не на разуме, просто — отзываешься всем существом. То же самое относится к красоте, то же самое очень часто можно сказать применительно к истине: до тех пор, пока мы стоим перед лицом чисто интеллектуального утверждения, оно вне нас. В тот момент как мы говорим: «Как это прекрасно!» — мы приобщаемся ему. И все это — дело веры.

Я  помню, как встретил в Москве, на ступенях гостиницы «Украина», русского офицера. Он подошел ко мне и сказал: «Судя по вашей одежде, вы верующий?» — «Да, — сказал я, — вы очень догадливы». — «А я вот атеист». — «Тем хуже для вас», — ответил я. Тогда он сказал: «А покажите мне своего Бога на ладони, тогда я поверю», и протянул мне ладонь. Я увидел у него обручальное кольцо и спросил: «Вы женаты?» — «Да». — «Вы любите свою жену?» — «Да». — «И детей любите?» — «Да». Я сказал: «Неправда!» — «То есть как: неправда?»  возразил он. — «А вот покажите мне свою любовь на ладони, тогда я поверю, иначе это просто слова». Он опять возразил: «Я могу доказать вам: я работаю на свою семью». — «Это общественное давление», ответил я. «Я жене приношу цветы, подарки покупаю». — «Вы ее, может быть, просто боитесь!» —  «Я забочусь о детях». — Я продолжал: «Это ничего не доказывает. В противном случае у вас будут неприятности. Нет-нет, покажите мне свою любовь на ладони». Он посмотрел на меня: «Я никогда не думал в таком плане. Мне надо подумать».

А проблема здесь, страны, где мы находимся, совсем непроста. Вопрос ставится не о пустоте или заполненности, а — чем ты заполнен: мусором или чистым золотом? Здесь, на Западе вообще,  от подлинных ценностей могут отвлечь бесчисленные соблазны. Существует самая разная литература, есть философия, есть псевдо-наука, есть подлинная наука, есть секс, есть религиозные группы, есть мистические движения — чего только нет. Пока всего перепробуешь — пора отправляться на кладбище. В то время как в России нужно делать выбор: я живой или нет, что подлинное, что нет, это марево или самая суть вещей. В этом отношении, мне кажется, России повезло. А Западу необходимо решить многие проблемы. Одна проблема в том, что мы, христиане, очень жалкие христиане. Мы не являемся доказательством тому, что Евангелие истинно. Знаете, есть рассказ (я никого не хочу обидеть, просто передам его так, как слышал): иезуита укоряли в том, что он принадлежит к так запятнавшему себя Ордену. Он возразил: как вы можете иметь такое плохое мнение о нас? Мы — Общество Иисуса! И собеседник ответил: вот-вот. Вы сами подтвердили мое мнение. Из Евангелия мы знаем, что Он все время был в дурном обществе… Я не утверждаю, что это правда, я отношусь к иезуитам с большим уважением. Но мы сами являемся доказательством тому, что Христос  постоянно в дурном обществе, мы не свидетельствуем о Евангелии как об Истине, о Жизни, о Любви, о Славе. И это очень, очень важно. И еще усугубляем это тем, что спорим с людьми на их уровне, доказывая, что они неправы, а мы правы. Лоренс Ван дер Пост говорит в одной из своих книг, что когда мы боремся к кем-то или с идеологией, мы сходим на его, на ее уровень и начинаем вести борьбу теми же методами. Если поступать так, мы никогда ничего не докажем, потому что на таком уровне можно спорить бесконечно, во веки вечные.

Могу дать вам пример (я не слишком заговорился?). Молодой человек в России, студент-атеист снял комнату у старого священника, опытного, умного человека. Разумеется, у них сразу начались споры. Священник был начитанный, умный, он совершенно разбил юношу. Растеряв все свои доводы, молодой человек пришел к логическому выводу, к умственному заключению: значит, я должен стать верующим, потому что мой атеизм потерпел поражение. Его крестили, он поступил в духовную школу, учился блестяще, окончил ее и был назначен преподавателем в семинарии.  И вдруг он обнаружил, что он все знает о богословии, но ни во что не верит. Он был интеллектуально разбит, но не был обращен, не стал верующим. И он вернулся в атеистическое движение и сыграл большую роль в распространении атеизма. Вот такой будет результат, если мы будем спорить на уровне интеллекта, тогда как мы должны быть откровением. Вы помните слова апостола Павла: слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы  Божией (1Кор 2:4). Вот какими мы должны быть. А для этого мы должны быть в Боге и Бог в нас, и это очень дерзновенное утверждение.

Вопрос?

Вот пример того, что можно сделать в порядке сострадания, милосердия, понятого не как подаяние милостыни, а как оказание любви. Во время немецкой оккупации я был без работы. Я состоял во французском Сопротивлении и не мог официально поступить на работу, поэтому давал уроки, что не очень-то кормило. Как-то я зашел к своему товарищу, зашел в комнату и увидел на столе огурец длиной в несколько сантиметров. Я не мог оторвать глаз от этого огурца, потому что не ел сутки, у меня не было ни еды, ни денег купить что-нибудь съестное. Мой приятель посмотрел на меня, спросил: «Давно не ел?» Я кивнул. Он сказал: «Разделим этот огурец». Он разломил огурец и дал мне половину его. Понимаете, у него самого всего-то и было еды, что этот огурец, и он им поделился, и я  ел этот огурец с таким же благоговением — простите такое выражение — как если бы я принимал причастие. Божественная любовь стала съедобной и была преподана мне священнослужителем божественной любви. Так я это воспринял.

Вопрос?

Присутствие Христа в Евхаристии для меня такое же, как присутствие Бога в Воплощении. Человеческая природа Христа осталась ненарушенной. Он был подлинным, реальным человеком. Божественная природа Христа осталось неизменной, полнота Божества обитала в Его плоти. Обе природы соединились так, что Божество преобразило человечество и довело до совершенства все его возможности. Можно привести образ, который в  VI  веке дает св. Максим Исповедник в попытке передать эту мысль. Он говорил, что в Воплощении человечество и Божество Христа соединились так, как огонь может охватить меч, вложенный в жаровню. Холодное, безжизненное, серое железо вложено в огонь и выходит из него сияющее, сверкающее огнем. Огонь и железо соединились так, что их невозможно разделить, и, однако, железо остается железом, огонь остается огнем. И, добавляет он, о, чудо! они настолько едины, что теперь можно жечь железом и резать огнем. Это мне представляется самым подходящим образом, каким можно описать Воплощение.

В таинстве, которое совершается в алтаре, хлеб остается хлебом, вино остается вином — в том  смысле, что Бог не превращает сотворено Им Самим вещество в другое вещество для собственных целей или чьего-то удобства. Но этот хлеб — уже не тот хлеб, какой испек булочник, просфорник или кто бы то ни было. То был обыкновенный хлеб — пшеница,  мука, вода. Затем его изъяли из среды этого мира и принесли в алтарь, к престолу, который символически изображает место, где Бог пребывает. Он изъят из всего контекста греха, зла, обезбоженности и принесен обратно Богу как Его собственность. И затем возносится церковная молитва и благодать Божия, то есть Сам Бог, изливается на этот хлеб, исполняет его, так что он уже — самое Тело Христово. Не в том смысле, как обличающе упоминает один русский богослов XIX в., будто это «мясо», а — Тело, что вовсе не одно и то же. Христос присутствует в хлебе, пронизает его, но хлеб не уничтожен в своей тварной реальности. То же самое относится и к вину.

И мне кажется, что это замечательно, потому что если бы чтобы отдать Себя нам Богу необходимо было уничтожить то, что Он Сам сотворил, это было бы ужасающе. Мы, причастники Божественной природы (это слова из Послания апостола Петра), были бы уничтожены в своей человеческой сущности, перестали бы быть тем, что мы есть. Тогда к чему быть человеком? Вот, мне кажется, все, что я могу ответить.

Пер. с англ. Е.Л. Майданович

Опубл: «Вот я, Господи!». – М.: Практика, 2018

[1] См. К.С. Льюис. Просто христианство. Часть четвертая.