Рабочая группа на епархиальном съезде. Первая беседа

Митрополит Антоний: Есть ли у вас какие-нибудь вопросы, дополнительные замечания, связанные с темой нашего Съезда или с теми двумя докладами, которые вы прослушали сегодня? Мне доклад отца Михаила показался чрезвычайно интересным, живым; то, что он говорил, в частности, о ранней Церкви, было очень важно.

Мне кажется, положение Церкви в России сейчас подобно положению Древней Церкви при Константине: она становится официальной, признанной, возвеличенной и т.д. По-моему, это большая опасность для Церкви. Что с этим делать?

Я согласен: есть огромная опасность для жизни Церкви, когда постепенно создается союз между государством и Церковью — с любым государством, я сейчас не говорю о том или другом государстве конкретно. Потому что государство всегда преследует свои цели и всегда будет делать все возможное, чтобы использовать то влияние, которое Церковь имеет на людей, и проводить свою линию. С другой стороны, Церковь не в состоянии изменить пути государства, если она не совершенно независима и свободна. Я говорю о свободе не с точки зрения закона, а в том смысле, что она не связана никакими обязательствами. Поэтому мне кажется, с тех пор, как в России начал складываться какой-то союз между Церковью и государством, возник риск, что Церковь, так же как при императоре Константине, может перестать быть внутренне свободной. Она может расти, она может крепнуть; она может замечательно выразить православную веру в богослужении, в иконописи, в церковной музыке, даже в проповеди; она может принять живое участие в строительстве страны — но где-то теряет право независимого голоса. Вот в чем риск для Церкви, когда она под защитой государства или в союзе с государством: она не может критиковать то, что делается государством. Не обязательно начнется ее притеснение с точки зрения закона, но на нее будет оказываться давление.

У меня нет, конечно, опыта церковной жизни в России. Я никогда не был священником в России, и тот опыт России, который у меня есть, очень ограничен. Но опыт истории показывает, что для Церкви невыгодно быть под защитой: защищенное положение принуждает ее из благодарности или по необходимости занять то или другое положение. И кроме того, Церковь, которая находится под защитой государства и как бы в союзе с ним, в значительной мере теряет уважение людей вокруг, часто — даже собственных членов, потому что у них создается чувство, будто решения или высказывания Церкви делаются с расчетом, а не просто соответствуют истине, и что не все можно высказать. Вот где мне представляется в этом смысле опасность.

Кроме того, когда одно из вероисповеданий выделяется как национальное, это очень ограничивает внутреннюю духовную свободу людей. Я вполне сочувствую тому, чтобы Русь была православная; но думаю, что если на другие вероисповедания оказывается некоторое давление, то это отнимает нечто у самой Церкви, ведь тогда люди не получают от Церкви вдохновение и красоту, которую она может дать, а только формы. Скажем, в сталинский период и позже многие католические приходы в Белоруссии перешли в православие, потому что жить надо было. Но священники продолжали тайком поминать папу, и когда появилась свобода, они вернулись на свое. И я думаю, это трагическое положение. Я не хочу сказать, что хорошо, чтобы Церковь была преследуема, но у нее должны быть свои пути. Где есть напряжение и несогласие между государством и Церковью или внутри самой Церкви — нужно, чтобы можно было об этом говорить.

Когда мы в эмиграции были всем чужими, никем не признанными, у нас было чувство неограниченной свободы: мы были тем, чем были, мы не нарушали гражданского закона, но и гражданский закон не вмешивался в нашу жизнь. И это было очень драгоценно.

Первое мое столкновение с этим вопросом произошло, когда владыка Николай Крутицкий приезжал в Англию еще в пятидесятые годы на съезд профсоюзов. У меня было чувство, что если он приедет и будет в чести и если каким-то образом свяжет нас с государственными структурами, то на нас будет не то что давление, а столько «доброй воли», что от нее не уйдешь. У нас один патриарший приход в Лондоне, ничего другого не было; и я, молодой священник, написал телеграмму владыке Николаю: ввиду того что он приезжает на политический съезд, я его прошу не приходить в храм; если же он приедет, я ему откажу во входе. И получил от него в ответ замечательную телеграмму: «Одобряю и благословляю». Так что у него было мужество и видение. Потом я с ним познакомился гораздо ближе, и очень его почитаю. В тот момент я его знал только понаслышке, но почувствовал, что, если только он нас каким-то образом сведет с государственной системой или с той или другой партией, с тем или другим движением, мы перестанем быть свободными эмигрантами. А тогда было замечательное состояние: были и бедность, и трудности, и все, что хотите, но полная внутренняя свобода.

Церковь ведь развивалась. Сначала не было монашества, потом оно возникло. В Католической Церкви монашество принимает сейчас новые формы: оно в миру и помогает людям. Всем известна, например, мать Тереза, такое служение как бы официально признано в католичестве. В Православной Церкви была мать Мария, но, насколько знаю, она чувствовала себя одиноко. Как вы считаете: возможны ли в какое-то ближайшее время какие-нибудь реформы в Православной Церкви?

Видите, мы постоянно забываем одно очень важное обстоятельство: монашество (это говорил мне отец Георгий Флоровский) появилось как протест против того, что Церковь перестала быть независимой, живой и подвижнической организацией или движением. Люди стали уходить в пустыню для того, чтобы была подлинная церковность. Они уходили от Церкви, а не от государства. И это, мне кажется, нам надо помнить. Второе, что надо помнить. Еще в XIX веке Феофан Затворник писал: приходит время, когда монашество должно выйти из монастырей и войти в мир, причем не через обмирщение, а потому, что у монашества, то есть у монаха, есть своя роль — отречение от всякой личной привязанности, от всякой зависимости или всяких личных обязательств. Тогда он может всего себя без ограничения отдать служению, причем служению не Церкви как организации, а служению тому миру, который Христос пришел искупать. Именно: войти в мир, творить организованно или лично добрые, или необходимые дела и быть присутствием любви Христовой в том мире, в котором мы находимся. То, что монашество заперлось в монастыри, закрылось, — это историческое явление; в результате очень много драгоценного там развилось и случилось, но это не сущность его. Сущность в том, чтобы человек сказал: я хочу всецело служить Богу молитвой и заботой о людях Божиих… Это может быть на поле проповеди, на миссионерском поле или в милосердии — в любой области.

Возьмите пример из жизни святого Стефана Пермского. Он услышал, что пермяки не знают о христианстве, потому что у них другой язык. Он выучил пермский язык, ушел в Пермь и начал там не проповедовать, то есть говорить речи, а — сиять своей личностью, так что люди стали к нему приходить, потому что он был светоч духовный. Местные жрецы решили, что это слишком для них опасно, что такого человека надо уничтожить, и послали убийц. Посланные пришли, Стефана не убили и вернулись к пославшим их. Жрецы говорят: «Что же такое, вы не убили его?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что, когда мы пришли к нему, он нас принял с такой любовью, что мы только могли стать на колени и попросить его благословения». Вот один из возможных образов монашеской деятельности. Но чтобы можно было это осуществить, прежде надо очень глубоко укорениться в Боге.

На низшем уровне мы можем проповедовать правду, показать людям интегральность нашей личности и наших убеждений, мы можем им всячески служить во всех областях, где нужны милосердие, забота и т.д. Это не значит, что не надо иметь монастырей; монастыри играли в русской истории свою положительную роль. Но запереть монашество в монастыри и сказать: вне монастырей нет монашества, — ошибка.

Я мечтал о монастыре, но у меня ничего не получилось (у меня ничего не получилось и вне монастыря). Но я знаю, что можно отречься от всего и служить людям, принадлежа только Богу. Вот это монашество в своей сущности. Как это образуется, как люди группами собираются и т.д. — это второстепенный вопрос. Иногда чтобы помогать людям, надо нескольким монахам или монахиням работать вместе, иногда надо идти на проповедь, как Стефан Пермский, или заниматься другим каким делом.

В связи с тем, что вы говорите: как бороться с католическим прозелитизмом, который является очень болезненным в некоторых частях России и в некоторых слоях общества?

На этот вопрос мне трудно ответить, так как у меня нет опыта того, что там происходит. Но прозелитизм — это всегда попытка вырвать человека из его нормальной почвы и пересадить. Причем делается это большей частью обманом или через попытку помочь людям в той плоскости, в которой Православная Церковь, скажем, не может помочь. Например, мне недавно говорили, что в одном сибирском краю с очень редким населением католики открыли несколько маленьких храмов. Они не нужны — в том смысле, что можно было бы послать одного православного священника. Но так как такого священника не было, люди будут соблазнены в католичество.

Я знаю, как нас (трудно сказать «нас», когда это относится лично ко мне), мальчиков и девочек ранней эмиграции, старались подкупом или обманом, или насилием делать католиками. Мы реагировали очень отрицательно большей частью, потому что у нас было страстное отношение к России — больше, чем к Церкви, которую мы тогда, в общем, зрелым умом или зрелым опытом не знали. Но для нас Православие и Россия составляли один идеал, за который мы хотели жить и умирать. Прозелитизм — всегда попытка соблазнить; это не попытка открытого спора, открытого разговора, где можно убедить или не убедить человека (причем из этого разговора, из сличения двух точек зрения может выйти очень большое углубление понимания).

Такой прозелитизм основан отчасти на том, что в целый ряд вероисповеданий вошла идея: если человек не принадлежит нашей церкви, он погиб в вечности. То же самое относится к крещению или не-крещению. Но дело не так просто. Крестить человека, просто окуная его или поливая святой водой, не значит сделать его иным человеком. Помню, отец Всеволод Шпиллер мне рассказывал, как он крестил одну семью, а до того спросил крестного отца, крещен ли он сам. Тот ответил: «Да». — «Так вы верующий?» — «Нет, я безбожник!» Отец Всеволод ему говорит: «Как же так: вас крестили — и вы безбожник?» «Я же не собака, чтобы мне не быть крещеным!» Я думаю, есть люди, которые не крестятся потому, что они честны — они не могут креститься иначе, как по убеждению. И я уверен, что Христос к их честности относится с большей радостью, чем если бы они нечестно крестились, просто так.

Кто бы ни проповедовал Христа, к нему нужно относиться с уважением и благодарностью, потому что — говоря жизненно, а не теоретически — мы живем верой во Христа, верой во Святую Троицу и т.д., но мы не живем постоянно на основании богословских различий. Скажем: сколько раз за день католик так или сяк поступает на том основании, что Римский Папа безгрешный? Ему в голову это не приходит. Человек поступает так, как он научился из Евангелия, из учения Церкви. Поэтому мы должны быть рады тому, что кто-нибудь может найти Христа, каким бы он путем ни шел. Если можно расширить его понимание, углубить его опыт — очень хорошо; но не надо порочить его веру. Можно сказать человеку: да, у тебя есть вера, но в твоем мировоззрении есть некоторые вещи, которые не соответствуют учению Христа или учению древней Церкви и т.д. — и говорить об этом, и ставить вопросы. Но человек может быть святым, принадлежа Католической или какой-нибудь иной Церкви. Примеров есть вдоволь. Существует статья о Серафиме Саровском и Франциске Ассизском, где указывается, сколько между ними общего[1]. А общее у них — опыт Бога, опыт Христа, опыт Святого Духа, опыт молитвы, опыт отдачи себя до конца Богу. Серафим Саровский не был богословом в школьном смысле слова. Арский кюре был недоучка с точки зрения богословия. Как-то ученые священники его округа обратились к епископу и сказали: «Как вы можете допускать, чтобы он был настоятелем прихода? У него нет образованности». И епископ ответил: «Я не знаю, сколько у него образованности, но я знаю, сколько у него просвещенности»[2].

В этом смысле мы должны быть очень осторожными и не подрывать веру человека, а давать ей расцвести шире, глубже, сделать ее больше, а не подрубить. Я теперь так говорю, но было время, когда я был очень фанатичен в обратную сторону. В относительно молодые годы меня как-то спросили, что я думаю о католичестве; я ответил, что можно быть или христианином, или католиком. Сейчас я этого не скажу, потому что на войне видел людей, которые были безбожниками, которые были католиками, протестантами, православными — и одинаково отдавали свою жизнь. Помню теперь уже покойного владыку Серафима Цюрихского[3], который прислал мне письмо на другую часть фронта. Он писал: «Я всегда жаловался, что я такой рослый и широкоплечий и все на меня смотрят. (Он рассказывал, как он ехал в метро, и маленький мальчонка дернул его за рукав и говорит: «Дядя! Тебе не скучно одному там, наверху?»). Теперь я понял, зачем Бог меня создал таким широкоплечим и рослым: когда бывает обстрел — двое могут спрятаться за моей спиной». И я помню одного из наших офицеров, который шесть раз вышел из окопа, чтобы внести обратно раненных солдат, и был прошит пулеметной очередью. Он был католик. Я знаю других людей, которые также отдавали свою жизнь. Думаю, когда они станут перед лицом Божиим после смерти, Бог не спросит с них свидетельство о крещении. Он посмотрит, что это за человек — а этот человек вырос в такую меру! И даже вне христианского мира есть люди, которые могут послужить нам примером — не своими убеждениями, а тем, какими они были благодаря этим убеждениям. Простите: я, может, еретик, но такое убеждение я вынес из того, что видел в течение долгой теперь жизни.

Сейчас общество стало настолько материалистично, что не столько идеологическое давление оказывается на верующих, сколько они окружены агрессивным материализмом, законами потребительства, его пропагандой…

Общество, конечно, стало очень материалистично, но в существующих пределах мы можем быть в значительной мере свободны. Мы можем стать такими же материалистами или — по чувству ответственности за других людей, по заботливости — не поддаваться этому. Когда во Франции был установлен государством прожиточный минимум, моя мать сказала: «Вот, я зарабатываю, и ты зарабатываешь, и мы будем жить только на то, что государство определяет, как минимальное количество денег, на которое можно жить, а остальное все будем отдавать другим». Так поступать никто нам не может помешать. Это просто пример; во всех отношениях мы можем отказаться от порабощения материи, это зависит от нас. Можно выпить глоток вина, а можно не напиться полной бутылкой. И даже когда у тебя есть тенденция к этому, можно себя обмануть. У нас была прихожанка, старушка уже; пришла ко мне, говорит: «Я не знаю, что делать! Я не могу не напиваться; я пью, пью вечером, пока не свалюсь пьяная. Что мне делать?» Я ответил: «Пейте сколько хотите…» — «Ну как же, что это за ответ?!» — «…только с поправкой: налейте себе стакан вина, возьмите глоток в рот и подержите его, насладитесь его вкусом, потом проглотите; а потом ждите, чтобы вкус прошел, раньше, чем выпить второй глоток». Через неделю она ко мне пришла, говорит: «Вы мне все испортили! Я за один вечер даже стакана вина выпить не могу». Мы можем относиться так ко многим другим вещам, поступать так же.

Л.Г.: Прежде чем судить о других христианских конфессиях, надо знать столько же, сколько знали святые отцы — я имею в виду нас, мирян. Еще меньше мы знаем о других великих религиях, например, о мусульманстве. Чем больше я читаю суфийские мусульманские труды, тем больше вижу, что различий богословских, в принципе, очень мало.  Ранние христианские мистики очень близки по своему восприятию божественной субстанции, скажем так, вообще смыкаются с суфизмом. Не полезно ли православным людям изучать и столь великую религию? Не для того чтобы прекратить ходить в христианский храм или принять ислам, а для того чтобы знать, понимать, уважать и в принципе расширить горизонты? Нет ли в этом чего-то противоправного в нашем православном смысле? 

Я думаю, знать, как можно глубже веру других людей не только законно, но и стоит того, потому что иногда чужая вера бросает луч света на наши собственные верования и нам дает новое понимание. А в виде иллюстрации я вам расскажу. Как-то я сидел у Лосских и разговаривал с Владимиром Николаевичем о вере; он говорил, что вне христианства настоящего знания о Боге нет и быть не может. Я с ним спорить не мог, потому что он был великий богослов, я — ничтожество; между нами была, кроме того, большая разница лет, и я не возражал, слушал, развесив уши и намотал себе на ус. Вернулся домой (мы жили на одной улице), взял книгу Упанишад[4], древних индусских писаний, выписал восемь цитат и вернулся к нему. Говорю: «Владимир Николаевич, когда я читаю святых отцов, я всегда выписываю то, что меня особенно поражает, и всегда пишу, кто это сказал. А тут у меня восемь цитат без единого имени. Может быть, при вашем знании святых отцов вы узнаете стиль или мысль». Он взял перо и в течение трех минут написал восемь имен православных святых отцов. Я тогда признался: «Это из Упанишад». И я помню, он посмотрел и сказал: «Ой, мне надо будет подумать!» Такого рода опыт, думаю, раскрывает нам какой-то горизонт. А если жить с людьми другой веры (я уже говорю не о христианах) и видеть, что они собой представляют, как личности, порой стыдно делается за себя, а не за них: как люди могут жертвовать собой, любить друг друга и т.д. Это не только христиане делают. Так что мне кажется, нам надо посмотреть, как можно шире и глубже.

Еще одна, может быть еретическая, мысль. Когда вы читаете о языческих верованиях, о вероисповеданиях раннего времени (о халдеях и т.д.), вы видите, что они не совпадают с библейским вероисповеданием. Но вместе с этим явно делается, что учение Ветхого Завета дошло до них в испорченном виде, и это испорченное ветхозаветное учение они дополнили, чтобы оно имело какую-то правдоподобную структуру. Поэтому не надо спешить их отметать или осуждать; надо ставить перед собой вопрос. Они говорят: «Бог создал одно, бесы создали другое.» Если сравнить с тем, как идет библейский рассказ, ясно, что было падение ангелов, и оно имело последствия. Но если люди не знают этого рассказа, они видят только факт: есть сотворенное Богом, есть мрачное от темной силы. И они могут делать такие заключения. Это только один пример, пусть и очень жалкий.

Мне кажется, теперь, в новом тысячелетии, нам надо глубоко вглядеться в верования, которые существовали и существуют до сих пор, и поставить перед собой вопрос: что они знают подлинного, истинного о Боге и о человеке, и почему вкралась такая неправда тут или там, когда у нас есть Ветхий и Новый Заветы? Причем надо помнить: мы не можем относиться к первым главам Ветхого Завета как к историческому рассказу. Отец Сергий Булгаков говорил, что первые главы Ветхого Завета — это метаистория; это история случившегося в такое время и при таких обстоятельствах, которые не соответствуют больше существующему миру, в котором мы живем. Мы не можем на языке падшего мира говорить о мире до падения и поэтому стараемся выражаться образно или иносказательно. Это не история — в том смысле, что это не так происходило; но мы, как можем, передаем факты, которые имели место. И целый ряд утверждений различных нехристианских вероисповеданий можно рассматривать по этой линии.

Скажем, вы упомянули ислам; в нем есть рассказ о том, как один из учителей ислама был распят за свои еретические воззрения. И когда он умирал на кресте, он сказал: «Я — Бог»[5]. Тут надо задуматься: это не была просто выдумка; это не богослов, который сидел в кабинете в безопасности; этот человек умирал на кресте, потому что у него было воззрение мусульманское — но превосходящее широтой, глубиной то, во что вокруг него верили. И мы должны ставить вопрос: каково его отношение к нашей вере? Да, он не был Богом, он не был Иисусом Христом; но он что-то уловил, чего люди вокруг него не улавливали. И за это он был убит, и убит так, как Христос был убит. Ну, это просто пример.

Л.Г. Ведь Коран признает непорочное зачатие Марии, Коран признает Иисуса Христа пророком, ждет Его пришествия — что было откровением для меня: оказывается, мусульмане Его тоже ждут. И единственное различие — это признание Бога Троичным; это вопрос богословский, а не житейский. Если мир расколется по этой линии, это будет трагедия.

Я думаю, это упрощение.

Л.А. Они не признают Иисуса Христа Богом. А это самое главная заслуга христианства: Бог пришел на землю. Дело в том, что моя страна мусульманская, Азербайджан; и просто можно видеть: они не поняли главного богатства христианства: что Иисус Христос есть Бог. Оттуда идут осложнения в понимании людей, в понимании жизни. Если мы не знаем, что Иисус Христос есть любовь, Бог есть любовь, и это все с нами, человек очень много теряет. Т.е. там есть люди верующие, молящиеся; но если нет, как бы сказать, той легкости и богатства, что Бог был с нами, тогда идут большие потери…

Я думаю, мы должны быть открыты различным вероисповеданиям, то есть не сразу все отрицать или отбрасывать; мы должны вчитываться, вдумываться, сравнивать то, что написано, с тем, как люди живут и как они веруют. Но не стоит спешить видеть единство или сходство за каким-то пределом, потому что порой бывает, что два человека читают тот же самый текст и он им говорит разные вещи. Я помню, в первый раз приехав в Англию в 1947 г. с Владимиром Николаевичем Лосским и другими, мы впервые столкнулись с богослужением из англиканского Prayer Book. Мы его читали, и Владимир Николаевич говорит: «Ведь это же православный документ!» А когда мы стали спрашивать англикан, что они видят в этом тексте, то есть как они его читают, что им говорит этот текст, оказалось — абсолютно не то. Поэтому, когда мы читаем те или другие документы, надо их читать с открытостью, с попыткой понять; но кроме того, смотреть, как люди, которые воспитаны на них, понимают их и как ими живут. И порой оказывается, что у нас общего больше, чем мы думали, а порой нет: то, что нам казалось вполне соответствующим нашей вере, — совершенно несовместимо.

Я сейчас не думаю специально об исламе, о той или другой религии, но я кое-что с интересом читал и довольно много работал одно время с представителями восточных религий. В Париже у меня был кружок по изучению религий, в котором участвовали индусы, мусульмане и другие — и православные, поэтому я имею хотя бы поверхностное представление. Есть какая-то общая область, и есть различия. Причем забывать про различия — ошибка, потому что часто они такие глубины нам открывают, столько значимого и так определяют историю того или другого народа! Так что надо быть открытым, то есть подходить с доброй волей, но и очень осторожно. Прежде чем сказать о чем-то, что это одно и то же, надо спросить. Чья-то вера может показаться нам такой похожей на нашу (как мы с Лосским и другими вчитали православие в Prayer Book), а на самом деле человек вчитывает в ней что-то совершенно иное.

Когда человек живет в Церкви, он должен предстоять перед лицом Бога, хотя бы учиться этому. Мне кажется, в этом ключ, чтобы не грешить: все время чувствовать Божие присутствие. Как этому научиться?

Я человек упрощенный и отвечу упрощенным образом. Если вы хотите что-нибудь в области нашей христианской веры узнать толком — возьмите Евангелие и читайте. Причем я настоятельно советую не отмечать все места, которые вас обличают: Боже мой, никакой надежды нет; я такая, я сякой, я такой, я этакий! Ищите те места, от которых загорается ваше сердце, светлеет ум, поднимается волна энергии в воле и в теле, и скажите себе: вот здесь то, что сказал или сделал Христос, мне понятно, мы с Ним заодно. Он на меня похож, я на Него в этом похож; это крупица того, чем я должен быть перед Богом. Я могу грешить против всего остального, против этого я не могу согрешить, потому что это значит отрицать мое уже существующее единство со Христом… Это первое: читать Евангелие, отмечая то, что нас делает родными Христу, и держаться этого в жизни. Конечно, мы не всегда это можем выполнить. Когда Христос говорит о любви, о том, как мы должны друг друга любить, разумеется, мы не в состоянии жить на Его уровне. Но на нашем уровне мы можем жить, так же как мы можем сравнивать маленький треугольник с большим треугольником: размер другой, а треугольник такой же.

Второе: надо учиться молиться, но не попрошайничать, а встречать Бога. То есть стать перед Богом вечером, утром или, когда угодно и сказать: «Господи, я знаю, что Ты вездесущий, Ты везде; Ты и тут, и я — в Твоем присутствии. Как это дивно! Можно, я с Тобой немножко посижу и, вместо того чтобы Тебе речи держать, просто помолчу с Тобой?..» Вы знаете, как бывает иногда: друзья встречаются, сидят у камина; настал вечер. Сначала шел оживленный разговор, потом разговор делается более тихий, углубленный; а потом даже разговаривать не хочется, потому что так хорошо просто быть вместе. И друзья сидят и вместе молчат. Вот этого нам надо искать в молитве. Не стремиться Богу сказать что-то для Него новое: что вы можете нового для Бога сказать после тысячелетий? Но вы можете начать с того, чтобы с Ним поговорить лично, Ему рассказать: сегодня такой был день, меня жизнь бросала в ту или другую сторону, то смущало, это смущало, это было большой радостью… Вот как день прошел; а теперь я немножко молча посижу с Тобой… Потом в комнате тихо сделается, когда перестанешь молоть словами или мыслями. И тогда побыть с Богом: я на Него смотрю, Он на меня смотрит, и нам так хорошо друг с другом (как старый крестьянин сказал)[6].

А кроме того, бывают моменты, когда никаких слов не находишь; ты или в растерянности, или в такой усталости, что никаких сил нет начать говорить какие-то слова, даже святые, даже замечательные, — они скользят по сознанию. Тогда можно сделать то, что мне посоветовал мой отец духовный[7]. Я тогда работал очень много, уставал чрезвычайно, старался выполнять правило и тянул, тянул — вечернее правило у меня длилось час, другой, третий, пока я дотяну то, что нормальный человек в двадцать минут делает. И он мне сказал: «А ты перестань молиться». Я говорю: «Ну как же так!» Он спросил: «А скажи — если ты не помолишься, тебе как-то неуютно ложиться спать?» — «Да, неуютно!» — «Значит, ты думаешь, что ты взятку дашь Богу? Ты вычитаешь эти молитвы, и Он должен за тобой смотреть, пока ты спишь? Это никуда не годится. Ты перекрестись и скажи: «Господи, молитвами тех, кто меня любит, спаси меня!» — и ложись спать. И ни одной молитвы на полгода я тебе не задаю. А когда будешь лежать, вспоминай, кто тебя любит настолько, что тебе даже молиться не надо — кто-то другой молится. И когда вспомнится лицо, или имя, или облик, остановись на минуту и скажи: «Господи, благослови его, благослови ее! Он меня любит, она меня любит, в них — мое спасение…» Побудь несколько минут с изумлением о том, что человек, о котором ты, может быть, даже и забыл давно, теперь твоя защита перед Богом. Потом другой вспомнится, третий, и ты заснешь. И тогда молитва делается реальной».

Конечно, поучительно читать вечерние, утренние молитвы и т.д.; но это может быть поучительно — или совершенно разрушительно. Я, кажется, упомянул уже о мальчике, с которым мамаша молилась до полусмерти и который ей сказал: «Мама, теперь что мы отмолитвословились, не можем ли мы немножечко помолиться?!» Потому что читалось все это на славянском языке, а ему было шесть лет, и он ничего не понимал — что ему толку! С другой стороны, надо читать эти молитвы в момент, когда ты можешь сесть или встать и читать с пониманием, то есть обратить внимание на то, что сказано, и подумать: это я могу сказать честно Богу? Святые — Василий Великий, Иоанн Златоустый, такой-то, такой-то говорили; могу я это честно от себя сказать? Да, могу; тогда я скажу. Следующая фраза — и так и сяк; я верю, что это так, но из опыта не знаю, поэтому Богу скажу: я доверяю этому святому и потому скажу эти слова; но от себя я их до конца сказать не могу… А есть такие места, которые ты не можешь произнести, потому что они вразрез идут с твоим чувством.

Я вам дам пример, который уже многим давал (простите! — я только умею повторять одно и то же). Я поссорился, когда был подростком, с одним товарищем; помню, его Кириллом звали; это было семьдесят лет тому назад. Пришел к отцу Афанасию, спрашиваю: «Что мне делать? Когда я читаю Отче наш и дохожу до «прости, как я прощаю», я останавливаюсь: «Ни за что Кириллу не прощу». Отец Афанасий сказал: «А какая тут проблема? Дойдешь до этого места и скажи: «Господи! Не прости меня, потому что Кириллу я ни за что не прощу!» Я говорю: «Это же невозможно! Я хочу, чтобы Бог меня простил, я не хочу, чтобы Он меня не простил!» Отец Афанасий говорит: «Ничего другого ты не можешь сделать; если ты честный человек, так и скажи». Я попробовал — ничего не получилось. Вернулся к отцу Афанасию: «Что мне делать?» Он посоветовал: «Знаешь, что — перескочи!» Я дошел до этого места, хотел с разбегу перескочить — и нет! Я хочу, чтобы Бог меня простил, совсем не хочу перескакивать. Вернулся снова. Он говорит: «А тебе очень хочется, чтобы тебя Бог простил?» — «Да, — говорю, — очень хочется!» — «Так ты Богу скажи: «Постольку, поскольку мне хочется, чтобы Ты меня простил, научи меня Кирилла прощать». А потом увидим». Я Богу это объяснил; и прошло три месяца, пока я заметил, что могу сказать «прости, как я прощаю», потому что я к этому времени успел примириться с Кириллом. Вот еще такой пример того, как к молитве можно подойти.

Дам вам еще один пример. У нас в доме развелись мыши; они галопом носились по всей квартире. Что с ними делать? Мышеловок мы с мамой не хотели ставить, потому что нам было жалко мышей; отравленного хлеба разбрасывать не хотели, потому что нам было боязно за бабушку: ей было девяносто с лишним лет, увидит кусочек хлеба — возьмет, съест вместо мыши. Я тогда стал искать в молитвеннике: есть ли какой-нибудь способ? И нашел в Великом Требнике увещание всем вредным животным, чтобы они убирались вон. Причем это увещание на двух страницах, большое, начинается с тигров и львов: слоны, волки, и т.д., до самых мелких насекомых; а по дороге и мыши. Разумеется, когда ты эту молитву читаешь, ты не всех зверей называешь, потому что насекомые могут быть, а львов и тигров у нас в квартире не было. Ну, я прочел и подумал: вздор! Ничего из этого получиться не может; я это скажу мыши, она повиляет хвостом и пойдет лопать сыр! Но потом подумал: нет! Раз ты, батя, написал эту молитву, ты за нее и отвечай! И я обратился молитвенно к святому, который эту молитву создал, и сказал: ты создал эту молитву, потому что ты верил. Я не верю, но я эту молитву прочту для мыши, а ты этой молитвой помолись перед Богом; твоя молитва, ты за нее и отвечай! Я сел на кровать, надел епитрахиль и жду. И вышла из камина мышь. Я ей говорю: «Сядь и слушай!» Она так села, усами шевелит. Я говорю: «Вот что тебе говорит святой такой-то (не могу вспомнить его имени)», — и прочел увещание. Потом ее перекрестил, говорю: «А теперь иди и всем другим расскажи». Она ушла, и ни одной мыши не осталось у нас в квартире. И я был так счастлив, что это не по моей вере — понимаете, я ни в грош не верил, — а по вере этого святого… Поэтому вы можете и так поступить: я эту молитву от себя прочесть не могу, но я могу сказать: «Господи! Этот святой знал, что он говорит! Я эти слова скажу и попрошу его вознести их к Тебе, а мне вернуть какое-то понимание…» И это тоже способ молиться…

Видите — как вам сказать? — сколько есть неподходящих способов. Но это действенно, это реально. Ведь если вы будете читать молитвы, где говорите Богу всякий вздор, в который сами не верите, — почему Он должен слушать?! Он это слышал от святого, который говорил по совести; тогда Он это слышал. А просто потому, что это написано в молитвеннике, — нет. Так вот вы так с рассуждением и действуйте; и увидите, что сможете молиться. Неспешно, не обязательно все молитвы вычитывать. Феофан Затворник в одном месте говорит: если ты хочешь молиться, поставь будильник, чтобы знать, сколько у тебя времени на молитву, а потом начни предначинательный псалом[8]. Если на второй строчке тебя слово ударит в сердце — не иди дальше, повторяй эти слова, остановись на них. И если будильник позвонит, ты знай, что ты выполнил всю вечерню, потому что ты молился.

Вот, другого я не умею сказать, простите.

[1] М.В. Лодыженский. Серафим Саровский и Франциск Ассизский. // Свет незримый. Из области высшей мистики. СПб, 1912. С. 120—133.

[2] Le Curé d’Ars. Sa pensée — son cœur. Presentés par l’Abbé Bernard Nodet. Vienne : Ed. X.Mappus, 1966. P. 14.

[3] Епископ Серафим (Родионов).

[4] Упанишады (upa-ni-şad — букв.: «сидеть около», т. е. у ног учителя, в переносном смысле — «тайное, сокровенное знание») — серия индийских философско-религиозных произведений, примыкающих к какой-либо из четырех вед и образующих заключительную часть ведийской литературы — веданту. Древнейшие упанишады созданы около VI—III в. до н. э., они же составляют важнейшую часть этой литературы: Брихадараньяка, Чхандогья, Айтарея и др. Всего известно около двухсот упанишад, они создавались вплоть до XV в. н. э. Основное содержание упанишад: познание божества как брахмана — абсолютной высшей объективной реальности, и атмана — его субъективного соответствия.

[5] См. Ал-Халладж ал-Хусайн ибн Мансур Китаб ат-Тавасин. Сад Знания / Пер. с араб. Виктора Нечипуренко, Ирины Полонской / Предисл. В. Нечипуренко, И. Полонской. Издание 3-е, исправл. 2013. С.3

[6] Le Curé d’Ars. Sa pensée — son cœur. Presentés par l’Abbé Bernard Nodet. Vienne : Ed. X.Mappus, 1966. P. 85. См. Митр. Антоний. Труды. М.: Практика, 2002. С. 889, или Труды. Кн. 2. М.: Практика, 2007. С. 616.

[7] Архимандрит Афанасий (Нечаев).

[8] 103-й псалом, с которого начинается вечерня.

Опубликовано: Труды. Т.3 — М.:Практика, 2021