Быть здесь и сейчас…

Всякий, кто встречал владыку Антония, будь то лично, будь то во время богослужения, отмечал (и подчас с удивлением) его способность ко вниманию, к сосредоточению, способность быть в полной погруженности в данный момент бытия. В частном разговоре он никогда не был как бы по другую сторону стола, он всегда был с тобой. У него было особое умение говорить с человеком, обсуждая какую-либо проблему так, что проблема неожиданно, каким-то мистическим образом переставала быть твоей проблемой, она становилась проблемой Христа, проблемой может быть даже и всего христианства. Он не брал эту проблему на себя, на самом деле, но всегда старался привлечь третьего собеседника: он приглашал Христа присоединиться к разговору, чтобы помочь человеку быть человеком, чтобы человек сделал хотя бы маленький шаг вперед ко спасению. В исповеди, опять же, не уходя от проблемы, он придавал ей иной статус, он был таким своеобразным зеркалом, в котором каждый мог видеть самого себя в ином свете, в свете христианства, в свете спасаемого, любимого Богом человека. В молитве, кто помнит, каким образом стоял Владыка перед престолом — пред-стоял, — всегда оставался этот образ. Как сказал мне недавно один священник: «Я запомнил его упорно повторяющего свои молитвы за Россию, как глыбу, неподвижно стоящую среди бушующего моря». У него были особые молитвы, которые он всегда вставлял в ектенью, это были молитвы за Россию:

Еще молимся о еже помянути милостию Церковь нашу Россійскую, укрепити, утвердити и расширити ю, и от всяких наветов, видимых и невидимых врагов во веки непреобориму сохранити, прилежно молим Ти ся, Вседержавный Господи, услыши и скоро помилуй.

Устроивый міръ сей во славу Твою и в радость его нескончаемую, сотвори да и противящиеся Твоему Слову обратятся, и вкупе со всеми верными и истиною верой и благочестием Тебе прославят, прилежно молим Ти ся, Всесильный Творче, Спасителю міра, услыши и скоро помилуй.

Еще молимся о еще низложити вся ереси, расколы и отступства и насадити в Стране нашей и повсюду правоверие и благочестие, и обратити всех отступльших от правыя веры к познанию Твоея Истины, и возсоединити к Святей Твоей Православной Церкви, прилежно молим Ти ся, Вседержавный Господи, услыши и скоро помилуй.

Якоже некогда гонителя верных Твоих, Савла, апостолом Павлом дивно соделавый, сице и ныне, во дни скорби нашей, призри милосердием на ненавидящие и обидящие нас, на желающие и творящие нам злая, и не остави их погибнути нас ради, грешных, но обрати сердца их к познанию Твоея Истины, Всесильный Творче, Спасителю міра, услыши и скоро помилуй.

Сегодня я хотел бы взглянуть на эту способность Владыки с точки зрения аскетической практики, той практики, которая сложилась в православной Церкви в целом, я имею в виду не только Русскую Православную Церковь, но прежде всего все православие в его глубинном существе, — на аскетическое делание. Если цель всей нашей христианской жизни есть, по слову преподобного Серафима Саровского, стяжание Духа Святого, т. е. иными словами, путь к обожению, теозис, то задача каждого дня — идти путем богопознания, искать и прибавлять опыт боговедения. Ведь этот опыт человек и приобретает, и теряет каждый день заново. Это вопрос каждого дня, часа, мгновения, вопрос настоящего. Если в этом отношении говорить об опыте владыки Антония, то следует сразу сказать, что сам Владыка хорошо понимал, что это познание, это ведение отнюдь не головное, не в разуме заключающееся, что в том месте, которое отцы называли нус[1] или ум, (перевод может быть и не всегда удачный, но общепринятый), — на самом деле этот ум находится не в голове, не в разуме, а в сердце.

Зачастую мы полагаем, что аскетика есть нечто предназначенное для великих подвижников пустыни, таких как преподобные Антоний Великий, Макарий Великий, Пимен Великий. В любом случае это некто великий, кто ушел, отдалился, дистанцировался от мира, и вот только там и на таких условиях он становится великим. И мы полагаем, что аскетические правила, если и дело мирянина, то в малой степени, предоставляя эту площадку борьбы иным великим пустынникам. В нашем сознании зачастую аскетика связывается прежде всего с подвигом воздержания, подвигом поста и молитвы. Однако наш повседневный опыт, и особенно опыт Великого Поста, показывает, что поститься мы еще худо-бедно можем, а вот с молитвой все обстоит значительно сложнее. Это знает всякий, кто усердно пытается выполнить молитвенное правило. Мы начинаем молиться, мы читаем слова молитвы, и буквально уже через минуту мысль куда-то съезжает: она побежала своим путем, туда, куда мы вовсе и не предполагали идти. Мы предполагали не просто даже честно прочитать молитвенное правило, а прочитать его с душой. Мы предполагали, что это будет молитва, мы предполагали, как нас учил и владыка Антоний, как учили и отцы-подвижники, что это будет разговор с Богом. Мы сели, чтобы с Ним поговорить, или встали перед иконой, и вот однако нате. Молитва уже совершенно в другом месте, да и не одна эта мысль забежала в голову, а их уже десяток самых разнообразных, вовсе нами нежелаемых, и тем не менее это так. Нам кажется, — я об этом хочу особо сказать, — что мы знаем слово помыслы, оно нам зачастую кажется очень таким тяжеловесным в том смысле, что помысел это явное уже искушение от дьявола, это призыв к физическому греху или моральному греху, это очень серьезно и тяжеловесно. И мы не думаем о том, что эти мыслишки, которые роятся в нашей голове, и есть на самом деле помыслы, то, что в греческом языке называется логисмои, противопоставлено Логосу. В молитве должно быть Слово, в молитве должен быть Логос, а вместо Слова появляются словечки, мыслишки, логисмои. Помните, как у Гумилева это сказано:

В мой мозг, в мой гордый мозг собрались думы,

как воры ночью в тихий мрак предместья[2].

В наш гордый мозг очень запросто проникают мысли, как воры, кого мы не ждем и не желаем. Аскетика — и об этом говорит этимология этого слова — есть на самом деле упражнение. В современном греческом языке домашнее задание или упражнение до сих пор называется аскетикой. Аскетика есть упражнение, задача которого остановить нечто, остановить помыслы, страсти, остановить неправильное употребление вещей, что и есть собственно грех, пользуясь выражением преподобного Максима Исповедника[3]. Евагрий Понтийский говорил, что задача подвижника — приобрести действительную способность владеть своим умом в помыслах[4]. Помыслы есть поток самопроизвольных мыслей[5], столпотворений, мыслишек, словечек, забот завтрашнего дня, и вот задача стоит эту толпу построить, организовать лад, преобразовать в метрику, преобразить в поэзию, равно как шум надо преобразовать в музыку, в образ. Я не смогу сегодня говорить о второй задаче аскетики, об остановке влечения, желания, епифимия[6], хотя и это существенно, особенно когда мы будем говорить о времени, ибо епифимия есть также влечение не только к вещам материальным, физическим или телам, как и есть влечение к будущему, неспособность пребывать в настоящем.

В любом случае главный вопрос: где заключена наша молитва, в разуме или в сердце? где пребываем мы сами во время молитвы? Это касается не только молитвы. Мы можем себя спросить: а здесь ли я сейчас? Наверное, многие из вас помнят рассказ Владыки, который он повторял возможно даже не раз, о человеке, который опаздывает на автобус: он спешит, бежит к этому автобусу, и это означает, что он не внутри себя, а он уже мысленно в автобусе, в себя он попасть не может, он либо в автобусе, либо, опоздав, остается на остановке. То же самое я с удивлением заметил буквально вчера, когда прилетел и стоял перед паспортным контролем. По нашей традиции это была очередь, конечно, и весьма изрядная, и я с удивлением увидел, что, хотя до паспортного контроля еще далеко, каждый человек в очереди стоит с паспортом в руке, он его уже приготовил и, ничего не делая, ждет момента, когда он окажется перед окошечком. Но это только кажется, что он ничего не делает. На самом деле он пребывает своими мыслями, своими планами уже где-то там, по ту сторону этой преграды. Он мысленно уже в каком-то действии, в общении будь то с друзьями, будь то с любимыми. Я подумал: если бы сбылось желание каждого перенестись из этого зала в то место, о котором он думает, то зал окажется пустым, никого не останется, потому что все эти люди не здесь, они где-то в ином пространстве, они в будущем. То есть вопрос о том, в какой степени наше присутствие здесь и сейчас реально, действительно, бытийно на самом деле. Вспоминая владыку Антония, я могу сказать, что его присутствие точно отвечает смыслу этого слова. Он был всегда при сути. Быть по существу и в существе, в целостности, а не в фрагментарности или же пребывать в разобщенности с настоящим, — вот в чем, собственно, вопрос аскетики, вот тот вопрос, который Владыка старался по крайней мере разбудить во всех нас своими беседами и проповедями.

Возвращаясь к разуму, не к уму, а к сердцу, следует сказать, что разум неудержимо стремится контролировать все, он не терпит неуверенности, он боится необъясненности, он боится риска. На самом деле Владыка риск принимал, он говорил, что любое общение рискованно, общение человека с Богом несет в себе риск, так же как для Бога общение с человеком тоже есть риск. А вот для нашего разума, который здесь, этот риск не нужен, он дает неуверенность, он сеет сомнение. И разум постоянно не удовлетворен и разочарован, он разочарован тем, что он не в состоянии контролировать настоящее, а потому разум предается либо чувству вины за прошлое, либо мечтам, планам, очарованию, чарам, грезам о будущем. Вот почему отцы Церкви говорили о сведении ума в сердце или, говоря иными словами, о делании, о совершении настоящего.

О чем, собственно, Владыка говорил, проповедовал в течение всей своей жизни? Он говорил: будь! будь здесь и сейчас, не суетись, не убегай ни в прошлое, ни в будущее… Иначе мы станем головастиками с большой-большой головой и маленьким тощим телом. Помните, у него был такой образ. Так вот, в тощее тело сердце не войдет.

Я зачитаю цитату из интервью Владыки отцу Сергию Гаккелю. На один из вопросов отца Сергия Владыка отвечал так: «Я думаю, что надо иметь одно правило через всю жизнь: что единственный миг, которым ты обладаешь, — теперешний миг. Ты никогда не можешь рассчитывать на то, что через мгновение успеешь еще что-нибудь сделать. Священник, опытный или неопытный, должен знать: он сейчас стоит в вечности, в которой время не течет, но время течет на земле, и поэтому он может стать и, не считаясь со временем, делать то, что нужно»[7]. Время, которое не принадлежит времени, — настоящее, которое действительно совершается как таинство. Вот, я думаю, это важнейшая тема.

Владыка любил поэзию, любил ее цитировать, и я не могу не вспомнить здесь строчки Мандельштама:

Богослужения торжественный зенит,
Свет в круглой храмине под куполом в июле,
Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
О луговине той, где время не бежит.

И евхаристия, как вечный полдень, длится —
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится[8].

Вот это — настоящее, не суета, это таинство.

Есть еще один аспект этого настоящего — молчание. Молчание не как отсутствие слова, а как исихия, безмолвие. Молчание на самом деле не есть цель, самоцель. Молчание как безмолвие есть тот способ, которым достигается настоящее бытие. Владыка Антоний однажды сказал, что молчание есть «изумление ума и трепет сердца»[9], т. е. молчание есть опыт переживания, опыт боговедения, опыт переживания Царства Божия. Молчание не есть пассивное состояние, это взлет, экстаз, выход за свои пределы. Душа безмолвствует и зрит. «Она зрит и воспринимает подобно тому, как земля принимает дождь, как земля принимает сияние солнца и свет его, и она вся прогревается, вся просвещается, вся делается живой, но безмолвствует»[10]. И вот это согревание, теплота, свет на самом деле удивительным образом сочетается с тем, что преподобный Серафим Саровский говорил Мотовилову. Он называл как бы несколько пунктов и спрашивал: А что ты сейчас чувствуешь? — Теплота. — А что ты сейчас чувствуешь? — Свет. — А какой свет? — Свет необычный и необыкновенный…

В этом и было еще одно качество настоящего, которое заключается словами: Аз есмь. Владыка советовал в своей беседе со студентами Духовной академии упражняться и хотя бы по пять минут в день пытаться быть, я есмь. На самом деле это очень тоже важная вещь, о которой стоило бы сказать отдельно, потому что в Библии Аз есмь, это имя Божие[11], и переводчики Евангелия знают о трудностях перевода, и, конечно, как перевести «Аз есмь», непонятно. В Евангелии от Иоанна несколько раз повторяется это место, когда Христос говорит: «Если не уверуете, что Аз есмь, то умрете во грехах ваших», что в синодальном переводе конечно совершенно бледно и бескрасочно, выцветше звучит как: «…если не уверуете, что это Я, то умрете…»[12] Все исчезло. Или иное место: «…когда вознесете Сына Человеческого, тогда узнаете, что это Я…»[13] Да нет, не узнаете, что «это Я», узнаете, что Аз есмь, — «Я есть», и это «есть» — в настоящем, не забегающее в будущее, не боящееся своего прошлого.

И последнее, о чем мне хотелось бы вспомнить: образ, данный Владыкой в той же лекции студентам МДА в 1966 году, образ витража, который виден только тогда, когда есть свет по другую сторону. Ежели в храме темно и света нет, то витраж является не более чем черным пятном на стене, зачастую более черным и темным, чем сама стена, и, даже если со внутренней стороны светить на витраж фонариком, то все равно рисунка, цвета не будет. Должно быть солнце, должен быть свет с другой стороны. И вот свет, который в обычной жизни не виден, становится виден именно благодаря этому витражу. Мне кажется, что в жизни многих владыка Антоний был тем самым витражом, той самой иконой, которая пропускала через себя свет. Не будь этого витража, этой иконы, мы бы так и не заметили, не узнали, что живем в свете, что мы одарены Божественным светом Божественного присутствия.

* * *

Протоиерей Стефан Хедли: Владыка любил общаться с митрополитом Иоанном Зизиулосом. Он не заимствовал чужие формулы, тем не менее он считал, что владыка Иоанн очень хорошо сформулировал, сказав, что свобода не есть качество отдельного, индивидуального человека, свобода переживается в переживании другого, в общении, «бытие как общение» уводит нас очень далеко от индивидуалистического сознания ХХ века. Это так?

 Протоиерей Сергий Овсянников: Это — тема диалога, которая тоже присутствует у Владыки, как, наверное, и в нашем бытии, в нашей жизни, но Диалога здесь уже с большой буквы, т. е. Диа-лога — «через Слово». Через Слово, воплотившееся Слово, и познается эта otherness, инаковость другого, это то, что я пытался определить, когда сказал, что Владыка говорил не вдвоем, Владыка говорил втроем. На самом деле это очень большая тема, тема свободы, тема иного.

Вопрос: Было ли что-нибудь в опыте, в практике жизни, в биографии митрополита Антония, что подтверждало бы его опыт как предназначенного проведению истины от Христа и тем самым чтобы он, в конце концов, был признан Отцом Церкви?

Протоиерей Сергий Овсянников: Я думаю, что вопрос не стоит о признании или не признании, о канонизации или не канонизации. Это все такие мелкие, то есть несвоевременные на сегодняшний день, вещи. Владыка действительно был великим человеком по определению, великим не так, как мы говорим про Антония Великого или Макария Великого, а великим в том смысле, что он не опускался до мелочей, до раздробленности жизни, его жизнь была целостной, а не фрагментарной. И это то, чем он помогал всем нам в нашем стремлении к целостности. Это величие — не мемориальная доска, золотыми буквами высеченная на века, это величие, выраженное в отстранении от суеты, от мелочности, от крошек.

[1] Нус (греч. Nous — ум, разум, интеллект) — важная категория греческой философии, хотя и различным образом интерпретируемая. В отеческом предании нус есть «светильник души», «око души» (свт. Феофан Затворник). Если ум-нус не освящен благодатию Св. Духа, то он бегающий, «кружащийся», творящий грех (прп. Симеон Новый Богослов). Ум-нус освященный — ведет к воскресению души.

[2] Гумилев Н.С. «Думы» (1908).

[3] «…в отношении ко всем вещам неправильное их употребление есть грех». Максим Исповедник, св. О любви. Третья сотница //Добротолюбие в русском переводе, дополненное: в 5 т. 2-е изд. М., 1900. Т. 3. Гл. 86. С. 211.

[4] Евагрий Понтийский. Слово о молитве // Аскетические и богословские творения / Пер. с др.-греч., вступ. статья и комм. А.И. Сидорова. М., 1994

[5] Так сформулировал это архимандрит Мелетиос Веббер, которому я признателен за наши разговоры, за его воспоминания о владыке Антонии, а также за возможность ознакомиться в рукописи с его книгой  “Bread & Water, Wine & Oil”, где он подробно говорит о logismoi.

[6]Епифимия (епитимия — греч. Επιθυμία) — внутреннее стремление к предмету. Епифимия может быть положительным стремлением, например слова Христа: …очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания… (Лк 22: 15), но может быть связанно и с физической природой человека, когда это желание становится похотью: Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего… (Ин  8: 44). (Не следует путать со словом «епитимья» — греч. ἐπιτιμία — наказание).

[7] Жизнь. Болезнь. Смерть. М.: Зачатьевский м-рь, 1995. С. 52.

[8] Мандельштам О. Э. «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915).

[9] О встрече. СПб., 1994. С. 141.

[10] Там же.

[11] Так открывает Бог свое имя Моисею у купины неопалимой: «Азъ есмь Сый», или буквально с древнееврейского: «Я есть, Который ЕСТЬ». Именно поэтому Христос отчасти повторяет это и говорит: Азь есмь.

[12]  Ин  8:24

[13]  Ин  8:28