Царственное священство. Рабочие записи режиссера В.И. Матвеевой к фильму «Встреча». Часть 2

Царственное священство.

За последние годы у меня накопились некоторые мысли о церкви, и у себя в приходе я провел целый курс бесед о том, насколько эмпирическая, реальная Церковь, в которой мы живем, отличается от той более реальной, совершенной Церкви, в которую мы верим. Для того, чтобы  жить в эмпирической, современной нам Церкви, надо, с одной стороны, понимать, во что мы верим, в какую Церковь мы верим. А с другой стороны, принимать в учет, как историческая Церковь развивалась, как она дошла до того состояния, в котором она находится, и какова наша роль в том, чтобы эту Церковь, похожую как бы на червячка, сделать светлячком. Это очень, мне кажется, современная задача, потому что возвращение к прошлому, к традициям, к путям дореволюционной России и т.д. — не решение вопроса.

Одно слово сначала о Церкви. Церковь мы понимаем как богочеловеческое общество, которое одновременно полностью и Божественно и человечно. Человечество в Церкви представлено двояко. С одной стороны — совершенный Человек, идеальный, но реальный, исторически реальный, Господь Иисус Христос. А с другой стороны — мы, которые тоже люди, тоже, если можно так выразиться не по-русски, “человеки”, но – во грехе. Человечество мы должны воспринимать в Церкви именно так: мы видим, какими мы призваны быть, глядя на Христа. И чем глубже мы это воспринимаем, тем больше мы видим, как мы далеки от этого образа; но мы видим тоже, как к этому образу устремляться, потому что Христос нам сказал: Я есмь путь и истина и жизнь. Он не только говорит нам: “Ищите, как умеете”, Он говорит: Я — путь. Если вы будете идти Моим путем, то станете подлинными людьми, детьми Божиими…

Божественное присутствие в Церкви ощущается даром Святого Духа, исполнившим ее в день Пятидесятницы, когда Святой Дух сошел на апостолов и в их соборе заполнил всю Церковь. И никакой человеческий грех, никакая человеческая греховность не может удалить Святого Духа из Церкви. Каждый из нас призван быть сосудом, в котором находится эта святыня; мы призваны быть храмами  Святого Духа. И в этом отношении мы являемся храмами, но часто оскверненными. Апостол Павел говорит, что мы святыню носим  в глиняных сосудах, а они должны бы быть золотые, а не глиняные, и без трещин; а мы все с трещинами, греховны. Мы можем терять сознание Святого Духа; как бы Он в нас ни действовал, мы можем заглушать Его голос. Опять-таки, апостол Павел пишет, что иногда Дух Святой говорит в нас ясно, называя Бога Отцом нашим. Это значит, что в такой момент мы должны бы быть детьми Божиими, так же как Иисус Христос является Сыном Божиим. То есть через укорененность во Христе, приобщенностью Ему, соединение с Ним мы должны стать уже не приемными детьми Божиими, а, как святой Ириней Лионский очень смело говорит, во Христе и силой Святого Духа стать единородным сыном Божиим и коллективно, все вместе, и каждый из нас.

И третье: во Христе и Духе мы все в Боге. И в этом отношении Церковь — нечто непостижимо великое, потому что это уже Царство Божие, пришедшее в силе,  то есть оно как бы тут, но оно должно еще осуществиться в нас, оно тут в своей полноте, но каждый из нас его должен осуществить в себе или войти в его полноту. Это то, что отец Георгий Флоровский имел в виду, когда говорил, что Церковь и дома и на пути одновременно. Она дома, потому что мы уже дети Божии, она на пути в каждом из нас, потому что мы все в становлении. И вот это мы должны помнить: меньше этого Церковь не может быть. Но с другой стороны, как ясно из того, что я уже сказал, каждый из нас вносит в историческую, эмпирическую Церковь свое несовершенство, свою греховность, свою неполноту еще.

А, кроме того, коллективно Церковь как историческое явление приняла на себя формы, которые ей не присущи. И это, мне кажется, сейчас проблема, которую Церковь должна глубоко рассмотреть и на которую она должна творчески отозваться. Если мы посмотрим на церковные структуры, то увидим, что они являются как бы копией тех структур, которые были в Византийской империи, то есть строго иерархической системы с величием, с торжеством, с грандиозностью; это одно. Второе: в Древней Церкви, в самый ранний ее период, когда еще проповедовали апостолы и их прямые ученики, христианами становились люди, которые лично пережили встречу со Христом — или непосредственно, как апостол Павел, как другие ученики Христовы, или потому что они встретили таких людей, которые были живыми иконами Христа, людей, которые могли свидетельствовать о Христе и о спасении, как то определяет апостол Иоанн: мы говорим о том, что мы слышали, что видели своими очами, и что осязали руки наши. Такой человек говорит, конечно, совершенно иначе, нежели тот, который понаслышке повторяет сказанное кем-то другим двадцать поколений назад. Поэтому ранняя Церковь была немногочисленна, она была укоренена в опыте о Христе, она за этот опыт платила мученичеством, смертью, пытками, изгнанничеством — и это в течение первых трех-четырех веков, не только первое поколение так пострадало, а в дальнейшем тоже.

Когда император Константин признал Церковь не как враждебное явление, а как явление сначала приемлемое, а потом и желанное, она переменилась глубочайшим образом. Те люди, которые ни за что в Церковь не пришли бы, когда это могло стоить им жизни, влились в нее, потому что этой Церкви покровительствовал император. И она разжижилась, в нее вошли элементы, которые никоим образом не хотели бы мученичества, а хотели человеческой славы, человеческой обеспеченности, хотели быть как бы по правую руку императора. И вдобавок, структуры церковные начали делаться похожими, по воле императора и с согласия Церкви, на структуры империи. То есть патриарх был параллелью, стоял как бы параллельно с императором, архиепископы и епископы тоже имели свое иерархическое положение и т.д.

И еще одно: в этом поколении, где христианская вера не зависела исключительно от огненного опыта Святого Духа и Христа, где люди в значительной мере делались верующими понаслышке, появилось расслоение между людьми образованными, знающими, что такое христианская вера как вероучение, а не только как опыт, и людьми, которые не имели доступа ни к какой письменности, и поэтому могли только понаслышке узнавать о христианской вере. И в результате епископат, духовенство приобрело положение учительное, но не потому, что из них как бы изливался свет святости, а потому что они знали, что передать следующему поколению или своим современникам. И постепенно получилось рассоление между духовенством и мирянами. В ранней Церкви этого разделения не было в том смысле, что это было одно живое тело, в котором разные члены (апостол Павел об этом подробно говорит) имели различные функции. Но функция — это совершенно другое. А если уж говорить о сане и о его высоте, то надо помнить слова Христа о том, что никто большей любви не имеет, как тот, кто готов жизнь свою отдать за ближнего своего. Своим ученикам Он говорил: Кто из вас хочет быть первым, то есть быть самым истинным Моим учеником, должен стать всем слугой. И на Тайной вечери Он снова говорит: Смотрите, вы Меня называете Учителем, а Я среди вас, как служащий…  Это у нас пропало в значительной мере, если не совершенно, потому что мы влились в структуры светские. В результате этого, как мне кажется, получилось расслоение между мирянами, которые не чувствуют ответственности за Церковь и которым как будто даже говорят: “Ты только делай то, что тебе сказано, и все будет хорошо”, и духовенством, которое в результате — я скажу прямо — возомнило, что оно имеет право как бы “руководить” “стадом Христовым”. А миряне — это не стадо, это живое тело Христа, и духовенство — это не вожди и не начальники, а слуги. И к этому нам надо как-то вернуться, сознанием сначала вернуться. Я не говорю, что нет таких священников или епископов, но в целом подход к Церкви таков. И миряне, которые апостол Петр определяет как царственное священство, народ святой, храм Святого Духа,  оказываются просто подвластным “стадом”, которому говорится: “Поступай так-то, делай то-то, учись этому, верь в то или другое”.

А что такое царственное священство? У нас в епархии был в этом году съезд на эту тему, о мирянах, о царственном священстве в частности. Если прислушаться к святому Максиму Исповеднику, то он говорит, что человек был создан для того, чтобы всю тварь привести к Богу, что он создан как участник двух миров: вещественного и духовного, он в себе совмещает эти два полюса, и его призвание — все вещественное сделать духовным. И в этом смысле всякий верующий, в особенности мирянин  в Церкви является священником, то есть человеком, который освящает  тварь, который делает ее святой, что значит — Богу посвященной и пронизанной Божественной благодатью. Это призвание каждого христианина, не только священника; у священника есть своя задача. И мирянин – это не только человек, который живет “в миру”, это человек, который Христом послан в мир для того, чтобы все, к чему он прикоснется, сделать святыней. Он священник  в этом отношении.

Теперь: почему царственное священство? Мне кажется, ответ можно найти у святого Василия Великого, который говорит: всякий может управлять и властвовать, только царь может умереть за свой народ… И вот это роль всякого христианина: и мирянина, и священника, потому что если мы называем народ Божий, Λαϊκός, таким словом, оно включает все: и новорожденного младенца, и патриарха. Это народ Божий, и в этом отношении мы все являемся царственным священством через то, что мы должны быть готовы жизнь свою положить за каждого человека, который находится в Церкви и особенно вне Церкви: Я вас посылаю, как овец среди волков…  Мы “овцы” не в том смысле, что должны быть блеющим стадом, которому нечего говорить или нечего давать. Нет, мы — общество людей, которые должны идти в мир, идти туда, где не слышали о Христе, туда, где не верят в Бога.  Идти туда, где разврат, где неправда, где нет веры, где нет надежды, где нет радости, где нет любви. И все это приносить туда в себе и давать ценой своей жизни. А “ценой своей жизни” не значит  умереть, дело не в том, чтобы умирать: умирать можно каждый Божий день, отдавая свою жизнь другим людям. Умереть на плахе — это одно мгновение; умирать изо дня в день — это другое дело. Я вам могу пример дать.

Я встретил в России одного монаха, священника, который провел в концентрационном лагере 26 лет. Он сидел передо мной на койке с сияющими, светящимися глазами и говорил: “Вы понимаете, Владыко, как Бог был добр ко мне! Меня, неопытного священника, Он избрал, на пять лет в одиночку посадил, в тюрьму, а потом на 26 лет в концентрационный лагерь, для того чтобы я был священником там, где он больше всего нужен был и куда священника свободного не пускали…” Все, что он вынес из этого ужаса, это благодарность за то, что он принес свет туда, где была тьма, надежду — туда, где не было надежды, любовь — и какую любовь он мог проявить! — туда, где любовь колебалась от ужаса, страха и страдания. И вот это является  царственным священством. Да, как царь, он отдал свою жизнь. И предельное проявление этого царственного священства, если можно так выразиться (и я надеюсь, меня не поймут вкривь и вкось), крайний пример его — Господь Иисус Христос, первый мирянин. Он, технически говоря, не священнического рода, Он не священник, Он мирянин, первый член царственного священства. Но Он одновременно Первосвященник всея твари. И вот к этому мы должны стремиться и возвращаться.

Молодого священника надо воспитывать так: /дескать/, ты получил образование в богословской школе, будь то семинария, будь то академия, но все равно это умственное образование тебя святым не могло сделать; ты не воображай, что можешь людей вести от земли на небо… Знаете, когда люди берут проводника в горы, они выбирают человека, который бывал в горах, знает дорогу и уже проходил ею. А молодой священник, который тебе говорит: “Я получил полное богословское образование, я тебя могу взять за руку и привести в Царство Божие” — не прав, потому что он там никогда не бывал. На дискуссии в Троицкой лавре молодой студент мне сказал: “Но разве священник не икона Христа?” Я ему ответил (может быть, грубо, но я подумал: ему нужна встряска): “А ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое икона?” — “Да”, — говорит — “задумывался”. — “А я тебе скажу: икона делается иконой в тот момент, когда она освящена, до того она — дерево и краска. Так пока ты не станешь сосудом святого Духа, ты дубина, на которой намазана краска”. Он, конечно, меня за это не  поблагодарил, но это правда. Это, может быть, неприглядная правда, но я по себе знаю (я тоже священник, и знаю, где мои границы), что никто не имеет права просто так, потому что он понаслышке что-то знает “вещать” и думать, что другой ниже его.

Если мы посмотрим на историю Церкви: кто были святые? Не только епископы и не только члены духовенства. Некоторые  святые были в сане, а некоторые и не были. Масса святых были просто мирянами — и достигали такой духовной высоты и святости, что из них лился свет Фаворский, они были убедительны тем, что они собой представляли. Есть рассказ из житий святых египетской пустыни о том, как пришли трое к одному старцу в пустыню, и двое ставили ему вопросы, на которые он отвечал, а третий сидел и молчал. И когда беседа кончилась, старец, подвижник ему говорит: “А ты ничего не спросишь?” И тот ответил: “Нет, с меня достаточно на тебя смотреть…” Вот если бы наши священники, включая меня и кого угодно, могли быть такие, что — встретил его, посмотрел и подумал: О! В этом человеке есть что-то, чего у меня нет!.. Западный писатель Льюис в одной передаче, которые он делал во время войны, в 1941 году, говорит: разница между верующим и неверующим та же самая, как между статуей и живым человеком. Статуя может быть в тысячу раз прекрасней данного человека, но она окаменелость, она не движется, она молчит. Человек может быть уродлив и ничем не выдающийся, но он полон жизни. И вот такими мы должны стать.

Сказанное мной относится к явлению, которое в древности и в средние века называли младостарчеством. Это подход молодого, неопытного священника, который, из того, чего он начитался, или потому что его так учили, думает, будто он все вопросы может разрешить без личного опыта о Боге и без личного возрастания в святость. Это совсем не говорит о том, что я отношусь к современной нам Церкви, которой я являюсь живой частью (может быть, вымирающей, но пока живой частью) или к другим священникам с презрением. Я сам сознаю, что я не в состоянии решать вопросы каждого человека. Даже у апостола Павла есть места, где он указывает: это я вам говорю именем Божиим.., а это я вам говорю от себя…

А иногда священник должен уметь выслушать человека и сказать: “Мне нечего тебе говорить. Я буду о тебе молиться…” И это не унизительно. В жизни святого Амвросия Оптинского есть два случая, когда к нему приходили с вопросами, он в течение двух-трех дней не давал ответа, и вопрошавшие говорили: “Но нам же надо домой, у нас промысел, работа, семья; что же ты молчишь?” И он им отвечал с грустью: “Три дня я молю Божию Матерь об ответе, — Она молчит; как же я могу тебе ответить?..”

Если бы каждый из нас с такой бережностью относился   к тому, что он говорит! Можно сказать: “Знаешь, у меня нет ответа, который из моей глубины шел бы к тебе, но я буду о тебе молиться, думать; если что-нибудь придет мне на мысль или на сердце, я тебе скажу…” Или можно сказать: “Знаешь, я именем Божиим тебе ничего сказать не могу, но вот что я вычитал в житиях святых, в священном Писании. Я повторю, а ты посмотри, пригодно ли это…”

А иногда бывает, что даже неопытный священник, потому что человеку нужен ответ, вдруг скажет нечаянно то, что нужно сказать. Я помню, кто-то мне раз сказал: “Ну да, и еретик может правдой обмолвиться”. Я думаю, что надо принять все это в учет. А судить о священнике только по его жизни или по тому, что ты видишь в его жизни, нельзя, потому что ты видишь внешность. Скажем, ты видишь, что он грешный человек, а ты разве видишь, как он плачется перед Богом, как он страдает о своем падении или о своей слабости? И у меня есть тому очень поразивший меня пример.

У нас в Париже был священник, который отчаянно пил — не все время, но когда запивал, то запивал крепко. Я тогда был старостой; он приходил  в храм в таком виде, что качался на ногах, я его ставил в угол и становился пред ним, чтобы он не упал. Мне тогда было дет двадцать с небольшим, у меня понимания было очень мало. Мне его было жаль как человека, потому что я его любил, вот и все. Потом случилось так, что нашего приходского священника немцы взяли в тюрьму, и этого пившего священника попросили его заменять. Он тогда перестал пить; он служил, я к нему пошел на исповедь сразу после того, как его назначили, потому что не к кому было идти. Я шел к нему с мыслью, что я исповедуюсь Богу. Священник, как говорится в увещевании перед исповедью, только свидетель, значит, он будет свидетельствовать перед Богом в день суда о том, что я сделал все, что мог, чтобы сказать правду о своем недостоинстве, о своих грехах. Я начал исповедоваться, и я никогда не переживал исповедь, как в тот день. Он стоял рядом со мной и плакал — не пьяными слезами, а слезами сострадания, в самом сильном смысле со-страдания. Он со мной страдал о моей греховности больше, чем я умел страдать, он страдал всем страданием собственной жизни за мою греховность, и он плакал всю исповедь. И когда я кончил исповедь, он мне сказал: “Ты же знаешь, кто я такой. Я не имею никакого права тебя учить, но вот что я скажу: ты еще молод, в тебе есть еще вся сила жизни, ты все можешь осуществить, если только ты будешь верен Богу и верен себе. Вот что я тебе должен сказать…” И он мне сказал многое истинное. На этом кончилась исповедь, но я никогда не забыл этого человека и то, как он смог надо мной плакать, будто над мертвецом, будто над человеком, который заслуживает вечного осуждения, если только не исправится.

А впоследствии я совсем иначе начал о нем думать. Во время гражданской войны он был молодым офицером. При отступлении войск из Крыма он на военном судне уходил в Константинополь, на другом корабле были его жена и дети, и он видел, как этот корабль потонул. Перед его глазами утонули его дети и жена… Разумеется, люди, ничего не испытавшие, но святоши, могут сказать: “А Иов? Он еще хуже пострадал. Почему этот священник не стал, как Иов?..” Я на это одному человеку ответил: “Ты сначала испытай его горе, а потом будешь о нем судить”. И после этого у меня никогда язык не повернулся осудить его за то, что он запил. Да, горе было такое, ужас был такой, что он не выдержал. Но он остался верен Богу. Он остался священником, вернее, он стал священником для того, чтобы разделить с другими людьми их трагедию, их греховность и покаяние. Дай нам Бог больше таких священников.

Опубликовано: с сокращениями: «Звезда». 1994. № 6; с дополнениями: «Альфа и Омега». 1998. № 1 (15);  Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007.