Ценности нашего общества

Во-первых, хочу поблагодарить вас за то, что пригласили меня — я чуть было не сказал: иностранца, но поскольку мы все принадлежим к различным этносам, я чувствую себя в этой стране не более иностранцем, чем некоторые из вас. Тем не менее хочу поблагодарить, что рискнули пригласить меня говорить о ценностях нашего общества.

Я хотел бы сделать два предварительных замечания. Первое: у всех нас общее то, что мы все принадлежим человечеству; второе: жизнь и смерть непреложны, и в нашем зыбком мире они — две данности, которые кажутся мне очень важными. Мне приходилось, будучи русским человеком и в то же время политическим эмигрантом, обсуждать первый пункт — проблему человека, нашей общей принадлежности человечеству и на Западе, и в России. И я обнаружил, что этот вопрос — место встречи. Даже когда другие точки пересечения не срабатывают, наша общая принадлежность человеческому роду сближает нас.

Две цитаты приходят мне на ум, которые отражают крайние точки ситуации. Карл Маркс говорит где-то в своих писаниях, что новое общество не нуждается в Боге, потому что его бог — человек. С другой стороны, святитель Иоанн Златоустый говорил: «Если ты хочешь узнать, что такое человек, не смотри на престолы царей и на дворцы великих мира сего — посмотри вверх, посмотри выше и увидишь Человека на престоле одесную Бога Славы.» И мне кажется, какую точку зрения ни принять (является ли для вас человек самым славным творением Божиим, человечество в полном смысле есть отражение Бога, и мы призваны быть тем, чем был Христос, — или ваш подход вполне атеистический), все равно точка пересечения — человек, и не только человечество вообще, но тот конкретный человек, который перед вами.

Очень важно, по-моему, видеть различие между конкретным человеком и человечеством в целом. Мне кажется, опасно думать в абстрактных терминах «человечества», потому что в таком случае каждый конкретный человек — пятно на нем: ведь никто не является идеальным образом того человечества, часть которого мы составляем. Это, я думаю, важно, и мы этому учимся в разнообразных ситуациях. Можно думать о народах, которые противоположны нам с политической точки зрения или находятся в военном конфликте с нами, — но и тут встречаешься с конкретным человеком. Прежде чем стать священником, я был хирургом во французской армии и в Сопротивлении во время последней войны и помню, насколько отношение во время сражения отличается от того, как после смотришь на человека, который был ранен и попал к тебе. Во время сражения он — противник, которого надо победить; когда же к тебе доставлен раненый солдат или офицер, он просто человек, ни больше, ни меньше; он приобретает всю глубину и все значение, какие имеет человек. Ему принадлежат все человеческие права на уважение, на равное отношение — наравне с вашим ближайшим другом; разница между ними зависит только от того, насколько он нуждается в вас. Если его нужда больше, то и прав у него больше. Вот и все. Я думаю, это очень важное восприятие жизни, которое ширится со времени последней войны. Противопоставления между народами все уменьшаются, и все больше осознаются наша человеческая общность, наши общие проблемы, наше общее стремление выжить. И при помощи всех средств общения мы можем поддерживать связь, смотреть друг другу в глаза и узнавать этого человека, а не один из образчиков народа, который нам чужд или противник нам.

Второе, что я упомянул, — это жизнь и смерть. Помню, когда я был подростком, мой отец как-то сказал мне (он глубоко меня любил, так что это не было ни поверхностно, ни грубо): «Помни: жив ты или умер — не имеет никакого значения ни для тебя, ни для кого. Важно, для чего ты живешь и ради чего готов умереть». Позднее эти слова соединились в моей мысли с древним христианским высказыванием, что следует всегда помнить смерть. Когда говоришь такое современному человеку, в ответ слышишь: «Неужели вы имеете в виду, что надо помнить, что я могу умереть в любой момент, и вся красота мира, всякая радость, всякая надежда должны быть омрачены этим страхом?» Нет, не то имелось в виду. Писатели древности имели в виду, что, если ты не готов в жизни к предельному риску, ты не живешь в полную меру. Есть место в письме одного французского писателя к другу: «Я готов стоять за свои убеждения вплоть до повешения — исключая его»[1]. Как только вы сказали: «исключая смерть», это означает, что вы не готовы стоять за свои убеждения; это означает также, что и в обыденности жизни вы не готовы действовать сплеча, со всей силой, всей страстью, всем убеждением, на какие вы способны.

Так что очень важно ставить себе самому вопрос: готов ли я жить в полную силу, даже с риском для жизни, или я слишком трусливый, слишком робкий, слишком боязливый, слишком сосредоточен на себе? Готов ли я постоянно отдавать жизнь; готов ли, если однажды придется, положить жизнь за что-то, что больше меня, святее, чем я, за что-то, что потребует всего меня целиком, а не только частичную мою верность? Я думаю, такое отношение к жизни и смерти существенно важно не только для воина, но и для любого живого человека, потому что все мы стали робкими, трусливыми, неуверенными вследствие эгоцентризма, который внушает нам желание выжить, стремление ничем не рисковать, вместо того чтобы жить сполна и класть свою жизнь на то, ради чего стоит и жить, и умереть.

А это приводит меня к тому, чтобы спросить себя самого: за какие ценности стоит жить и умирать? Одну такую ценность я уже упомянул: это человек, человек и его судьба; и я не имею в виду просто выживание человечества, но качество жизни, потому что простого выживания недостаточно. Бывают ситуации такой обездоленности, такой болезни, что мы не можем желать жизни просто ради выживания, и люди, которые ответственны за других, не должны заставлять людей выживать, когда они не живут. Просто существование — не то же самое, что жизнь.

Так что стоит каждому из нас задаться вопросом в рамках собственной жизни, в пределах своего кредо или его отсутствия, своих убеждений: какова для нас ценность человека? Это одна из больших тем, которую, мне кажется, христианство принесло на Запад. Древний мир не мыслил понятиями абсолютного, предельного значения, ценности человеческой личности. Были рабы и были их владельцы; рабы были скотом, каждая особь этого стада могла быть заменена другой; если она умирала, ее можно было заменить. Христианство внесло понимание того, что каждая человеческая личность — это предельная, абсолютная ценность, что нет ничего больше человека. И сегодня, независимо от того, христиане мы или нет, мы можем мыслить в этих категориях, потому что опыт показал нам, какова ценность человеческой личности, показал, что не существует человеческого скота или стада: есть люди, личности, и в каждой — вся глубина человечества. В ней может недоставать культуры, может недоставать цивилизованности, может недоставать очень многого, но одно всегда присутствует: вся глубина человеческой души, ее горя и радости, ее чувства красоты, любви, благородства во всех смыслах этого слова.

Это — первая из основоположных ценностей, которую мы всегда должны иметь в виду, что бы мы ни делали. Порой случаются ситуации, когда требуется отстаивать абсолютную ценность человека с оружием в руках. Порой, напротив, следует делать все возможное, чтобы избежать насилия, но в любом случае в основе — человек, личность, святость и ценность человека. Очевидно, что с этим связаны и другие ценности, потому что на протяжении истории люди создавали объединения; не стадо, не скот — люди составляют общности, объединенные культурой, общей верой, общим прошлым, и чувствуют, что между ними особая связь. Они чувствуют также: то, что они создали на протяжении веков, чрезвычайно ценно — не только как свойственное им мироощущение. Они чувствуют, что созданные ценности должны продолжать жить; нельзя допустить, чтобы они были уничтожены вандализмом или вытеснены другими культурами, утверждающими свое превосходство, потому что они сильнее и в состоянии разрушить или ограничить данную культуру.

Так что нам следует понять: кроме того общего, что нас объединяет, нельзя забывать об особенностях людей, какими они стали в определенных географических пространствах. Я сознательно говорю о географических пространствах, а не о странах и нациях, потому что понятие страны не всегда просто. Если взять, например, культуру России, где более ста пятидесяти различных народностей, невозможно говорить о нации; но можно говорить о территории, которая обладает общей историей и где в основе культуры в большой мере лежит нечто общее. Так что существует измерение не индивидуальное, не личное, но единое измерение человеческих сообществ, обладающих общим прошлым, общей культурой, общей жизнью, ценящих эту жизнь, эту культуру. Они не готовы допустить разрушение всего этого ради того, чтобы влиться в более обширное сообщество, просто потеряв свое специфическое богатство.

Есть и другие ценности, которые постоянно выходят на передний план. Например, права человека. Мне кажется, мы слишком много говорим о правах человека и недостаточно говорим о его ответственности и обязанностях. Это поражает меня во всех странах, которые я знаю (а я — себе на радость или на горе, — будучи русским эмигрантом и в течение ряда лет несши церковно-административную ответственность в Западной и Северной Европе, повидал много стран). Я убежден, что каждый человек имеет право раскрыть свое человечество в полноте; каждая группа людей имеет право осуществиться как коллективная личность. Но еще более страстно я убежден в том, что человеческие права должны быть защищены; они должны быть предоставлены теми людьми, которые в состоянии взять на себя ответственность и имеют долг перед другими. Иначе говоря, я считаю, что сильные должны предоставить права слабым, а не ждать, пока слабые наберутся достаточно силы, чтобы свергнуть тех, кто не давал им доступа к принадлежащему им по праву человеческому существованию или лишил их его.

И это, мне кажется, следует распространять и утверждать в нашем сегодняшнем обществе. Меня поражает отсутствие такого понимания во всех тех странах, которые мне приходится посещать. Провозглашаются права человека, идет вялотекущее сопротивление, время от времени вспыхивает мятеж, происходит взрыв насилия, но где те люди, которые сказали бы: «Власть в наших руках, и мы обязаны обеспечить всем право быть людьми»? Я говорю «право быть людьми», а не «права человека», потому что «права человека» стали политическим лозунгом, политическим выражением, а «право быть человеком» покрывает гораздо более широкое поле.

Позорно, что христианские церкви по всему миру всегда проповедали слабым кротость, смирение и все то, что Ницше назвал бы «рабскими свойствами», и почти никогда, за редкими исключениями не противостояли власть имеющим, не говорили им, что им нет места в христианском мире. Мы очень далеки от святителя Амвросия Медиоланского, который запретил императору Феодосию доступ в храм, потому что тот правил с жестокостью. Мы очень далеки от святителя Филиппа Московского, который в конечном итоге был убит по повелению Ивана Грозного, потому что противостоял ему. Где церковные руководители (это относится и ко мне, в мою малую меру), которые выступают против тех, кто имеет власть поработить и власть освободить? Которые говорят: «Тебе нет места в Церкви, ты не можешь причащаться, ты не можешь быть членом общины, потому что ты поставил себя вне ее». И то, что по праву относится к христианской Церкви (вину которой я разделяю), справедливо и по отношению ко всем организациям, ко всем сообществам верующих или к политическим группам, которые могли бы перестать притеснять, могли бы отказаться от несправедливости, перестать разрушать человеческую жизнь, человеческую культуру и то, что люди ценят в жизни.

Но тут мы сталкиваемся с универсальной проблемой — с собственным себялюбием. Оно качествует в нас — в каждом из нас; оно присутствует в группах людей. Каждый из нас стремится (по моему мнению — неоправданно) иметь место под солнцем как можно более уютное, просторное, теплое, безопасное, тогда как наше человеческое призвание состоит в том, чтобы строить мир, который был бы достоин человека, а не мир рабов и свободных. Себялюбие связано и с нашей трусостью: нам страшно выступить и оказаться мишенью; страшно, что нас обвинят, будто мы одни в данной группе не готовы быть солидарными с ней. А трусость ведет к ненависти, причем с двух сторон: ненависти со стороны тех, кто в результате лишены того, к чему они совершенно законно стремятся, и ненависти со стороны тех, кто повинны в этом лишении и опасаются возможных последствий.

Мы непрерывно говорим о мире (peace, paix), и слово мир в глазах людей стало почти неприличным, потому что им манипулируют со всех сторон как политическим орудием; но начинать-то надо с себя. Можно ли считать кого-то миротворцем, если у него несогласия с родителями или с детьми, если он в ссоре с супругом, если он создает напряжение и трудности на работе, если не видит иного решения социальным проблемам, как только забастовки и насилие? Можно ли сказать, что такие люди работают на мир? Нет, конечно, потому что мир — это прежде всего внутреннее состояние, которое разгорается, как пожар, распространяется по подлеску, пока не станет ветхозаветной неопалимой купиной[2]. Нам следует продумать заново наше отношение к миру. Стремимся ли мы к миру, чтобы оградить нашу робость, спастись от опасности или по другим причинам? Я, как и вы все, постоянно слышу всевозможные призывы к миру, но в чем их корень? Большей частью в опасении, что земной шар может быть уничтожен, что на нас обрушатся невыразимые страдания, что нас подстерегает опасность. Это не основания. При подобной установке человек не создаст мира; в лучшем случае он создаст прибежище для себя самого. Такой человек готов сказать, что мир настал бы, если бы можно было уничтожить всех врагов, всех, кто творит зло, кто мыслит зло. Не таков путь мира. За мир следует бороться на совершенно другом уровне — на уровне сострадания, на уровне уважения к другому, на уровне построения такого общества, которое было бы достойно человека, а не на уровне равновесия сил, при котором все испытывали бы страх. Разумеется, мы живем в уродливом мире, и очень редко кто готов отдать жизнь за идеал или жить и умереть ради чего-то. Но я убежден, что пока мы будем бороться за мир, за справедливость, за права человека побуждаемые трусостью или самолюбием, мир для нас не настанет; точно так же столетия назад провозгласил Иеремия: говорят «мир! мир!», а мира нет[3]. Мир приходит от Бога, мир исходит из любви, из сострадания, из уважительного, прямо-таки благоговейного отношения к другим людям. Мне кажется, очень важно нам осознать, что тот мир, который является результатом трусости, неизбежно приведет к большему насилию на всех уровнях. Возможно, нации достигнут какого-то равновесия, но внутри наций будут продолжаться насилие, ревность, зависть, ненависть, страх; и всё это — характерные признаки трусости, а не отваги или храбрости.

Мы также много говорим о справедливости. Справедливость — вот что должно было бы быть основой наших взаимоотношений; но мы должны понять: справедливость не начинается в момент, когда происходит распределение благ или возмездие за зло. Справедливость начинается с видения великой и подлинной гармонии, которая должна бы царить между людьми, и с устремленности к ней. Она начинается, как я указал в начале моего выступления, с уважения к ближнему, будь то коллективный ближний или индивид. Справедливость начинается в момент, когда я смотрю на человека и признаю, что он имеет равное со мной право на существование, и что, следовательно, я должен обеспечить ему все то, чем стремлюсь обеспечить себя. Вот основа справедливости. Все другие формы справедливости вытекают из нее. И это, мне кажется, можно подытожить словами Евангелия: «Люби ближнего, как самого себя»[4].

Мне не нравится слово любовь, потому что оно покрывает слишком многое и в итоге мало что значит. Мы произносим: «Я люблю Бога, я люблю родных» — и сразу же: «Я люблю клубнику со сливками». И на самом деле это слово не имеет точного значения. Но если вы подумаете о словах Евангелия — что они значат? Это заповедь для самых слабых, самых ленивых и праздных из нас. Она означает: «Ты хочешь самого лучшего для себя — бери, но дай ровно то же самое своему ближнему». И если вы попробуете, то обнаружите, что это совсем не легко, потому что каждый раз, когда вы что-то приобретаете, вы должны отложить такую же сумму денег на жизнь другим. Мы в Западной Европе живем в таком изобилии, а есть страны, где люди умирают с голода только потому, что мы владеем столь многим или не делимся тем, чем могли бы поделиться. Это чудовищно, и это можно было бы исправить — пусть не немедленно, но продумывая, что можно сделать.

И знаете, это может быть сделано даже на любом уровне. Лет тридцать назад (пример не яркий, не такой уж великий, но подлинный) мне сказали, что небольшой общине в Африке нужны велосипеды и лодка для переправы через озеро. Я обратился к приходу и предложил собрать то, что мы тогда назвали «налог за грех»: всякий раз, как вы покупаете пачку сигарет, вы откладываете такую же сумму на эти велосипеды и лодку; всякий раз, что вы выпиваете стакан спиртного, вы откладываете его стоимость на ту же цель и т. д. Каждый раз, когда вы позволяете себе что-то лишнее, не необходимое для жизни, вы откладываете его стоимость. И так мы приобрели эти велосипеды и лодку. И я думаю: если бы вместо того, чтобы копить, сидеть, по русской поговорке (кажется, она существует и в английском), как собака на сене, мы были бы немного более щедры, если бы отдавали даже не равную сумму, но хотя бы разумную часть того, что тратим на излишки, — мир переменился бы. И в этом была бы справедливость; не та, которую мы строим по своим вкусам и удобствам, а другого рода справедливость.

Далее, вопрос свободы. Свобода также стала политическим словом, вместо того чтобы просто определять отношения между людьми. В одном месте Ветхого Завета говорится: отпусти пленников на свободу[5]. И мы немедленно думаем о рабстве и т.д. Но понимаем ли мы, что очень многие в нашем окружении находятся в оковах, являются пленниками того, что мы называем своей «любовью» к ним? Когда мы говорим ребенку, или взрослому человеку, или группе людей: «Я знаю, что для тебя лучше, и тебе придется быть счастливым так, как я решу», — мы надеваем на них оковы. Не требуется даже попадать в страну вроде советской России, где тоталитарный режим, где одна-единственная партия определяет, что для вас хорошо или как вам быть счастливыми (это относится к семье, к работе, к Церкви, к любой организации). Я не говорю, что так не должно быть в армии; одни приказывают, другие подчиняются — это совсем другое положение. Чтобы быть эффективным, организм должен быть выстроен иерархически, должны существовать руководство и цепочка подчиненности. Но когда я только что говорил о свободе, я не это имел в виду.

Я предложу вам несколько направлений, по которым вы можете продумать вопрос о свободе, если у вас будет время вспомнить мою беседу. Слово свобода на разных языках употребляется по-разному. В западноевропейских странах есть слово, основанное на латинском libertas; слово восходит к дохристианскому римскому праву, где оно определяло общественное положение ребенка, родившегося свободным от свободных родителей. Но оно также предполагало, что этот ребенок, для того чтобы остаться свободным и быть достойным своего положения, должен содержаться в строгой дисциплине, ибо свобода всегда связана с самообладанием. Если вы не в состоянии владеть собой, вы несвободны. Да, с точки зрения закона вы, может быть, свободны, вы пользуетесь всеми привилегиями, какие дает вам ваше положение в обществе. Но если вы наркозависимы, если вы в плену пьянства, разврата, страха, любого отрицательного чувства, вы — раб и просто выдрессированы вести себя так, будто вы свободны. Так что свобода в том смысле, какой римский закон придавал слову libertas, это состояние того, кто благодаря дисциплине, суровой тренировке, воспитанию научился так владеть собой, что может распоряжаться собой самовластно. То есть перед лицом опасности — противостать опасности, перед лицом долга — выполнить долг, уметь повелевать себе. Вот что лежит в основании понятия свободы. Если мы не способны повелевать себе, мы несвободны, что бы ни думало о нас общество или внешний мир.

Английское слово freedom, также очень говорящее и интересное, далеко ушло от своих корней. Я не ученый филолог, и поэтому мне приходится прибегать к этимологическим словарям, чтобы лучше понимать английский язык, который я выучил слишком поздно, чтобы знать его так, как знает настоящий британец. Таким образом я обнаружил, что слово freedom происходит от санскритского корня, который значит любить или быть любимым, а как существительное — мой любимый, моя возлюбленная. Народ, живший в очень отдаленной древности, воспринял свободу как взаимоотношение любви, а не юридическое отношение, не иерархическое положение. Это взаимоотношение, когда двое (или больше) смотрят друг на друга с глубоким почитанием, с изумлением и отзываются любовью — а любовь означает самоотдачу, открытость другому, принятие другого и отдачу себя ему. Разве это не замечательно?! Это очень далеко от того, что мы называем свободой не только в политике, но и в семейной жизни, когда ребенок, подросток говорит родителям: «Я хочу быть свободным», — что означает: «Хватит с меня вашей покровительственной и порабощающей любви, я хочу жить так, будто вы не существуете». Это, по существу, именно отрицание свободы.

Нам следует продумать заново отношения свободы между индивидами, между классами, между народами, между теми, кто в силу необходимости связаны взаимными иерархическими отношениями. Потому что если свобода не становится взаимоотношением любви, она становится напряжением между порабощением и бунтом, а это совершенно не то, чем должна быть свобода.

И наконец, русское слово свобода означает быть самим собой. Разве не замечательно, что эти три слова — libertas, freedom и русское свобода — указывают нам путь? Libertas означает, что я родился со всеми правами человека, но не могу обладать ими, если не владею самим собой. Freedom: напрасным будет мое самообладание, если оно не ведет к отношениям любви с моим ближним; а если ближний не способен любить меня, я должен любить его вплоть до готовности отдать жизнь за него, то есть жить изо дня в день и, если понадобится, умереть за него. И только в таком случае я могу сказать про себя, что я свободен: я стал самим собой, то есть достиг зрелости, подлинной зрелости человека.

Вот основоположные ценности, которые я считаю чрезвычайно важными в нашем сегодняшнем мире. Они всегда были важны, но в современном мире столько запутанности, столько сомнения, и страха, и трусости, и самолюбия, и лицемерия, что нам следует брать за пример организованные сообщества, которые основаны на самоотдаче, как, например, армия — на храбрости, мужестве, служении. Мы должны учиться дерзновению, и это, осмелюсь сказать, относится и к Церкви. И только тогда древний воинский символ — меч, символ, который в Средние века говорил о чистоте, о защите слабого, о том, кто строит общество, достойное человека, — вновь обретет свое подлинное значение. Я вижу, как это сбывается в этой стране, когда нас призывают быть ответственными, перестать быть младенцами, перестать быть рабами, перестать быть меньше того, чем мы можем быть или что можем сделать, когда мы поднимаемся во весь наш человеческий рост, берем свою судьбу в собственные руки и строим общество, достойное прошлого этой великой, благородной страны.

Спасибо, что вытерпели меня.

Ответы на вопросы

Вопрос

Думаю, для меня ключевое слово — «лояльность»[6]. Если вы где-то служите, вы можете или уйти со службы, или лояльно выполнять свое дело. Если говорить о безопасности, мне кажется, любой офицер, отвечающий за безопасность, должен исполнять свои обязанности так, как от него это ожидается. Если он чувствует, что по совести не может этого делать, он может подать в отставку. Но мне не кажется, что можно в свои официальные обязанности, будь то обязанности офицера или любые другие, внести коррективы, которые отражают мое личное мнение и противоречат тому, чего от меня ожидают.

Вопрос

Мы живем в очень искаженном мире, и я не думаю, что всегда есть возможность (хотя стремиться к этому надо) поступать как можно более совершенно с нравственной стороны и эффективно — с практической. И следует находить равновесие — причем это относится не только к исполнителю, но и к тем, кто отдают приказы. Все должны ставить себе вопрос: есть ли что-то, чего я не могу сделать как человек чести или не могу приказать кому-то сделать как человек чести? Но в общем, вы в таком же положении, как врач, который знает, что не может излечить больного, но может сделать хоть что-то, и делает все, что может.

Вопрос об эвтаназии

Говоря об эвтаназии вообще, я бы сказал так: человек, который хочет положить конец своей жизни потому, что страшится того, что ему придется пережить в течение будущих месяцев или, может быть, лет, такой человек — дезертир. Нет у нас права дезертировать из жизни. С другой стороны, когда человек поражен смертельной болезнью, мне кажется, мы не вправе насильно заставлять его продолжать существовать, когда жизни нет, нет качества жизни… Я помню случай с одним нашим прихожанином. Он разбился на машине, был полностью парализован, лежал в коме, и четыре года его существование поддерживали искусственно. Он не отзывался, в нем не было жизни. Был единственный признак того, что в нем что-то теплилось: когда его жена отходила от его кровати, он начинал стонать, и стон прекращался, когда она возвращалась. Мне кажется, мы вправе дать место естественному ходу вещей и не удерживать человека силой в бытии, которое уже ушло.

Разумеется, есть проблема семьи и причины, по которым близкие хотели бы, чтобы жизнь прекратилась. И я думаю, когда можно сказать, что, если человека предоставить себе самому, он умрет естественной смертью, такому человеку нужно позволить умереть вместо того, чтобы поддерживать жизнь, которая — не жизнь, а вырождение и унижение. Но нельзя допускать ухода из трусости или из желания вырваться.

Я бы добавил вот что. Бывает, беспомощный человек говорит: «Почему бы меня не прикончить, чтобы я не был помехой всем окружающим?» Я встречал немало людей в таком состоянии — я был врачом пятнадцать лет и сорок лет священником, так что времени было предостаточно. Я всегда отвечал этим людям так: «Вы ошибаетесь. Ваша беспомощность дает им возможность проявиться всему их благородству, их любви к вам, ваша беспомощность вызывает все лучшее в них. Принимайте благодарно и с любовью то, что вам дают».

Вопрос

Мне кажется, оба вопроса взаимосвязаны. Когда я упомянул прошлое, я не имел в виду, скажем, колониальную политику, или инквизицию, или еще что-то, что уродует нашу историю (и это относится не только к странам Запада, но и ко всем странам мира). Я хотел сказать вот что: в прошлом в каждой стране развились некие ценности, которые имеют значение для всего мира (оставляю в стороне не только такие самоочевидные вещи, как наука и технологии, но и постепенное понимание истории, которое освобождает сегодняшний мир от узости конфликтующих народов, конфликтующих интересов). Я имел виду тот факт, что каждая страна развила в области политики или в других областях характерные черты, которые могут быть примером или отправной точкой для других стран. Например, Британия выработала на протяжении столетий замечательное понятие «демократии»; это понятие существует независимо от того, применяется ли оно в данный момент или нет. Другие страны выработали другие элементы, и каждая страна должна бы оглянуться на свое прошлое, на свою собственную историю и историю окружающих стран: сначала на те страны, с которыми у нее есть нечто общее, затем на те, с которыми есть какой-то контакт, — и постараться вобрать лучшее, чтобы исправить собственные ошибки или перерасти собственную ограниченность.

Второе, что относится к этой же теме, очевидно: речь не о том, чтобы проповедовать и не исполнять. Трагедия христианства, как и любой другой религии: слишком легко мы превращаем то, что называем своей верой, в мировоззрение, в точку зрения на мир, которой мы придерживаемся, которую обсуждаем, о которой спорим, но которая не претворяется в жизнь. И пока вы провозглашаете основы веры, которая не стала жизнью, вас осуждают самые ваши слова. В православной Литургии перед чтением или пением Символа веры священник возглашает: Возлюбим друг друга, чтобы единомысленно исповедать… — и следует Символ веры. Это означает: если мы ничего не знаем о любви и говорим о Боге любви, мы лжем, мы не верим в этого Бога. И я думаю, это применимо ко всему: к справедливости, к свободе, к правам человека. Если мы не стали делателями, если мы не стараемся исполнять то, что провозглашаем на словах, мы лжем — это же очевидно! Лучше бы мы поменьше говорили, а исполняли делом. Так что я сказал бы: задача каждого поколения — вглядываться глубже в прошлое, выбирать между добром и злом, учиться на собственных ошибках, учиться из того, как другие судят о нас, и перерастать свое прошлое. Это относится и к каждому из нас, потому что мы то и дело бываем не в меру своих идеалов или поступаем безрассудно. Бывает, наступают поворотные моменты, когда мы можем остановиться, оглянуться и навести порядок в жизни (если еще можно навести порядок) или со скорбью понять, чего уже не исправить (как нам кажется), и идти дальше, не повторяя ошибки прошлого.

Вопрос

Вы ставите мне вопрос, на который не умеют ответить лучшие политические умы… Так что «куда ангелы ступить не смеют», сунется безумец в тяжелых сапогах[7]… Мне кажется, существуют подлинные человеческие ценности, которым противопоставляются некоторые другие ценности. Я не верю, например, что такие тоталитарные структуры, как Советская Россия или германский национал-социализм, предоставляют собственному народу такое качество жизни, которое позволяет человеку быть самим собой. Любая система, которая стремится вылепить каждого гражданина согласно заранее продуманной идее, посягает на ценность человека. Подобная система предполагает, что поступающие так знают, каким должен быть человек; знают, что этого человека нужно сначала привести (хочет он того или нет) в покорность, а затем сделать его частью муравейника. Можно представить себе системы, в которых, при некоторых различиях в них, личность пользуется уважением, где оставляется возможность изменений в личной жизни, как и в жизни общества. Бывают моменты, когда эти ценности оказываются под угрозой прямо-таки безвозвратным образом. В такие моменты (и я говорю от своего безумия), я считаю, следует быть готовым стоять за них любой ценой. Я русский эмигрант, у меня есть собственные предвзятые мнения, но я думаю, например, что, если несколько уменьшить масштаб, если думать не о народах и не обо всем мире, а о конкретных ситуациях, то, может быть, и вы можете действовать на пределе ваших физических сил, равно как и дипломатически.

Позвольте привести вам один-другой пример. Что бы вы ни думали о войне, о войнах вообще, когда вы сталкиваетесь с группой солдат, которые насилуют женщин, жгут деревни, расстреливают мирных жителей, вы не можете сказать — вернее, я не в состоянии сказать во имя мира: я буду просто стоять сложа руки: «Что бы ни было, я не запятнаю свои белоснежные руки кровью другого человека». За свою жизнь я встретил одного-единственного до конца преданного миру человека, и должен сказать, что у меня остался ужас от этой встречи. Как-то я проводил говение для группы студентов, и после первой моей беседы один из студентов подошел ко мне и сказал: «Разрешите мне покинуть говение, потому что вы не христианин!» Я ответил: «Да, разумеется, уходите. Но наставьте меня, в чем я ошибаюсь, я имею право это узнать». Он сказал: «Вы не пацифист». — «А вы?» — «Да, я пацифист». Тут я попросил: «Ответьте мне, пожалуйста. Вы входите в комнату и видите, что негодяй собирается изнасиловать вашу невесту. Как вы поступите?» — «Я обращусь к нему и постараюсь убедить его не делать этого». — «Предположим, пока вы к нему речь держите, он продолжает свое дело?» — «Я стану на колени перед Богом и буду просить, чтобы Он сделал это невозможным». — «Что вы сделаете, когда он изнасилует вашу невесту и преспокойно уйдет?» — «Я стану просить Бога, Который извел свет из тьмы, извести добро из злого дела». Ну, я отреагировал (я же безумец) словами: «Будь я вашей невестой, я бы поискал другого жениха». Но это единственный поистине последовательный пацифист, какого я встретил в своей жизни. Очень часто люди — потому, что они не сталкивались с ситуацией, не видели ее вблизи, — воображают, что можно справиться речами или компромиссами. Бывают моменты, когда уже слишком поздно: надо спасать эту конкретную девушку от насилия, эту конкретную ситуацию — от полной катастрофы.

Если хотите услышать не только мое мнение, есть замечательное письмо одного из наших первых миссионеров, создателя Православной Церкви в Японии епископа Николая. Во время русско-японской войны он столкнулся с проблемой: он — глава Церкви, члены которой вот-вот начнут воевать с его родной страной. И он велел им быть лояльными к своей стране и сражаться против его родины. По его мнению (и в этом он повторял мысль святителя Василия Великого из IV века), конфликт внутри страны или между двумя странами возникает потому, что христиане оказались неверными своей вере и не научили весь народ любви, и значит, поздно им, не сумевшим обратить свою страну, уклоняться от участия в конфликте. Их обязанность — с оружием в руках принять участие в конфликте, который они оказались неспособны предотвратить, когда речь шла о том, чтобы учить любви, миру и всему, что предотвращает насилие.

Вопрос

Тут я могу лишь сказать, что я считаю разумным. Когда риск достигает определенного уровня, мне кажется, все меньше людей оказываются готовыми к нему. Я, пожалуй, всецело выступаю за ядерное сдерживание, потому что все стороны сознают: если хоть одна из них использует такое оружие, результатом будет не чья-то победа, а всеобщее уничтожение. Мне кажется, бывает, что ни разум, ни добрая воля не могут достичь цели, которой можно достичь страхом. Не тем страхом, который владеет людьми, покоренными другой силой, но страхом людей, способных действовать: ты можешь погубить себя самого, если решишь погубить меня. И в данном случае, думаю, я всем сердцем поддержал бы ядерное сдерживание. Я не военный деятель и не много смыслю в политике. У меня внутренне чутье на это. Я считаю, что, если бы Запад, включая Америку, не имел этого сдерживающего средства, страны Восточной Европы вели бы себя гораздо более агрессивно. Именно тот факт, что существует такой противовес, принудил Советскую Россию к переговорам, к уступкам, к попыткам найти компромисс, в противном случае не было бы никакого компромисса.

Что до уничтожения человечества, этот вопрос не беспокоит меня чрезмерно. Не в том смысле, будто мне безразлична его судьба; но у нас столько возможностей уничтожить себя без всякой войны! Существуют возможности настолько испортить окружающую среду, что мы не сможем больше жить на нашей планете, потребуется найти другую. Но если ограничиться вопросом сдерживания — я верю в него. Возможно, у меня предвзятость. Но, как я сказал во время перерыва, у меня есть образы трех людей, которыми я восхищаюсь от всей души: это Жанна д’Арк, де Голль и Маргарет Тэтчер.

Вопрос о природе лидерства 

Это очень трудный для меня вопрос, потому что я не специалист ни в одной из этих областей. У меня есть чувство, которое я не могу обосновать, что лидеров часто выбирают потому, что они способны вести за собой, а не из-за того, куда они поведут. Большинство людей хочет быть ведомыми. Если есть такая личность, если есть тот, кто предлагает ясный идеал или мировоззрение, которое может увлечь людей, — за ним последуют. Это, мне кажется, произошло с Гитлером, это произошло с Муссолини, это порой происходит по всему миру. В этом понятии лидерства есть что-то очень устрашающее.

Я помню давний случай в России. Небольшой компании молодняка, где были бродяги, воры и т.д., было разрешено выбрать себе лидера. Они его выбрали, и их спросили: «Почему именно этого человека? Он не пьет?» — «Еще как пьет!» — «Он то, он сё?» — «Нет». — «Так почему же выбрали его?» — «Он умеет приказывать». И очень часто лидерами становятся люди, которые умеют командовать, умеют внушить уважение к себе и умеют отдавать ясные приказы. А другие люди, которые могли бы научить много лучшему, не в состоянии этого сделать из-за того, что мыслят усложнено или выражаются сложно. Это чрезвычайно важно.

Второе: лидеры редко интересуются взглядами и рассуждениями руководства противной стороны. Они заняты только собственной стороной — и я говорю не о политических партиях, я говорю о народах, о культурной традиции и т.д. Очень часто можно было бы достичь гораздо большего взаимопонимания, если бы лидеры больше разговаривали и общались между собой. Это относится к Церкви и государству, ко всем ситуациям, к политическим партиям, к отношениям между правительствами и профсоюзами и т.д. Беседовать для того, чтобы понимать друг друга, а не для того, чтобы уговорить другого согласиться с тобой. И это очень нелегкая проблема. Наверное, все вы имеете большой опыт в этом. Как часто, когда два человека разговаривают, один говорит, а другой не столько слушает, сколько уже готовится возразить, чтобы показать свою правоту. Умение слушать — очень трудное искусство, и редко кто им владеет.

И мы подошли или все ближе подходим к моменту, когда ширится понимание: что мы составляем единый мир, а не являемся набором разных стран, которые находятся между собой в гармонии или в противостоянии. И начинаем сознавать, что очень важно понимать другого и что лидерство уже не означает способность увлечь народ в каком-то направлении, как было, скажем, во времена Наполеона. Не знаю, ответил ли я на ваш вопрос.

Вопрос

Первая проблема, конечно, в том, что отдельные члены сообществ, разделенных границами и большими расстояниями, имеют мало шансов встретиться и познакомиться. Например, между Россией и Западом десятилетиями стояла стена непонимания, потому что они были разделены. Два рядовых человека не имели никакой возможности встретиться. Встречались только представители партий или государств, обремененные предубеждениями или преследующие определенную цель. Чем больше бывает таких контактов, тем больше люди открывают то общее, что у них есть: человечность, общие устремления; открывают, что нет между ними непоправимых разногласий. Это произошло в поразительной мере между Францией и Германией, когда после войны де Голль сделал шаг и встретился с Аденауэром, и обе страны стали сотрудничать, несмотря на то что война была совсем недавно, что Франция была оккупирована, что еще могли быть очень глубоко затаившиеся обиды. Мне кажется, такие встречи чрезвычайно важны. Оказывается, что у людей человеческое лицо, что у них те же устремления, те же идеалы, даже если им кажется, что достигнуть их можно разными путями. Это одна из вещей, которые я считаю очень важными.

Что также имеет большое значение — информация или дезинформация; то, как в каждой стране другая или противная сторона представлена читающей публике, под каким углом. Когда назревает конфликт, другую сторону начинают рисовать черной краской, когда хотят установить союз — другая сторона внезапно предстает… «Дядюшка Джо», как прозвали Сталина, ни для кого не был дядюшкой Джо, просто нам нужен был союз между Востоком и Западом. Нравственная цельность, справедливость, правдивость могли бы играть здесь большую роль — в противовес систематической дезинформации как собственного народа, так и другой стороны. Единственная возможность идти вперед в этом отношении — обмен мыслями, встречи, и это верно даже внутри одной страны. Противостоящие партии или движения встречаются не для того, чтобы достичь понимания, они встречаются, чтобы разрешить определенный конфликт или достичь определенной цели, но не ради более глубокого взаимопонимания. А если бы в основе всего было общее благо, можно было бы достичь гораздо большего.

Когда я попал в эту страну, меня это очень поразило. О демократии в Англии я знал; знал, что есть две партии — правящая и оппозиционная. И я чистосердечно воображал, что роль оппозиции — указывать правящей партии на риск и опасность определенных политических шагов, указывать, как можно поступить лучше. А что мы видим? Каждая партия старается показать, что другая — неправа; оппозиция не помогает понять, а использует любую возможность для критики. Это свидетельствует, что чувство общей пользы абсолютно утеряно. Как бы ни расходились партии в идеологическом плане, существует общее благо, то есть продолжение жизни, качество жизни и в целом жизнь страны. Они должны бы дополнять друг друга, а не постоянно вздорить. Как я сказал, я не вовлечен в политику и мало представляю себе, что можно было бы сделать, но вот такое впечатление это создает у человека, которому недостает понимания, но который полон надежды и ожидания.

Вопрос

Мне кажется, это в первую очередь вопрос воспитания; надо с колыбели воспитывать людей на принципах великодушия, готовности пожертвовать своей непосредственной пользой ради других, ограничить собственный успех ради того, чтобы могли жить другие.

Меня поражает, например, лицемерие всего нашего установленного порядка. Извините, что я столь критичен, — я говорю не об этой стране, а в целом. С одной стороны, мы сокрушаемся о нищете бедных стран, с другой стороны, мы мало что делаем, чтобы облегчить их нужды. Вероятно, дело было бы лучше, если бы нас с детства учили отдавать, жертвовать. Скажем, многие проблемы в бизнесе решались бы, если бы верхушка была готова получать меньшие доходы. На более низком уровне меня неприятно поразило, как в прошлом году почтальоны были готовы бастовать, только бы не допустить до работы дополнительный штат в рождественский период и не лишиться своего дополнительного заработка. Им не пришло в голову, что те, кого они не допустили до работы, — безработные. Ради своего приработка они увеличили безработицу, о которой столько разговоров! То же самое относится к продолжительности рабочей недели и т.д.

Это вопрос готовности на ограничения и жертвы, но этого можно достичь только воспитанием, только обучая людей определенным образом. Что касается сущего положения вещей — да, оно трагично. И только если мы пробудим в себе и в других чувство ответственности перед любым человеком — перед теми, кто работают под нашим началом, теми, кто рядом с нами, теми, кто работают на нас, и теми, кто пользуется плодами нашего труда или страдает от них, — положение может быть исправлено. И это очень, очень трудно, потому что эгоизм и жадность присущи всем нам в большей или меньшей степени.

Вопрос

Опять безумец поучает мудрых! Я считаю, что уровень образования в этой стране (как и в других странах) низкий и что должны произойти некоторые изменения под контролем государства, чтобы обеспечить каждому хотя бы знакомство с минимумом предметов и приобретение минимальных знаний. Для меня представляется немыслимым, что можно выйти из средней школы без всякого знакомства с естественными науками. И еще меня поражает «качество» грамотности. Я получаю от семидесяти до ста писем в неделю от людей, образованных — священников, членов приходских советов, преподавателей, начальников отделов, рядовых членов общества, — и я, жалкий иностранец, прихожу в ужас от безграмотности пишущих! Если глава отдела не в состоянии написать без ошибок слова, относящиеся к его предмету, как требовать этого от его учеников? И я считаю, что должно существовать побуждение дать населению этой страны широкий спектр образования. Разумеется, те, кто изучали в школе физику, химию и биологию, не станут физиками, химиками, биологами, но по крайней меру будут знать, что к чему.

Вопрос о церквах оставим в стороне: я не думаю, что заниматься этим должны, в частности, церковные общины. Я думаю, что это должно делаться централизованно и со властью; чтобы все население получало образование более высокого уровня, больше приобщалось культуре, иначе можно услышать совершенно невероятные заявления. Несколько лет назад я встретил английскую леди лет пятидесяти; в ее глазах светилась невинность, когда она задала мне вопрос: «Скажите, пожалуйста, какое отношение имеет Христос к Рождеству?»[8] Так вот, это можно легко исправить элементарным образованием.

Вопрос о движении «born-again Christians».

Думаю, если брать выражение «born again Christians»[9] в кавычки (как, мне кажется, вы делаете), я бы отнесся к нему с большой осторожностью, даже с недоверием, потому что очень часто оно подразумевает просто эмоциональный подъем и ложное представление, будто все проблемы ушли, поскольку я нашел истину и нашел Христа. Есть древнее изречение в православии: никто не может поверить в Бога или в вечную жизнь, пока не увидит в глазах или на лице хотя бы одного человека сияние вечности… А сияние вечности не нуждается в речах и необычайных проявлениях — самая сущность человека изменилась.

Меня всегда поражало одно место в рассказе о бедном Фоме, которого называют неверующим. Фомы не было, когда Христос явился прочим десяти ученикам. Потом они в большом волнении сказали Фоме: «Мы видели Воскресшего Господа». Он поглядел на них, увидел, что, кроме взволнованности, они ни в чем не переменились, и сказал: «Если не проверю, не поверю»[10]. Потому что они не переменились! Они видели объективное явление, которое не сделало их иными людьми. После Пятидесятницы никто не ставил вопрос так, потому что они настолько переменились, что любой человек, встретив их, мог сказать (как сказал К.С. Льюис в одной своей радиобеседе во время войны о тех, кто встречает верующего): «Смотрите, статуя ожила!»[11] То есть человек плоти и крови, костей, разума и эмоций стал живым такой жизнью, как никто другой. Так что я лично отношусь с осмотрительностью к подобного рода бурным, страстным проявлениям. Хотя я согласен: если мы называем себя верующими, это не значит, что у нас общее с другими мировоззрение, это значит, что у нас общий опыт. Во Франции бывший атеист написал книгу о своем обращении под названием «Бог существует — я Его встретил»[12]. Но это не значит, что мы должны вести себя возбужденно, несдержанно и своим поведением доказывать ближним, сколько неприятностей может доставить им Бог и Христос. Мы должны ставить себе вопрос: я верующий потому, что это мировоззрение мне подходит, или потому, что я знаю, что Бог существует? Если ответ — «нет», то можно начать искать Его.

Вопрос

В первую очередь я постараюсь помочь ребенку обнаружить то, о чем я упоминал, когда говорил о значении свободы: я достойный член общества, если я владею собой (будь я мальчик или взрослый мужчина). Отдать можно только то, чем владеешь, и, следовательно, можно внести свой вклад в жизнь постольку, поскольку ты владеешь собой, можешь распоряжаться всем, что у тебя есть, — твоим телом, твоим разумом, твоими чувствами и, конечно, твоей готовностью жить и умереть. Это первое. Второе, что я постарался бы внушить, — уважительное, даже благоговейное отношение к тем людям, которые думают иначе, но правдивы и искренни в своих убеждениях, будь то религиозные, или общественные, или политические взгляды. Несогласие — это одно, но считать, будто другой человек, раз он не разделяет наши взгляды, не может быть честным — совершенно другое дело. Итак — уважать другого в той же мере, в какой я ожидаю уважения к себе, признания моей личности. Это не значит, что я не стану спорить или обсуждать наши разногласия, но я буду делать это с чувством уважения, а не презрения. Оттого, что человек не разделяет чьи-то религиозные или политические взгляды, или принадлежит другой идеологии, он не становится негодяем. Идеология может быть ошибочной, человек может быть удивительно великим.

Я приведу вам пример, который, возможно, не покажется вам очень благовидным. Во время последних сражений на востоке Франции к нам в медпункт принесли двоих немецких солдат. Поскольку я говорю по-немецки, меня попросили подойти к ним (они оба умирали). Я спросил одного из них: «Очень страдаешь?» Он посмотрел и сказал: «Как я могу страдать? Мы же вас бьем!» Его идеал был ложный, я был готов бороться с ним до смерти, но этот человек положил свою жизнь за то, что считал истиной, и я мог уважать его, хотя от всей души отвергал все, что он защищал. Вот второе.

А в-третьих, я бы предложил два принципа преподавания истории, в отличие от того, как ее часто преподносят. Один принцип — не преподавать исключительно отечественную историю, так, будто на свете нет никаких других стран или как будто другие страны существуют только наподобие спутников вокруг солнца. Потому что это неверно, это неправда; это неправда по отношению к людям, это тем более неправда по отношению к странам. А второй принцип — преподавать историю (насколько это возможно) без постоянных изменений курса в зависимости от изменений политической системы, настроений в обществе и т.д. Надо стараться преподавать историю целостно, с интеллектуальной честностью и не опровергать систематически все благородное и великое из-за того, что контекст был «не тот». Я хочу сказать, что были в прошлом великие люди, мужчины и женщины, которые действовали в контексте самом по себе дурном, уродливом, но это не принижает их как таковых. Я думаю о людях, которые воевали, которые были на службе в колониях; о людях во множестве ситуаций. Ситуации, возможно, были уродливые, но люди могли быть великими. И таким образом, я думаю, нужно учиться уважать человека. И не надо считать успех доказательством того, что человек отстаивал правое дело. Легко счесть, когда террорист взял верх, что он был прав изначально. Нет, он с самого начала был преступником, который достиг успеха, вот и все. И, я думаю, если бы подход к истории был такой уравновешенный, вполне возможно, что наш ум, наши сердца открылись бы и для другого.

Перевод с английского Е Майданович

Опубликовано: Вестник РХД. 2010. № 197 (без ответов на вопросы).

Труды. Т.3. — М.: Практика, 2020

[1] Рабле Ф. «Гаргантюа и Пантагрюэль.» М.: Фирма Арт, 1993. С. 262.

[2] Исх 3:2.

[3] Ибо от малого до большого, каждый из них предан корысти, и от пророка до священника — все действуют лживо; врачуют раны народа Моего легкомысленно, говоря: «мир! мир!» — а мира нет.  Иер 6:14.

[4] Мк 12:31.

[5]  Ис 58: 6: Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо.

[6] Митрополит Антоний употребляет это слово в соответствии с французским оригиналом, как синоним верности, преданности.

[7] For fool rush in where angels fear to tread // A. Pope. An Essay in Criticism.

[8] По английски вопрос звучит еще более разительно: «Could you tell me what Christ has got to do with Christmas? »

[9]«Возрожденные христиане», «христиане, пережившие новое рождение» — распространенное в некоторых христианских кругах, особенно среди евангеликов, выражение. Подразумевает обновление человеческого духа, совершаемое Духом Святым, в отличие от простого принятия Крещения. Члены этого движения утверждают, что имеют личные отношения с Иисусом Христом.

[10]  Ин 20:19—29.

[11]  См. примеч. с. 35.

[12] А. Фроссар. A. Frossard. Dieu existe, je l’ai rencontré. Paris: A. Fayard, 1969.