Церковь в истории. Часть 3

Прежде чем говорить о Церкви по существу и о Церкви в истории, я хочу напомнить пару вещей. Первое — мы определяем Церковь как Богочеловеческое общество, то есть как общество, где, несмотря на абсолютное неравенство лиц, и Бог и человек присутствуют на равных началах во всей полноте своего бытия. Во Христе мы видим и Бога, и человека. Сын Божий стал человеком, воплотившись от Пренепорочной Девы Марии, и в Нем мы видим полноту Божества, явленную плотски. Одновременно в Его воплощении мы видим и такое измерение человека, о котором мы не могли бы иметь представления, глядя на эмпирического человека, на чело­века, каким мы его знаем в обычной жизни. Человек в полноте своего призвания — по своей глубине, по своей бесконечности, можно сказать — таков, что он может вместить в себя Самого Бога и одновременно остаться человеком в полном смысле этого слова. Это догмат о Христе Спасителе. Он, будучи Богом в полном смы­сле слова, является и человеком в полном смысле слова, без то­го, чтобы Его человечество перестало быть нашим человечеством, — только это наше человечество явлено во всей красоте, во всей полноте, во всем величии, к которому оно призвано, к которому каждый из нас призван.

Но с другой стороны не только во Христе и через Христа Спасителя полнота Божества присутствует в Церкви. В день Пяти­десятницы Святой Дух сошел на апостолов и остался в Церкви, преисполнил ее Своим присутствуем; и не напрасно апостол Павел нам говорит о том, что и вся Церковь в своей полноте, и каждый член Церкви является сосудом Святого Духа. Мы содержим в себе присутствие Святого Духа. Опять-таки, Он не срастворяется с нами, но Он нас преображает, и во Христе и во Святом Духе мы делаемся уже не приемными детьми нашего Небесного Отца, но как бы родными Его детьми. Святой Ириней Лионский (я это уже в прошлом цитировал) говорит о том, что в полноте времен, ког­да всё будет осуществлено и доведено до полноты, то во Христе и в Духе Святом всё человечество станет единородным сыном Не­бесного нашего Отца. В этом отношении вся полнота Троицы присутствует в Церкви.

Мы познаем ее непосредственно во Христе через Его учение, через Его опыт, через всё то, что знаем о Нем. Но каким-то внут­ренним опытом мы знаем тоже Духа Святого. Это Дух, о Котором Христос нам говорит в Евангелии: Он наш Утешитель. В славянском языке слово «утешение» гораздо более многогранно, чем в русском. Утешитель — тот, кто может нас утешить (в обычном смысле слова) в нашем горе. Если бы мы были действительно Христовыми ученика­ми, если бы действительно любили Его всем сердцем, всем нашим существом, то, будучи в разлуке с Ним, мы на земле чувствовали бы себя сиротами. Апостол Павел говорит очень ярко о том, что для него жизнь — Христос. А смерть была бы приобретением, пото­му что пока он живет в теле, он отлучен хоть отчасти, в какой-то мере, от Христа, и только через смерть встретит Его ли­цом к лицу более глубоко, в большей славе, более лично, более интимно, чем встретил Его на пути в Дамаск. Мы тоже призваны к тому, чтобы знать Христа, узнавать постепенно Христа, как апостол Павел Его познал.

Но Дух Святой не только утешает нас в том, что мы разлучены со Христом, а порой через грех отлучены от Его присутствия и близости с Ним. Он нас укрепляет, Он нам дает силу так жить, чтобы стать учениками Христа, быть верными Его учениками. И наконец, несмотря на то, что мы живем в потемках, в полутьме или иногда, порой в глубокой тьме, Он является нашим Утешителем в другом смысле: в том смысле, в ко­тором мы говорим об «утехе» на русском языке. Он нас может ра­довать, несмотря на то, что мы всё-таки еще так далеки от Бога. С одной стороны, так близки, потому что Он так близок, а с другой стороны так далеки, потому что не умеем Его присутствие воспринимать, потому что сами отлучаемся от Него, отворачиваемся от Него.

И во Христе и в Духе Святом мы познаем Бога и Отца. Я уже упоминал о том, что когда мы произносим молитву «Отче наш», мы называем Бога нашим Отцом не только потому, что Он является для каждого и для всех нас Отцом, а в гораздо более глубоком смысле. Христос нам дал эту молитву, и когда Он говорил «Отче наш», Он говорил как бы «Мой Отец и ваш Отец». И это нечто та­кое глубокое и потрясающее! По слову Евангелия, мы являемся братьями и сестрами Христа и детьми нашего Небесного Отца, но лишь постольку, поскольку соединены с Единородным Его Сыном.

Я говорил еще о том, что человечество не явлено нам в Церкви только во славе, во Христе, как предельная полнота того, чем и кем может быть человек. Она явлена нам в нашей немощи, в нашей хрупкости, в нашей греховности. И вот тут является трагедия Церкви, соединенная с ее славой, уродство, которое мы накладываем на бесконечно прекрасный лик Церкви — собой, своей греховностью, своей неверностью. И тема наших бесед — именно искать и в этой области, и в той понимание, которое нам поможет вырастать, расти все дальше и дальше в Боге.

Божественное измерение Церкви является яснее всего, доступ­нее всего в таинствах и в молитве. Святой Максим Исповедник говорит, что Бог сотворил человека причастным двум мирам: ве­щественному миру, из которого он взят, и духовному, Божествен­ному миру, которому он может приобщиться и, который зачаточно заложен в нем. И призвание человека — вырастать в полную меру своей приобщенности к Богу, и, вырастая, влечь за собой всё мироздание в глубины Божии до того момента, когда, по слову апостола Павла, Бог будет всё во всем. Но человек пал, он уже не может совершить своего призва­ния в полноте, он сам бьется, сам слеп или неясно видит свой путь. И таинства Церкви — это Божественные действия, ко­торые нас спасают, нас возвращают, сколько мы способны воспринять, в меру нашей ёмкости и подвижнической готовности, к тому состоянию, к которому мы были призваны от начала. В этом смыс­ле таинства являются абсолютной необходимостью для спасения мира.

Вы можете спросить: как же так? столь немногие пользуются таинствами, таинства открыты очень немногим… Есть удивитель­ная мысль одного из древних отцов Церкви (если не ошибаюсь, святого Григория Богослова), который говорит, что мир не мог бы просуществовать без таинств, то есть без того, чтобы чудес­ным образом Божественная полнота не вливалась бы в человечест­во. И одно таинство (говорит он нам) принадлежит всему человечеству после падения, еще до воплощения Христова, до рождения Церкви в Пятидесятницу, — это таинство брака, та тайна, которая через взаимную любовь и взаимное приятие друг друга делает двух людей едиными, т. е. побеждает то разделение, которое грех внес в человечество. Таким образом, брак — таинство все­ленское, таинство, которое из двух существующих врозь людей делает одно, единое существо, уже побеждая хотя бы изначально, зачаточно разделение, разбитость, раздробленность человеческо­го рода. Это один из аспектов полноты Церкви в Боге. Без этого Божественного действия нам нет пути в ту полноту, к которой мы призваны.

Тогда делается понятно, почему мы в Православной Церкви верим, что единственный Совершитель всякого таинства есть Сам Бог, Христос и Дух Святой. В Божественной литургии — верим мы — Христос совершает освящение Святых Даров сошествием Святого Духа; и во всех других службах, где является таинство, мы ви­дим действие Христа. В тайной молитве на литургии священник говорит: Ты и приносящий, и приносимый, приемлющий и раздаваемый… Ты Тот, Который приносит эту жертву, и Ты являешься одновременно прино­симой жертвой.

Но на другом плане, на ежедневном, ежечасном плане жизни святых, вторым элементом Богочеловеческого аспекта Церкви яв­ляется молитва: не в порядке простого молитвословия, то есть вычитывания и произнесения молитв, а молитва как встреча, по­тому что цель всякой молитвы — встретиться в глубинах своей души, в глубинах сердца, в глубинах своего ума с Живым Богом. Об этом говорят все духовные наставники Церкви. Нам даны молитвы святых, но недостаточно эти молитвы вычитывать, мы долж­ны в них врасти, мы должны их сделать своими, почерпать из них опыт данных святых о Боге, о себе самом, о жизни, и научиться, так произносить эти слова, чтобы они стали нашими словами. Встреча — это основная задача молитвы; и молитвословия, кото­рые у нас есть, имеют только одну цель: нас поставить лицом к лицу с Живым Богом в таком взаимном положении, что мы можем вмолчаться в глубины Его присутствия и одновременно созерцать Его пути в наших душах и в жизни мира. Вот это как бы Богочеловеческая сторона нашей церковности.

Но с другой стороны, как я уже говорил, есть, увы, если можно так сказать, только человеческая ее сторона — в том смысле, что когда мы грешим, когда мы перестаем быть в общении с Богом, когда теряем Его из виду, мы уже являемся одиночками. И Церковь перестает быть той полнотой в опыте каждого человека или группы людей, которой она должна быть. Я об этом я хочу говорить более подробно в течение этих бесед. Я говорил кое-что об этом как бы зачаточно на епархиальном съезде, но хочу некоторые моменты развить.

Когда мы задумываемся над историей Церкви, мы не можем не удивиться тому, что двенадцать апостолов, семьдесят учеников обратили к Богу толпы людей. И слово «обратили» очень значите­льное: люди, которые смотрели во все стороны, ища своего пути, были поставлены лицом к лицу с Богом, обращены взором, сердцем, умом, волей к Нему. И эти немногочисленные люди, какие-нибудь неско­лько тысяч человек обратили всю Римскую империю. Они внесли в Римскую империю новую веру, веру в истинного Бога, полноту, которой не было раньше. А сейчас, когда мы оглядываемся на себя и на жизнь мира вокруг нас, мы не можем не быть пора­женными тем, что христиан — тысячи и тысячи, а значение наше в мире такое ничтожное. Несколько тысяч человек обратили целую империю; мы, одаренные опытом почти двух тысяч лет, их настав­лениями, учением, примером, являемся небольшим обществом, не­большой ячейкою в громадном обществе, которое или не знает Христа, или знать Его не хочет. Что же случилось? Нам следует над этим задуматься, потому что это относится не в какой-то отвле­ченной Церкви, но к каждой нашей общине и к каждому из нас в от­дельности. Что же случилось: тогда люди обращались ко Христу в результате встречи с Его учениками, а нас люди встречают всё время — и никогда не замечают разницы? Есть удивительное место в сочинениях К.С. Льюиса. Он говорит о том, что мы стали статуями, — на нас можно глядеть, порой даже заглядеться, но мы стали мертвым материалом. А верующий — это такое существо, о котором окружающие люди должны были бы воскликнуть: смотри, статуя стала живым человеком! Может ли кто-нибудь о нас, о каждом из нас сказать: этот человек ни на кого другого не по­хож. Он не более умен, не более образован, не более прекрасен, но в нем есть что-то, чего нет ни в ком другом…?

Подумайте, как люди воспринимали святых. Мне сейчас пришел на память святой Стефан Пермский. Святой Стефан зажегся любовью ко Христу и жалостью по отношению к тем людям, которые на нашей родине в Пермской области никогда о Нем не слыхали. Он выучил пермское наречие и ушел туда; и что же он делал? Он обосновался в маленькой хижине, молился и принимал каждого человека, кто бы к нему ни пришел, с такой любовью, с такой внимательностью, которой люди никогда не встречали ни у одного жреца и ни у кого другого. И есть рассказ из его жизни о том, как окружающие жрецы его возненавидели за то, что люди к нему приходили, узнавали о Христе, крестились, и послали убийц, что­бы отделаться от него. Эти убийцы пришли — и вернулись, не со­вершив преступления, к тем, кто их послал. «Почему же вы его не убили? Мы вас для того посылали»… И один из них ответил: «Когда мы оказались перед его лицом, он нас принял с такой любовью, что мы только смогли стать на колени перед ним и просить его прощения». Разве кто-нибудь сейчас, встречая любого из нас, может пережить нечто подобное? А ведь из житий святых можно было бы давать подобные примеры без числа.

И то, что относится к отдельному человеку, должно бы относиться и к нашим общинам, — вот к нашему приходу и к дру­гим приходам, которые собраны во имя Христа. Во время гонений, в первые столетия, Тертуллиан писал в защиту христиан римскому императору: когда люди нас встречают, они восклицают: «Как эти люди друг друга любят!» Вот что поражало язычников в хрис­тианской общине: что это община, где все друг друга любят. Это не значит, что те люди были добрыми, это не значит, что они по-человечески были привлекательны друг для друга. Но они узна­ли от Христа, что такое человек, как он драгоценен для Бога, какая святыня каждый человек, и относились соответственно, бе­режно, любовно. А любовно — не значит «сентиментально», это зна­чит «жертвенно». Никто большей любви не имеет, как тот, кто го­тов свою жизнь положить за друзей своих: вот образец.

И поэтому перед нами встает вопрос: что случилось с Церковью, то есть с христианскими общинами, почему мы потеряли способность быть Божиим сиянием на земле? Отец Сергий Булгаков в одном из своих писаний говорит, что каждый христианин и Цер­ковь в целом являются продолжением через века и пространство воплощенного присутствия Христа… И действительно, если мы ве­рим, что в крещении соединяемся со Христом и делаемся частицей Его тела, что в крещении мы получаем Духа Святого, Который нас пронизывает, как огонь пронизывает железо, то так долж­но бы быть. Что же случилось с нами?..

Во-первых, в самые первые годы жизни Церкви христиане бы­ли гонимы, то есть они не были приемлемы ни для евреев, ни для язычников. Для евреев они были кощунниками, для язычников они были поругателями их богов. Первохристианам приходилось расплачиваться за это не только нравственно, но и физически; их убивали, отдавали на пожирание зверям в римских цирках. Но у них было нечто, чего в нас совершенно нет. У них было чувство, что встреча со Христом означает новую жизнь: жизнь вдруг разверзлась, и в нее вошло новое измерение, вошло счастье неземное, сверхземное, уже небесное. И это было таким опытом, таким чудом Божественной любви, что сохранить его то­лько для себя, не отдавая другим, не делясь этим, было невоз­можно. Они не молчали, они не скрывались, они не собирались маленькими группами, чтобы между собой радоваться о том, что с ними случилось. Они шли к тем людям, которые, по слову Священ­ного Писания, еще живут во тьме или в полутьме, к тем людям, которым нужно, чтобы воссиял свет, чтобы новая жизнь началась, чтобы ночь пришла к концу, чтобы день воссиял. И они шли с рис­ком для своей жизни, как тысячи и тысячи мучеников первохристианских, как позднее Стефан Пермский, они шли с тем, чтобы быть свидетелями Божией любви, свидетелями того, что быть с Богом так драгоценно, так значительно, что стоит для этого отдать свою жизнь.

Опять-таки,   мне приходят на мысль один пример из раннего христианства о том, как в Риме загоняли в Колизей тех христиан, каких могли найти, чтобы отдать их на съедение зверям. И язычник видит, что какая-то женщина бежит в сторону Колизея, держа за руку шестилетнего мальчика. Он ее остановил, говорит: не иди в ту сторону, там ведут христиан на смерть, уйди в другое направление… И она на него посмотрела и говорит: Неужели я себя и своего невинного мальчика лишу счастья быть свидетелем Христовым и умереть за Него?..

Разве кто-нибудь из нас думает в таких категориях? Уж не говоря о том, что мы не живем так, но мы и не думаем так. Мы думаем: нет, так поступить нельзя! Ребенка надо уберечь, себя самого надо сохранить для… — для чего? Для будущего? для того, чтобы еще и еще сохранить себя?..

И тут встает вопрос: знать Христа для нас — настолько зна­чительно или нет? Встреча со Христом случилась в нас или нет? Эта встреча имеет ли для нас достаточную ценность, значение, чтобы мы захотели, пусть даже ценой не жизни нашей, а ущербления нашей жизни поделиться этой радостью?

Ведь подумайте, как мы живем в мирском плане. Если мы про­чли какую-нибудь книгу, которая нас увлекла, увидели фильм или театральное представление, которое нас захватило, разве мы не говорим каждому человеку, кто нам дорог: Прочти! пойди посмотри!.. А делаем ли мы это по отношению ко Христу?

Я вспоминаю молодого человека, который ко мне пришел лет 25-30 тому назад и говорит: я хотел бы стать священником, но меня смущает то, что у нас в церкви все-таки относительно мало народа… Я говорю: а ты своих друзей пригласил в церковь? — Он сказал в ответ: друзей? я никогда не посмел бы им сказать, что стал православным!..

Вот пример, — крайний пример, но разве мы не таковы в той или другой мере? Разве радость о встрече со Христом нас захватила в такой мере, что стоит этой радостью делиться, чтобы дру­гой ею обладал, чтобы другой мог ликовать, как мы ликуем?.. И встает вопрос: а мы сами — ликуем? или нет? мы обыватели или горим радостью?.. Первохристиане были гонимы, но не только; они были людьми, для которых встреча со Христом перевернула всю жизнь, — не только мировоззрение, не только точку зрения на жизнь, но перевернула всё, что в жизни ценного, и они хоте­ли этим поделиться с другими людьми, чтобы и у тех радость воз­горелась, чтобы и они стали живыми и перестали быть — пусть прекрасными, но — статуями, изваяниями. Вот первый вопрос, ко­торый стоит перед нами. Мы сейчас живем в безопасности. Мы можем безопасно делиться нашим опытом, нашей верой, нашей церковностью, нашим дивным богослужением, мудростью наших духовных наставников древности и современного мира — а делаем ли мы это? Мы сты­димся! Мы прикрываемся тем, что нам мешает стыдливость, что мы не хотим свою душу обнажить перед другими людьми. Во-первых, нет нужды свою душу обнажать. Очень часто достаточно дать че­ловеку доступ к тому, что нам открыло вечную жизнь. А с дру­гой стороны, порой, да, надо пойти на риск. Не говорить всё время и везде о том, что для нас значит Христос и наша вера, не говорить о том, как это случилось в нашей жизни, первому попавшемуся, которому до этого дела нет или который послушает с любопытством, а потом может даже перескажет как курьезный анекдот другим людям. Надо быть готовым открыть свою душу го­лодному.

Очень давно, больше пятидесяти лет тому назад я как-то читал пророка Исаию, и у него есть место, где сказано: накорми душу голодного… Я не знаю, как это случилось, но я три раза это место перечитывал, и мои глаза были то ли открыты, то ли ослеплены, но я прочел: «Отдай свою душу голодному». Это был решающий момент в моей жизни. Словно Бог мне сказал: Да, с тобой когда-то что-то случилось, когда-то для тебя началась новая жизнь, ты никогда об этом никому не говорил, ты это хра­нил, как самую драгоценную святыню; но если нужно будет, будь готов ею поделиться, пусть твою душу съедят, но пусть человек, которому ты это откроешь, напитается чем-то… И я думаю, что так бывает. Иногда чувствуешь, что этому человеку действительно нужно свидетельство, — не свидетель из Священного Писания, не свидетельство жизни святого, не рассказ из истории Церкви, а прямое свидетельство. Я никогда никому не говорил об этом, но тебе скажу, потому что тебе это нужно, потому что ты уми­раешь с голоду, я с тобой поделюсь последним куском хлеба своим… Разве мы готовы это сделать? Да, мы говорим о «православии», мы говорим о Евангелии, мы говорим о многом, но мы так пугливы, когда речь идет о том, чтобы сказать: вот то, что я знаю досто­верно…

Но тут встает другое: слушающий на нас посмотрит и поставит себе, а порой и нам вопрос: если это достоверно, если это правда, как же в тебе не видно никакой перемены? Почему ты такой же, как все? ты статуя, в тебе нет жизни, ты гре­шник, как все… И тогда можно вспомнить то, что святой Ефрем Сирин говорит: что Церковь — не общество святых, а общество кающихся грешников… Ударение, конечно, на слове «кающихся», потому что все мы грешники, тут нет ни вопроса, ни сомнения. Но для церковного общества, вернее, для каждого отдельного христианина характерно то, что он кается, то есть что его каменное сердце разломилось, по слову Иеремии пророка, его каменное сердце стало плотяным, он способен плакать над своей изменой, над своим недостоинством, над неправдой, которая в нем живет. В нем вся душа кричит от боли о том, что он оказывается неверным по отношению ко Христу, к Богу, Который его так возлюбил. В тайной молитве на литургии мы благодарим Бога за то, что Он так нас возлюбил, что Своего Сына Едино­родного дал, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. О Христе говорится: в ночь, в которую Ты был предан, — нет, когда Ты Сам Себя предал за жизнь мира… Вот о чем речь идет. Мы говорим, что у нас есть вера. Да, какая-то вера есть, какое-то доверие к Богу есть, какая-то верность есть, но этого недостаточно. Это должно не только расти, это должно быть силой в нас. Господь нам сказал, что Он посылает нас, как Отец Его послал. Он был чист. Он был совершенен. Он был свят. Он был непорочен. Он был живой истиной. Он был жиз­нью. Он был путем. Мы, конечно, всем этим не являемся, но мы можем быть свидетелями: да, мы это видели, и это нас так пора­зило, что после этого жить, как я жил раньше, невозможно. Да, я падаю, да, я могу споткнуться, да, я могу поскользнуться, да, я могу оказаться неверным; но каждый раз, когда это случается, я могу обернуться к Богу и сказать: Боже мой, Боже мой! Как мне стыдно, как мне больно!.. И не на словах только, но со слезами, — такими слезами, которые из сердца текут, чтобы сердце кричало, а не глаза только плакали. И если мы были бы такими кающимися грешниками, то мы были бы живыми свидетелями того, чего мы не можем явить нашей святостью. Да, святые являли Бога, истину, Христа, Святого Духа — собой и в себе. Они тоже были грешни­ками, они сознавали себя такими, больше нас они это сознавали, потому что, чем ближе человек к незаходимому Божественному свету, тем яснее видит в себе всякую тьму. Мы видим это мало, но всё-таки мы это знаем, и если бы мы каялись в том, что мы такие слепые, такие бесчувственные, — и тогда можно было бы обратить близкого нам человека.

На этом я кончу сегодняшнюю беседу, а в следующей, хочу сделать попытку понять, что случилось в исторической Церк­ви, — потому что не только наше недостоинство играет роль; всё гораздо более сложно, богато и полно творческих возможностей.