Аскетизм и притязания современнности

Начать бы свой доклад мне хотелось с нескольких цитат, которыми я попытаюсь очертить проблемное поле и определить вектор сегодняшнего моего выступления.

Первая принадлежит владыке Антонию: «аскетизм – опыт, который принадлежит всем, он не ограничен христианством или религиозной областью вообще. Любое дело в жизни предполагает обучение, усилие, постоянство и подвижническую установку, такую установку, которая ограничивает нашу свободу действий или мыслей или чувств, чтобы мы вырастали в меру своего призвания».

Вторая – Ф. Ницше: «Земля – планета по преимуществу аскетичная».

Наконец, Мамардашвили определял «человека как практику собирания себя, которой он преодолевает природную жажду сбысться».

В рамках  своего доклада я попытаюсь обосновать аскетику именно как универсальную духовно-ориентированную и идейно-целенаправленную культурную практику экзистенциальной минимизации телесных интенций на основе императивов (или ритуализированного) самоограничения и воздержания.

Сверхзадача, поставленная Богом перед человеком, выражена прекрасно античным императивом – «Познай себя самого!». Современная  эпоха, как никакая другая ранее, бросает вызов ей и с натиском отвлекает человека от нее. Через познание себя как микрокосм в макрокосме человек обретает суверенность и самоидентификацию, реализуемые в свободе самосозидания. Вопрос осмысленности бытия, его целенаправленности, наполненности стоял перед человечеством во все времена особо остро. Мифы и легенды разных народов отражают готовность людей на многое в поиске ответа на него. Одна из ярких иллюстраций таких поисков – евангельская притча о драгоценной жемчужине, найдя которую, купец-коллекционер распродает все имеющееся, чтобы завладеть одной единственной и уникальной. Но, возможно, так, как этот вопрос стоит сейчас перед современным человеком в эпоху постмодерна с его расщеплением метанарративов,  разрушением больших экзистенциальных проектов, последовательными «смертями» Бога, субъекта, автора, актора, он не стоял никогда.

В эпоху «антропологической катастрофы» (М. Мамардашвили) человек меняет бытие на существование, постепенно растворяясь как субъект истории и превращаясь в объект различных и часто полярно действующих сил. Доминик ЛаКапра предложил два метода работы с коллективной травмой: бесконечное отыгрывание и проработку ее. Антропологический кризис – явление не новое, свойственное лишь нашему времени – в различные эпохи возникали проблемы самоидентичности, осмысления своего места в мире, экзистенциального вакуума (пусть и называлось это несколько иначе). И тогда человечество искало стратегии выхода, подвергая критике (кризис и переводится как «суд») доминирующую культурную парадигму и стремясь свергнуть и заменить ее. Мы наблюдаем в культурно-историческом процессе синусоиду от гедонизма с его установкой на получение бесконечного удовольствия до аскетической стратегии мироотношения, когда радость обретается через самоотречение и самоумаление. Однако те трансформации, которые происходят с антропосом в современности, уже описываются не как кризис, но как катастрофа, которая описывается  Мамардашвили метафорой «трех К.»: замкнутость человека в самом себе, стремление к интеллигибельным сущностям (познаваемым лишь рационально), стирание грани между добром и злом (в значении неразличимости одного и другого). Как здесь не вспомнить блестящую метафору преподобного Феофана Затворника, который сравнивал жизнь горделивого и эгоцентричного человека со стружкой дерева, скрученной вокруг пустоты.

Само слово «аскетика», «аскетизм» происходит от греческого глагола «аскео», означающего искусно и со старанием обработанный грубый материал, а также занятие разными упражнениями с целью достижения более совершенного уровня. В древней Греции это слово применяли и при занятиях атлетов физическими упражнениями, когда те готовились к соревнованиям. Весь этот комплекс подготовки атлетов и связанные с этим упражнения греки называли «аскетизмом».

Аскетика является практикой в античном понимании этого слова (в противовес теоросам, которые были лишь сторонними наблюдателями, зрителями на олимпийских играх) проживания позволяет войти в плотные слои вовлеченности, не убегать от жизни, вынося ее определенным образом за скобки простым теоретизированием о ней, но суметь взять ее под контроль и пребывать в точке «здесь и сейчас», а не в эфемерной и иллюзорной – «там и тогда». Аскетическая стратегия понимания и конструирования себя выступает в роли качественно иной когнитивной практики, которая прорабатывает на всех уровнях аномальные сбои человеческого бытия, выводя его на уровень мета-: метасознание, метапамять, метапознания, метамышления.

Аскетика как явление, гармонизирующее сущее и способное превратить существование в бытийствование, не должна рассматриваться лишь как форма побега от разнузданности и пресыщенности. Она, являясь универсальной культурной стратегией и практикой, позволяет через преодоление всяческой избыточности, ведет путем простоты, через которую в конечном итоге помогает достичь человеку искомой цельности, аксиологического равновесия трех переменных: тела, души, духа.

Ницше, разрабатывая последовательно концепцию сверхчеловека, прописывает три экзистенциальных сценария: господина, раба и срединного героя – аскета (аскетического священника). Сущностно третий отличается от первых двух тем, что стремится стать суверенным через высвобождение от всяческих внешних на него притязаний и давлений. Аскеза является лучшей формой адаптации в мире, где властвует дух тяжести, где все подвержено смертности, усталости и инерции проживания. Преодолеть всяческую предзаданность можно посредством размыкания экзистенциальной пары «господин-раб» (которые могут спокойно уживаться в одном человеке и периодически проступать на поверхности человеческого поведения). Господин – по определению смел, рискован, решителен; раб же не готовый к смертельному риску непрестанно капитулирует в нас, выкупая свою жизнь трудом, который он направляет к вещи. Аскет не вписывается в эту схему принципиально. Господина и слугу всегда можно чем-то ограничить, и они будут добиваться смягчения ограничений. Аскет же работает на опережение – его нельзя ограничить в чем бы то ни было, в чем он не ограничил бы себя сам.

Самой яркой иллюстрацией такого подхода к жизни могут служить отшельники и анахореты разных эпох, народов, религиозных систем. Проблема заточения и затворничества, изгнания и добровольного отшельничества фокусирует наше внимание на интенциональности данного акта. Налицо противостояние двух начал – внешней, «агрессивной» (в самом широком понимании данного слова), среды и внутренней свободы человека. Здесь мы можем обратиться к примерам тысяч наших новомученников и исповедников, прошедших лагеря, пытки, но сохранивших облик и звание человека. Для меня  одним из таких ярких примеров аскета духа выступает отец Павел Флоренский, которого отправили в вечную мерзлоту, а он писал восторженные письма детям оттуда, как он рад – теперь он мог исполнить давнюю мечту посвятить время изучению вечной мерзлоты:

Почти половина Союза находится в состоянии вечной мерзлоты (47% территории), и до сих пор мы не знаем точно даже границу распространения мерзлоты, не говоря уж об ее причинах, динамике, значении, способах борьбы с нею и об использовании ее. Пишу тебе обо всех этих вещах, чтобы ты видела богатые возможности работы в здешнем крае.

или высылал оттуда деньги семье, говоря, что (в тех ужасных условиях) он не нуждается ни в чем.

Поиск смысла тождественен поиску ключей к себе самому. Аскетика – один из таковых ключей – предлагает человека мыслить не как некую данность, а, скорее, как заданность – как вмененную ему сверхзадачу. Мы, с одной стороны, все родились человеками (homo sapiens), но с другой – нам только предстоит ими стать, освоив определенный набор сущностных свойств, преодолеть врожденную дискретность собственной природы, привести к целостности, выйти при этом на точку бытия, лежащую за прагматикой с ее семантикой. Так, например, недостаточно лишь родиться в свободной стране и свободным гражданином – свободу человек призван взять, освоить или даже усвоить. Само наименование нас sapiens не работает автоматически, если человек откажется схватить, удержать и подчинить себе свойство мыслить и т.д. Жизненный опыт – и есть освоение, присвоение вышеозначенных данностей.

Это прекрасно иллюстрирует библейская история об Адаме, которому было поручено дать всему сущему имена, что, в сущности, означает заглянуть за предмет, произвести его атрибуцию через глубинное погружение в содержание сущего. Через такое познание природы вещей Адам одновременно знакомится с тем, что он (человек) – тайна сам для себя: он не то, и не другое, и не третье. Природа не дает ему ответа на вопрос «кто я?». Так и зарождаются экзистенциальная тоска по себе подлинному, то, что Мамардашвили назвал «страх не статься».

Противостоит аскет во все времена чуждому и бросовому материалу огромного срединного поля «слишком человеческого», в котором живет «одомашненное животное» (Ницше), das man (Хайдеггер), маленький человек (Акакий Акакиевич Гоголя), ну или офисный планктон всех времен и народов, как его принято называть сейчас. Аскет стремится во все времена заявить о собственной суверенности от этого срединного поля проедателей золотых запасов экзистенции, не способных, не готовых, вечно пытающихся, но никогда не устремленных создать нечто новое.

Обычно аскетическое делание соотносят со страданием, отождествляя с ним самоотречение и самоограничение аскета. Однако следует распараллелить два вида страдания. Человеческий опыт закрепил определение страдания как неизбежности и даже некоей тотальности, введя в структуру языка такое понятие как страдательный залог. Им описывается действие, источником, субъектом которого является не человек, но некая внешняя среда по отношению к нему. Мераб Мамардашвили определял эту внешнюю среду, оказывающую давление на суверенность человека, как сущее, которое не может ответить на вопрос «зачем?» Когда с высокой горы срывается глыба – ей не задают вопрос, зачем она это делает, логичней будет вопрос «почему?». Аскет стремится преодолеть эту слепую определенность в отношении себя, замедлив круговорот стремительно происходящих с ним и в нем событий, высвободиться из инерционного прозябания к подлинности бытийствования. Всей системой ритуально-символических действий он жмет стоп-кран бронепоезда под названием «сущее», ставя под вопрос «зачем?» Эта неподоотчетность сущего трансформирует бытие в существование, порождая ряд сопутствующих экзистенциальной тоске состояний. Аскет стремится заменить меньшее страдание пусть хотя бы и большим, но авторизованным, таким, причиной которого является он сам. Он устремляется к высоко-мерности, желая преодолеть низко-мерность, сойти с широкого и легкого пути тяги ко всему низменному, встав на узкий, тесный путь устремления к высокому и содержательно важному.

Аскетическое высвобождение наступает в ситуации предельной нестабильности, неопределенности, непредсказуемости или по-евангельски «нищеты духовной» («блаженни нищии духом, ибо таких есть Царствие Божие»). С.С. Хоружим данный процесс высвобождения именуется размыканием. Под размыканием человека (Я, сознания, сущего и т.п.) ученый понимает «делание себя разомкнутым, открытым, способным и готовым к встрече и соприкосновению с чем-то иным себе, к выступанию за собственные пределы». Собственно, это основное содержание аскетики как культурной практики. Размыкание навстречу Другому, Инобытию возможно только при отсутствии автоматизма отношения к сущему. Автоматизм же наступает при наличии привязанности к комфорту, стремления к полному контролю над жизнью, желания определить и предсказать ее, создать ее гороскоп и привязать к нему само бытие. Существование по хорошо отлаженному сценарию порождает автоматическое («по накатанной») проживание. Где все приведено в известность, там свободы нет.

Вспомним библейский сюжет странствования Моисея и еврейского народа в пустыни, когда их дальнейшее движение или остановка регламентировалось Теофанией (богоявлением). Народу необходимо было встать станом, разложить шатры, но не было гарантии, что уже завтра Бог не повелит идти далее. Это повеление могло прозвучать и через месяц, и через неделю, и на следующий день после остановки. Это отучало от автоматизма к  жизни, формирования привязанностей, приучало находиться в точке «здесь и теперь», воспитывало трезвенность, бодрствование, и приводило к тому самому размыканию, за которым наступал опыт живых отношений с живым Богом.

Эта же идея в измененном виде при иной интенции присутствует, скажем, в движении хиппи или современных дауншифтеров с их любовью к путешествию автостопом, когда рождается опыт качественно иных отношений с миром.

Основная стратегия аскетизма – стратегия дауншифтинга (downshifting), где «Shift» (регистр) понижен. Аскет осуществляет переход на пониженную передачу, выражаясь автомобильными аналогиями. Это особенно актуально в современную эпоху «fast» (быстродействия).  Идеи скорости и легкости являют даже нового бога. «Имя этой правящей инстанции – Fast Instant God, и, поразительным образом, его традиционные атрибуты – всеведение, всемогущество соединились сейчас в идее быстродействия. Сей новый, опережающий все на свете, кроме самого света Господь, несомненно, благоволит апостолам Новизны и пророкам Скорости. Однако он, Instant God, суров к тугодумам, безжалостен к неуспевающим…». Аскеты всех времен стремятся высвободиться из-под давления соревновательного духа между людьми.

В беге наперегонки забывается и теряется все, что ранее определялось, как «благо» и «польза» для человечества в целом и даже для отдельного человека. Волны скорости сами находили или захватывали себе носителей. Под давлением соревнования между людьми уже почти забыто все, что хорошо и полезно для человечества в целом и даже для отдельного человека. Подавляющее большинство ныне живущих людей воспринимает как ценность лишь то, что лучше помогает им перегнать своих собратьев в безжалостной конкурентной борьбе. Любое пригодное для этого средство обманчивым образом представляется ценностью само по себе. Гибельное заблуждение утилитаризма можно определить как смешение средства с целью. Отношение к человеку носит этот же характер – человек перестал быть целью, став средством в ловких руках другого человека. Это закон современного всеобщего взаимного отчуждения. Может, поэтому так сложно сейчас идея общинности, церковности, соборности приживается и инкорпорируется в опыт современного человека. Деньги в своём первоначальном значении также были средством, это ещё помнит повседневный язык – говорят, например: «Он имеет средства на существование». Точно так же обстоит дело со временем, для того, кто считает деньги абсолютной ценностью, изречение «Time is money» означает, что и каждая секунда сбережённого времени сама по себе представляет ценность. Если можно построить самолёт, способный перелететь через океан немного быстрее предыдущих, то никто не спрашивает, какую цену за это надо уплатить. Выигрыш в полчаса оказывается в глазах всего света самостоятельной ценностью, ради которой никакая жертва не может быть слишком велика.

С точки зрения психологии важнейшую роль здесь играет страх – страх отстать в беге наперегонки, страх разориться и обеднеть, страх принять неверное решение и не справиться с изматывающей ситуацией. Страх во всех видах является, безусловно, важнейшим фактором, подрывающим здоровье современного человека, вызывающим у него повышенное артериальное давление, сморщивание почек, ранние инфаркты и проч. Человек спешит, конечно, не только из алчности, никакая приманка не могла бы побудить его столь энергично вредить самому себе; спешит он потому, что его что-то подгоняет, а подгонять его может только страх. Боязливая спешка и торопливый страх – камни преткновения, от которых аскет стремится освободить пространство пути современный аскет. «Наихудшие последствие спешки или, может быть, непосредственно стоящего за спешкой страха – это очевидная неспособность современного человека хотя бы ненадолго остаться наедине с самим собой». Тщательность, кропотливость, добротность – по Хайдеггеру, сумма характеристик, делающих вещь вещью мастера – последовательно принесены в жертву богу быстродействия. От этого страдает геометрия пути, которую так тщательно пытается восстановить аскет – путь кривды, блуждания по кругу, распутицу он усилием и напряжением всех сил стремиться преобразовать в путь прямой, путь правды, праведный путь, а любое путанное дело – в путное.

Беглый реферативный формат доклад не позволит нам глубоко погрузиться в особую эстетику феномена аскетизма. Но некоторые существенные вещи мне хотелось бы отметить. Аскетика очень технологична, как и греческая медицина. Поскольку душа нематериальна, получить к ней доступ можно только через тело, поэтому нужно воздействовать на тело. На тело же можно воздействовать с двумя целями: избавить его от физического страдания и избавить его от необходимости быть проводником явлений, замутняющих душу, т.н. страстей. И физическое страдание, и страдание-страсть называется одним и тем же словом – патос. По сути, и медик, и аскет занимаются примерно одним и тем же делом – избавлением от этой нерегулярности, страдания, претерпевания.

Еще Гиппократ заметил, что для того, чтобы лечить, нужно иметь целостную концепцию человека. Он исходил из того, что есть вещи, которые влияют на человека, есть то, что называлось фюсис – природа, натура. И эта природа особым образом выражается через душу человека, то есть к области душевной относится эмоциональная сфера, реакции, речь человека. За этими душевными вещами должен наблюдать врач. Например, он должен смотреть: нет ли у человека каких-то патологических проявлений (подергивания членов, заиканий и т. д.).  Душа проявляется через тело, то есть тело выступает в качестве некоего инструмента душевных проявлений.

Аскет преследует цель, занимаясь духовными  упражнениями, ту же, что и врач – помочь своей природе жить соразмерно. Отсюда известная максима, изречение Гиппократа в латинской версии звучит как Medicus curat, Natūra sanat (врач лечит – природа исцеляет). Латинское слово curat (curare) — лечить, обозначает именно заботу о том, чтобы природа могла sanare. А sanare – это исцеление в чистом виде. То есть, иначе говоря, медик помогает природе целить человека.

Знание себя, обретаемое аскетом в ходе его техник и практик, необходимо рассматривать в контексте платоновской теории познания. Знание Платоном рассматривается не как «гнозис» (узнавание для ориентации на местности), а как «докса», то есть как то, что вос-принимается, некое восхождение по ступеням, мера приближения к истине. А значит важно согласование трех элементов – мудрости, самоконтроля и праведности (добродетельности) – это то, что на славянский язык переводится как цело-мудрие, аскетическая упорядоченность. При этом мудрость и есть контроль себя и направление к праведности.

Эстетические универсалии «согласованность» и «соразмерность» прочитывалась и в античной медицине. В частности, практика лечения ядами (фармакон имеет два значение «яд» и «лекарство»). Необходимо установление пропорциональности и согласованности с потребностью, что, в сущности, рождало такое явление как мудрость врачебная. Мудрость по отношению к жизни (житейская) должно стоять выше любознательности, постыдной прибылью, техническим методом, личный интерес и гордыня. Мудрость как способ различения причин, постижения природы сущего, знания срединного пути между вежливостью и суровостью (дабы не впадать в панибратство или жестокость).

Тело и телесность в  системе аскетических практик.

Традиционно принято считать, что аскетизм как феномен религиозно атрибутируемый описывается стремлением победить тело с его природными притязаниями. При этом, как правило, тело рассматривается как темница души, сковывающая ее, препятствующая началу подлинно духовной жизни. Однако даже в различных религиях такое представление о теле и телесности считается радикальным. Говоря о теле и телесности в контексте аскетической эстетики, важным представляется обратить внимание на акцент положения тела в пространстве. Будучи частью трехмерности сущего для аскета крайне необходимым на ряду с внутренним ритмом, тегучестью мысли, достигаемых правильным дыханием, является понимание своего места. Употребляя данное выражение, предполагается как место в истории мира (поиск смысла), так и конкретное место, занимаемое в пространстве его окружающего. Вот почему в различных аскетических системах и комплексах встречается повсеместно требовательное указание о позе (лотос, прямая осанка, жест рук, направленность взора), которая одновременно призвана решить несколько важнейших задач. Первая из которых, — концентрация внимания, собирания себя в некую точку, обретение своих границ  и ощущение их как линии соприкосновения с сущим. Вторая, ввиду того, что поза, как правило, непривычна для повседневной жизни и даже несколько дискомфортна – создания на сенсорном уровне напряжения, от которого неукоснительно рождается напряжение духовно-мыслительное как некое устремленность из плоскости горизонтали к плоскости вертикали, увенчанной встречей с Инобытием.

Антропологическая проблема современного человека – предательство собственного тела, его потеря, превращение в вещь, а всего комплекса телесности в индустрию. Такая онтологическая стратегия свидетельствует о недостаточном знании себя, отсутствии спроса на подобное знание, что, как следствие, ведет к энтропии личности как субъекта и суверена свободной воли. Эта энтропия, в свою очередь, может быть максимально выражена в метафоре фантомной боли. Аскеза как ансамбль практик не отвергает и не презирает тело, а возвращает ему значение метакатегории, органа души, материального континуума выражения и переживания. Аскетика помогает интегрировать тело в комплекс телесности, что позволяет преодолеть нынешнюю, набирающую обороты дискретность в представлении человека о самом себе.

Идея того, что в этот мир мы презентованы телом и телесностью, в философии и культурологии является общим местом. Любой вид антропологии (от физической до причудливых форм социальной антропологии таких, например, как визуальная) начинается с изучения положения именно тела во времени и пространстве. Дитмар Кампер отмечает, что «чистого тела в природе никогда не существовало. Оно всегда служило мемориальной доской для предысторических, исторических и биографических вписываний». А, значит, общечеловеческая история – есть не что иное, как движение тел, она – следствие телесной жизни, ее продолжение. Без осмысления и глубокого анализа нашей телесности мы обречены на непонимание человека как субъекта истории (для нас как для христиан особо значимо, что и субъекта внутрицерковной жизни) и не восприятие себя самих таковыми. Сама же культура функционирует как кодирующая обозначенные выше «вписывания». В действительности наша телесность не исчерпывается лишь функционированием физиологических инстинктов, потребностей и процессами, происходящих в теле. Телесностью описывается процесс инкорпорирования сущего в опыт проживания. Тело устроено премудро и подобно дому («тела ваши – суть храм живущего в вас духа»), в котором десятки отворяющихся изнутри окон. Посредством тела человек усваивает (делает своим) окружающую действительность, делая ее частью себя. Например, процесс питания предполагает на молекулярном уровне вбирание в себя элементов пищи – что-то в виде шлаков мы отторгаем и выводим, а что-то навсегда делается нашей кровью, нами самими. Из наблюдения за этим процессом родился некогда вывод, что человек – это то, что он ест. Если расширить список того, чем аналогично является человек, придем к выводу, что через собственную телесность он – и то, что мыслит, что говорит, помнит, созидает и т.д. А, следовательно, телесностью описывается процесс становления, собирания праха, конструирования всего состава в психо-физическое целое.

В основе этих двух наблюдений за человеческой телесностью лежит одна универсалия: тело – это то, что нам даровано. Проведем один мысленный, логический эксперимент и поставим вопрос: «Может, ли огурец обладать телом?» Очевиден ответ «нет», так как огурец сам есть тело. «Обладает ли своим телом кошка?» Ответ усложняется, но подсознательно мы тоже понимаем, что вопрос некорректен, потому что, дав быстрый утвердительный ответ, следует уточняющий вопрос «а что есть тогда сама кошка?». Человеческое тело выделяется из всех других видов органики не столько сложностью организации, сколько именно фактом своей неисчерпаемости. Человек – Хозяин тела – вывод самоочевидный, но именно он открывает нам горизонты мысли о себе.

Из курса этнографии известно, что тот или иной тип хозяйствования, в том числе, определяется отношением к миру в целом. В статусе хозяина может быть представлен и тот, кто грубо обладает вещью, заставляя ее работать и выжимая из нее весь ресурс, и тот, кто бережно «разговаривает» с обладаемым предметом и через него с бытием всего сущего. Можно варварски эксплуатировать заливные луга, и тогда через сотню лет они превратятся в пустыню (как это произошло, например, с Аравийским полуостровом после 8 века), а можно пустыню превратить в буйствующую зеленью местность (как это происходит, например, с современным Израилем). У человека есть тело, именно поэтому у него есть и душа. Эти два абсолютно связанных утверждения позволяют нам задавать друг другу вопрос, который со стороны может показаться бытовым, простым: «Как ты себя чувствуешь?» Он служит отсылкой к осознанности и рефлексии. Естественное стремление к самореализации тоже вырастает из вывода, что тело – дар, и с ним нужно работать. Это с одной стороны. А с другой – и это мне видится крайне важным для осмысления и для просветительского разговора: мы возвращаемся к перво-заповеди, к той сверхзадаче, которую мы получили от Бога в лице Адама сразу по сотворении мира. Напомню, эта заповедь звучит – «возделывай и храни!». Обывателю часто кажется, что речь идет о хранении и возделывании эдемского сада. И это слишком буквальное и примитивное понимание Божьего поручения. Потому что это цель со-творческого пребывания человека в мире. Количество жизни в сущем не должно уменьшаться  твоим проживанием. Предлагаю слушателям сейчас провести мысленный эксперимент – вспомнить все последующие заветы (с Ноем, Авраамом, Моисеем, Иисусом Навином, Давидом, наконец, завет Христа Господа) сквозь призму этой изначальной заповеди. И, окажется, например, что лжесвидетельство плохо не само по себе, а именно потому, что уменьшает количество жизни в том, кто попадает в контекст нашей лжи, сплетен, слухов о нем. Недаром в иудаизме убийством считалось не только лишение жизни человека человеком, но и лишение человека доброго имени, когда человек вынужден был не жить, а выживать, восстанавливая свое доброе имя. Но первое, с чего начинается выполнение этой задачи хранить и возделывать (то есть правильного хозяйствования) – это должное отношение ко всему комплексу телесности, бережное возделывание и окультуривание себя, познание своих потребностей и возможностей и приведение их в гармоничное соразмерное сосуществование.

Еще один важный тезис, на который нужно опереться для дальнейшего рассуждения, что духу также необходимо облечься в плоть, чтобы стать осязаемым и получить возможность реализоваться в мире. Есть духовные сущности, которые телом не обладают и которым, чтобы сбысться, нужно во-плотиться. Например, идея как платоновский эйдос. Идея захватывает чужое ей тело, экспроприируя его. Это замечание позволяет преодолеть расхожее мнение об аскетике как практике, отвергающей тело, преодолевающей его как преграду. Скорее, наоборот, она как продукт человеческой саморефлексии также устремлена к некоей новой, качественно совершенной телесности, возделыванию (cultura) и проработки ее.

Важно отметить, что не только смерть, объективная, непредвзятая, нелицемерная, отбирает у нас тело. «На самом деле тело не принадлежало человеку почти никогда, оно лишь меняло своих «хозяев». В европейской (христианской) культуре тело принадлежало, прежде всего, Богу. Могло оно принадлежать родителям, и главе семейства, и помещику, и сюзерену, и государству». И если не касаться примеров радикальной эксплуатации тела, сопровождаемой физическими насилием и болью, которая есть, выражаясь языком религии – грех, а на языке культуры и закона – преступление – то мы увидим, как в культуре торжествует в том или ином виде стратегия служения и понимание тела как инструмента служения как добровольной соподчиненности. В этом находит свое разрешение еще один универсальный закон человеческого социума – человек – существо социальное, и высшую радость, совершенное удовольствие мы испытываем в моменты, когда сущее посылает сигнал «спасибо, что ты есть!». Тогда встает проблема необходимости приведения в согласие двух видов интересов и стремлений – моих и другого. Здесь на помощь человеку приходит, в том числе, аскетическое делание с его формами работы по самосозиданию. Франциск Ассизский называл свое тело «братцом ослом», которое задерживает его своим упрямством и нежеланием восходить в горний мир. Аскетизм в контексте данной метафоры предлагает не убить бедного осла, а договориться с ним, взять его в друзья, при этом развьючив его от ненужной и тяжелой поклажи.

Здесь надлежит сделать промежуточный, однако, главный вывод – тело не столько преграда, которую необходимо обойти или перепрыгнуть. Оно – преграда, которая призвана выступать в роли своеобразного предохранителя или стабилизатора. Как было отмечено выше, на экспроприацию наших тел претендует множество бестелесных «хозяев». Аскетика через интенсификацию осознанности, при которой человек собран в точке «здесь и сейчас», позволяет ему «одомашнить» своего «осла». То, что обрело телесность – прошло некоторый путь становления. Роль стабилизатора и замедлителя не такая уж второстепенная. Ситуация, при которой духу не надо было бы преодолевать преграды и любая максима человеческой воли тут же получала бы разрешение, не менее катастрофическая, нежели упрямый осел, не слушающий седока или несущий его к экзистенциальному обрыву.

Аскетика учит рассматривать, исследовать и работать с человеком как сложным организмом (сложенным из более простых и дробных элементов). Она тренирует внимательного стража, призванного отслеживать «интервентов» на всех уровнях: помыслов, слов, поступков. Идея тела как стабилизатора предполагает, что любое усилие духа должно пройти проверочную стадию, которую можно условно назвать «уговорить брата осла». Явления одержимости  телесности (захваченности тела пороком и страстью) иногда менее кровожадны, нежели одержимость идеей фикс. Это чистое кумиротворчество, о котором читаем в Библии – «не сотвори себе кумира на небе вверху» — где речь идет не только о планетах и звездах, но и о мире идей, мечтаний и грез. Когда идея становится кумиром, она превращается в идеологию, которая, если не сдерживается никакими стабилизаторами, ведет к антропологической катастрофе. В этом смысле внешне звучная идеология «Православие. Самодержавие. Народность» может оказаться не менее разрушительной, чем идеология нацизма, коммунизма, радикального либерализма, так как является образом роковой одержимости. Даже известный принцип «торжества духа над материей», доведенный до радикальной одержимости оборачивается против человечества. Например, радикальный ислам, представленный движением шахидов, которым не жаль собственных тел, чужих тел не жаль тем более.

Современный синтез новой телесности (от уже привычных форм пластических операций и коррекций до кибернетических вживлений и инкорпораций неорганических частей в человеческую органику) оборачивается отчуждением тела от субъекта. Современное человечество захвачено идеей успеха, а тело кладется первым на алтарь служения этому идолу. В этой одержимости тело становится чужеродным элементом в человеческом организме. Симптомами подобной болезни является абсолютное непонимание своих потребностей, незнание пределов, ведущих к конкретным кризисам и страданиям. Боль современного человека – это боль фантомная, лишь субъективное ощущение существования тела при фактическом его отсутствии.

Таким образом, множеством видов собственных практик аскетика способствует возвращению тела своему хозяину, интегрируя его сначала в комплекс телесности, а затем синтезируя целостность посредством внедрения новых, качественно иных установок и интенций. Митрополит Антоний Сурожский время аскетических подвигов называл временем возвращения под собственную кожу. Аскет стремится преодолеть органику двойного назначения, в силках которой находится зачастую современный человек. Она предполагает, что большая часть телесных органов и телесности захвачена психологией: сердце уже не просто качает кровь, но и способно любить, переживать, расстраиваться и т.п. С одной стороны она, безусловно, свидетельствует, что тело изъято из своего тотально органического предназначения миру. А, значит, имеется телесный способ данности огромного количества явлений культуры, начиная от азарта до ощущения метафизического превосходства над всеми. В отношении таковых состояний обычно употребляется выражение «захватывает дух». Аскетикой человек имеет возможность прорабатывать такие органические перебои, ведущие к онтологическому само-убийству как добровольному стиранию своих природно-естественных граней (тело, душа, дух).

Ввиду того, что в проблемном поле аскезы, как было показано выше, лежит концепт человека в его целостности, она не презирает телесную сторону, наоборот, воспевает его, восклицая «Какое счастье – у нас есть тела!». В обывательском сознании царит мысль, что духовное в нас дефицитно, штучно, до него нужно прорываться, а телесное – бросовый товар, не заслуживающий внимания. Аскетика настаивает на гармоничном синтезе и бережном отношение к каждой из составных частей нашей Личности. Проведем еще одну метафору для иллюстрации данного вывода. Лисица, попав в капкан, встает перед выбором: мучительная и долгая смерть или отгрызть себе лапу, но жить. Маргинально-радикальная аскеза вслед за такими образами так же рекомендует поступать в отношении собственного тела: попало тело в капкан страсти – оскопи его и живи дальше. В отношениях мы почему-то так не действуем даже в рамках аскетических практик. Например, попал человек в капкан своей простотой или доверчивостью – мы нигде не найдем рекомендацию «отгрызть» эти добродетели за ненадобностью. Аскетика с ее срединным золотым путем, преодолевая жесткую дихотомию человеческого состава,  сохраняет ценность множественности модусов бытия и учит бережливой заботе о себе.

Беспамятство – еще одна аномалия в структуре личности современников, которую аскетизм как культурная практика и одна из форм реакций на этот радикальный сбой пытается преодолеть, определяя цели, задачи и многоразличные способы проработки (по Лакану) этой коллективной и индивидуальной травмы.

И сразу следует отметить, что бинарной оппозицией беспамятства служит отнюдь не память как некий инструмент в нас по контейнеризации прожитого опыта, а памятование как длящийся процесс инкорпорации этого опыта понимания (или не-понимания) мира, жизни, себя, сущего, его универсалий и законов с превращением их в определенную стратегию миро-отношения. Также как бинарной оппозицией памяти будет служить не забывчивость, а безраличие. Памятливость – удачное слово как раз потому, что оно хорошо подчеркивает длящееся в жизни, актуализирующее историческое предание человечества, преображающее все в момент «здесь-и-сейчас». Синонимом беспамятства выступает не забвение, хотя часто в литературе мы встречаем именно такую позицию. Память традиционно описывают как некий психический процесс, которому отводят место накопленного прошлого. Однако блаженный Августин писал о том, что «память связывает прошлое с настоящим и позволяет предвидеть будущее». Феномен «память» имеет два определения – общенаучное и психологическое. При первом подходе она описывается, как способность системы изменяться и сохранять следы изменений. В этом смысле говорят о памяти генетической или памяти исторической, которая фиксируется в письменности. При втором подходе рассматривают память Личности, описываемую через процессы, входящие в ее состав: запечатления, хранения в течение времени и извлечения определенной информации с целью повторного использования. И при таком функционировании памяти она становится своеобразным билетом туда и обратно. Она лежит в основе восприятия, воображения, осмысления, самого функционирования человека. Не было бы у нас памяти (и такие заболевания в психотерапии известны) – мы были бы абсолютно дезориентированы в пространстве. Мы постоянно соотносимся со своей памятью как контейнером жизненного опыта, который делает мир более устойчивым. Не менее важен в подобной совокупности процессов запечатления, хранения и извлечения информации и, процесс забывания, который столь же важен для нормального функционирования Личности. В орфической поэме два источника Мнемозины (памяти) и Леты (забвения) так близко, что их легко можно перепутать, они текут рядом  в  глубоком симбиозе, один есть вечная тень другого, они вечные близнецы. Без забывания у нас будет бессонница, мы будем слишком бдительными к ужасной реальности жизни. Без воспоминания  мы также обречены. Живой иллюстрацией этого тезиса может служить пример феноменальной памяти Соломона Шерешевского. Психиатр Александр Лурия его лечил от «проклятия невозможности забывать». Таким образом, забвение – один процессов памяти, способ структурирования в нас воспоминаний.

Синонимом же беспамятства во всех словарях выступает полуобморочное состояние. Этим понятием описывается некая ментальная граница между сознанием и бессознательностью. Этим понятием описывают положение человека, вынесенного за скобки осознанности, оглушенного сильнейшим ударом по голове, когда воспоминания не забываются, а стираются – это провал памяти. Такому состоянию, имеющему ряд фундаментальных симптомов и вполне радикальных последствий, которым сопротивляется память в нас.

Сергей Аверинцев, размышляя об эпохе победившего Постмодерна,  поставил ей диагноз – «коллективный Альцгеймер», когда все смешено и слито, обозначая тем самым конец всего. Смотрит человек на бабушку и маму – а они для него одно лицо, ситуации тотального неразличения, не способности к дефернциации – все это печальные симптомы эпохи. Память, как зеркало, в которое человек вглядывается для узнавания и понимания себя, разлетелось на тысячи осколков, подобно зеркалу тролля из известной сказки Андерсена и поразило и поражает важнейшие устои, традиции, столпы общечеловеческой культуры. Человеческая традиция в социо-культурном процессе всегда проходила стадию «устное предание», когда она транслируется только силой памяти. Целые собрания сакральных текстов разных культур (Веды, Евангелие, Коран, Упанишад и проч.) транслировалось на память, а общество призывалось к тому, чтобы эту память хранить. Когда предание как то, от чего скорее нужно избавиться, кладется на жертвенник богу скорости, успеха, инновации,  запускается процесс тотальной редукции. И последовательная редукция памяти приводит к состоянию тотального же неразличения – беспамятства. Реакцией на нее сейчас является, например, создание атласов памяти, которые должны помочь современнику ориентироваться в античном мире с его мифом и поэтикой. Ясная память превращается в сумму легенд и мифов, непонятных рассказов.

Признаком развившегося беспамятства является подмена и смешение категорий примирения и пренебрежения смыслом и духом. Аверинцев обращает внимание на так им называемые «топонимические казусы»: «Когда город Санкт-Петербург, гораздо ригористичнее сохраняющий в контекстах свое «Санкт», чем было принято в старорежимную пору, лежит в Ленинградской области; когда на востоке Москвы Большая и Малая Коммунистическая улица вливаются в улицу прп. Сергия Радонежского, которая, в свою очередь, переходит в шоссе Энтузиастов (все мы помним – каких энтузиастов), – подобные топонимические казусы красноречивей всего описывают состояние человека эпохи постмодерна».

Еще одним важным симптомом беспамятства эпохи является отсутствие критической оценки чего-либо. Ведь критический анализ – это памятование, сличение и сопоставление событий прошлого с событиями настоящего. Отмирание этой способности в культуре превращает движение в пространстве жизни в неизбывный и нескончаемый день сурка, а субъекта истории превращает в айматовского Манкурта.  Складывается впечатление, что происходит глобальная подмена, которую не назовешь иначе, как профанацией памяти. Карл Густав Юнг отмечал, что ум, не справляясь с ситуацией, предпочитает выйти из строя, обрывает связи между сторонами личности, которые не в состоянии совместить.

Может, именно поэтому нередко пациенты психоаналитика обозначают проблему именно как «вспомнить себя», чаще звучат скорбные  воззвания «я потерялся» «не справляюсь с жизнью» и т. п. Что также служит описанию клинической картины беспамятства – когда человек живет вспышками осознанности и вдруг, находясь в неопределенном для себя месте, не понимает, как сюда попал. Современный человек часто так мыслит собственную жизнь, находясь в моменте некоего неопределенного настоящего не может отрефлексировать, как он оказался в ситуациях, в которых оказался. Из какого прошлого он пришел к такому настоящему и в какое будущее ему надлежит идти.

Аскетика с ее установкой напряженной собранности, предлагается именно как  рецепт и ход лечения подобного рода амнезии.

Аскетическая простота

Для описания сущности аскетики как культурной практики самой удачной может служить метафора простоты.

Эта простота, даруемая аскетическими практиками, находясь в твердой сцепке с обретаемой мудростью,  становится фомой сохранения живой памяти, которая может быть таковой лишь когда позволяет смотреть в будущее, созидаемое усилиями настоящего.

Если обратиться к тексту Евангелия, то знаменательным видится тот факт, что Христос, напутствуя учеников, подчеркивает единство простоты и мудрости: «Будьте просты, как голуби, и мудры, как змеи». Простое в данном контексте сознание позволяет различать всегда и везде подлинный дух жизни и отделять от него все ложное. Такая простота противостоит замысловатости, не позволяя «хоронить» жизнь спуду напластований, наслоений.

Простота кажется едва ли не самым надежным средством, позволяющим не забывать, что мы живем под знаком конца. Эсхатон, конец истории, — ее окончательное разрешение и одновременно полнота откровения ее смысла, — еще одна мировоззренческая потеря современного человека. А патологическая непростота в жизни человечества формирует откровенно ложную тенденцию его обойти, сделать вид, что его не будет, и законсервировать свое наличное бытие.

Строго говоря, простота – это то, что нам позволяет быть субъектами истории, не будучи поглощенными ею. Простота – это то, что не позволяет застревать в истории, а это особенно важно, поскольку и человек и человечество в целом как раз-таки падко на длительные остановки и не любит непрерывного усилия.

Таким образом, аскеза выполняет задачу одного из мостов через бездну «слишком человеческого», хаотичности, хтоничности, иррациональности, смертности (конечности) к упорядоченности, умеренности, соразмерности, осознанности, экзистенциальной цельности и онтологической наполненности.

Благодаря анализу антропологических трансформаций современности обоснована необходимость возвращения аскетических интенций в культурное поле современного человека и общества как важного условия их преображения. Экзистенциальная стратегия современного человека определяется формированием избыточности потребностей и искажением понимания достатка, недостаточности. Что несет прямую угрозу содержанию жизни, которая вырождается в существование под властью вещей, вышедших из-под контроля. Такому натиску вторичной реальности и ее иллюзорности может противостоять и противостоит исключительно аскетика, открывающая дверь к самодостаточности через укрощение необузданного стремления потреблять. Достаток возможно понять и сформулировать представление о нем только через столь четко очерченное понимание недостатка. Аскетика экологично и терапевтично прорабатывает достаточность через снятие вопроса недостатка и представления о нем, меняя экзистенциальный вектор, позволяя не рассыпаться человеку, созидая и собирая его в целое.