Духовная жизнь и душевная болезнь (из опыта работы психиатра в общине и в больнице)

1. Митрополит Антоний Сурожский — единство пастырского и врачебного служения.

Несомненно, что для врача любой специальности сам факт соединения, надеюсь, не будет дерзостью сказать, слияния в личности, в деятельности митрополита Антония двух служений — пастыря и врача имеет особое значение.

Осмысление, обоснование этого единства находим в его выступлениях: «В священство… надо идти <…> когда можешь сказать: Да, Господи, я готов на крест»[1]. Но и «медицины вовсе не существует вне сострадания, без сострадания»[2]. Сострадание, — продолжает митрополит Антоний, — не сочувствие, не попытка испытать те же самые ощущения, что и у больного, — это невозможно. Сострадание — это способность «чувствовать собственную боль по поводу чужого страдания»[3]. Сходную мысль находим у Ивана Ильина: «Диагноз осуществляется в живом художественно-любовном созерцании страдающего брата»[4]. Определение диагностического мышления как образного в наибольшей мере уместно именно по отношению к психиатрии (в отличие от инженерно-конструкторского — у хирурга, пространственного — у невролога и т. д.)[5]. Врач, конечно же, не переживает, не испытывает галлюцинации или идеи воздействия, но «внутренне их воспроизводит» (термин наш). В этом смысле применительно к психиатрии правомерно будет сказать, что психикой врача познается психика больного. Весьма актуально и еще одно сопоставление, быть может, несколько неожиданное. Митрополит Антоний пишет о священнослужителях: «Мы не лавка, не ресторан, не цирк, наше дело не просто раздавать то, что нам приказано раздавать»[6]. Сегодня психиатрия, как и вся медицина, пропитывается рыночным духом. И хотя вся государственная психиатрическая помощь — вне страхования, бесплатная, душевнобольной уже получил официальное наименование «потребителя психиатрических услуг»[7]. Служение или обслуживание — вот распутье, на котором в наши дни стоит каждый чуткий к себе (и ближнему) врач.

2. Митрополит Антоний как клинический психотерапевт.

В дискуссиях на тему «психиатрия и религия» часто задается вопрос — должен ли врач, тем более врач-психиатр, быть верующим? Митрополит Антоний (он — хирург, но хорошо «чувствовал» и психиатрию) говорит: «Я не могу разделить в себе человека, христианина, … врача»[8]. Полагаю, что он подразумевает свое внутреннее духовное состояние. Что же касается физических и «узко профессиональных» возможностей совмещения, то здесь Владыка очень осторожен. Врач-верующий, как отмечает митрополит Антоний, способен передать больному нечто большее, чем обладает сам. Пастырская роль врача, продолжает Владыка, в том, чтобы действовать в сознании общения с Богом. И с больным. То есть содружественно. Действительно, психотерапевтические коллизии, возникающие во взаимодействии врач—больной, могут быть рассмотрены и с христианской точки зрения. Так известный психолог Ф.Е. Василюк пишет о стоящей перед психотерапевтом духовно-профессиональной задаче «очищения ума», о «психотерапевтическом кенозисе»[9].

Возвращаясь к теме единства пастырского и врачебного служения митрополита Антония, лишь упомяну некоторые актуальнейшие вопросы, на которые он дает ответы исчерпывающе содержательные, этически и психотерапевтически действенные и в медицинской аудитории — для врачей, студентов, и для больных и их близких. Это проблема нормы психического здоровья, феномены юродства и стигматизации, отношение к телу как к воплощенному духу и одновременно — субстрату болезней, к трансплантации органов, отклонениям в сексуальной ориентации, самоубийству, эвтаназии, практике парапсихологии и психоанализа, моде на восточные религии и оздоровительные практики (которая для психиатра преобразуется в проблему влияния сект на психическое здоровье). Особое значение имеют размышления об Иисусовой молитве, которые, по нашему мнению, могут быть убедительно соотнесены с учением о рефлексии как наиболее зрелом, высшем уровне организации сознания, психики в целом.

Всё сказанное позволяет охарактеризовать (если вообще позволительно это делать) митрополита Антония как уникального клинического психотерапевта, учитывающего, раскрывающего многообразное диагностическое значение того или иного переживания конкретного человека, рассматриваемого в контексте его индивидуальных психических особенностей и уникальной жизненной ситуации. И вместе с тем он всегда и везде прежде всего — священнослужитель, для которого богословие — не отвлеченные построения, а сокровищница, возникшая и развившаяся «из необходимости выразить словесно религиозный подлинный опыт»[10]. Поэтому оказывается совершенно естественным, что «учение о Святой Троице является основой, корнями социологии и человеческих отношений … в нем разрешается целый ряд психиатрических проблем нашего времени»[11]. И далее: «Священник не может быть профессиональным психиатром, но священник должен, по крайней мере, достаточно интересоваться тем, что происходит с людьми вокруг, чтобы иметь какие-то познания о том, как проявляется душевная болезнь»[12]. Когда верующий страдает душевной болезнью, она так или иначе должна приниматься в расчет и в контексте его церковной жизни. Очень важно, чтобы священник имел и медицинские ориентиры, чтобы различить болезнь и подлинный духовный опыт.

Это разграничение, но «со стороны медицины», я и пытался сделать более осязаемым в ходе своих профессиональных поисков.

3. Трихотомическая концепция личности — от богословского к клиническому содержанию.

Теперь позвольте немного рассказать о клиническом — медицинском, психиатрическом — приложении христианской антропологии, прежде всего — трихотомии. (Нельзя не отметить, что для этой моей работы важнейшее значение имел также труд отечественного психиатра Д.Е. Мелехова «Психиатрия и проблемы духовной жизни»)[13]. Наверное, вполне естественно, что в «клинической трихотомии» (термин наш) основные понятия — слагаемые этой структуры — получают некоторую специфику. Для наглядности представьте три концентрические окружности, вписанные друг в друга, а лучше — три овала, вертикальная «вытянутость» которых (длинная ось) существенно увеличивается от внутреннего к наружному — этой диспропорциональностью удается подчеркнуть иерархичность взаимоотношений компонентов трихотомии. Внутренний круг — тело: органы и системы в их взаимосвязи и взаимодействии, соматическая медицина. Средний круг — душа: ансамбль, складывающийся из отдельных психических процессов (мышление, эмоции, восприятие, воля и т.д.). Психические, душевные болезни — это нарушение, искажение, опустошение именно этих структур. Внешний круг — дух, это содержание психической деятельности, её ценностный аспект, то, что человек ставит выше себя, ради чего он живет. Вера «располагается» именно здесь. По нашему мнению, трихотомия — наилучший инструмент для решения проблем «гениальность и помешательство», «преступность и психические аномалии», «психиатрия и инакомыслие», «психиатрия и религия». С нею становятся еще более убедительными, почти осязаемыми различия в деятельности священнослужителя и врача-психиатра. Об этом неоднократно писалось, упомянем лишь главное: «Цель психотерапии — исцеление души, цель же религии — спасение души»[14].

В одной из своих работ я решился ввести понятие «крест психиатра», констатируя этим тот трагический аспект мышления врача этой специальности, вследствие которого в ходе диагностического процесса за внешней оригинальностью представшей перед ним личности, привлекательностью или удивительностью (позвольте так выразиться) её интересов, пристрастий, воззрений, образа жизни видится зловещая, поступательно-разрушительная логика болезни — искажение, опустошение мышления, эмоций, воли и других душевных процессов. Тем самым психиатр как бы отнимает у человека его внутреннюю личную свободу. (Но, забегая вперед, уточним, что сферой духовного, а свобода относится именно к ней, психиатр не занимается, главное состоит в том, что, как писал Карл Ясперс, дух не может заболеть (в медицинском смысле).)[15]

4. Вера и болезнь.

Я буду говорить только о главном психическом заболевании — шизофрении. Не имея возможности хоть сколько-нибудь подробно описать ее проявления, отмечу лишь, что для возникновения этой болезни не имеют принципиального значения ни жизненные несчастья, стрессы, ни внутренние телесные заболевания (важна, но не абсолютно, наследственность). Для специалиста-психиатра разграничение нормы и патологии принципиальных затруднений не вызывает, хотя в конкретном отдельном случае диагностические сомнения вполне вероятны. Однако у людей далеких от психиатрии даже такие особенности поведения их близкого, как сочетание несочетаемого — мирное сосуществование в воззрениях больного христианства и буддизма, занятие иконописью и церковным шитьем, осуществляемое под поп-музыку и т. д., — могут пониматься как особый духовный путь, а не душевная болезнь. Так при разговоре об одном из таких пациентов психиатр услышал от его духовника: «Никакого психоза у этого юноши нет. Просто он опытным путем проверяет нравственный закон». Это мнение, как и антипсихиатрические концепции в целом, — не ситуативное проявление идеологической борьбы, не психогигиеническое невежество, а одно из проявлений стремления человека и человечества к свободе, к бессмертию (о чем только что говорилось — в конце предыдущего раздела).

В поисках выхода из этого противостояния мы пытались найти способ по возможности убедительно разграничить духовное и душевное, и для этого каким-то образом охарактеризовать духовную сферу душевнобольных-верующих. Специальной психологической методикой — семантическим дифференциалом — оценивались религиозные аспекты образа мира. (Ни в каком виде не подразумевался экзамен по Закону Божию — осуществлялось лишь опосредованное изучение значений, смыслов, соотношений некоторых понятий, в данном случае относящихся к христианству, экзистенциальной психологии, медицине. Обследовались больные, считающие себя православными христианами.)

4.1. Варианты взаимоотношений.

По взаимоотношениям веры и болезни больные распределились по трем группам (группы были статистически сопоставимы):

4.1.1. Первая включала больных, у которых переживания с религиозной тематикой целиком и полностью являлись симптомами болезни. Таковы галлюцинаторные «разговоры с Богом», «мессианское» и/или «искупительно-жертвенное предназначение», «греховность вселенского масштаба» и т.п. В этой группе организация предлагавшихся понятий (представленная в прямоугольной системе координат) оказалась наиболее хаотичной, дисгармоничной, бессвязной. Повторно обратим внимание на то, что в первой группе верующие по существу отсутствовали (хотя они могли обнаруживать весьма глубокую эрудицию в вопросах веры). Их религиозно окрашенные переживания были лишь проявлением болезни.

4.1.2. Вторая — больные, чья вера сформировалась до начала заболевания, но переживания религиозного плана вошли в картину болезни, как правило — в структуру острого приступа. Здесь была выявлена промежуточная по упорядоченности организация понятий (в сопоставлении с первой и третьей группами).

4.1.3. Третья группа — больные, у которых вера и болезнь «не соприкасались»: духовная, церковная жизнь существенно не нарушалась, а содержанием болезненных переживаний были преследование, воздействие со стороны близких, соседей, преступных группировок и т. п. Результаты обследования с помощью семантического дифференциала в этой группе были близки характеристикам, полученным в четвертой группе.

4.1.4. Контрольная группа — психически здоровые верующие, стремящиеся жить максимально полной христианской церковной жизнью.

Эти результаты, по нашему мнению, осязаемо показывают, что при болезни, в особенно тяжелых её вариантах, духовной, религиозной жизни (по крайней мере, актуальной) — нет. В этих случаях речь идет о патологическом душевном, выступающим под видом духовного, не об «искушении в виде болезни», как объяснял свои психопатологические переживания один из подобных пациентов, а о «болезни в виде искушения» — так следовало бы сказать психиатру. Практически это означает, что жизненный путь такого человека направляется логикой болезни, а не духовным поиском, целенаправленным или интуитивным.

Здесь уместно напомнить определение непопулярного ныне К. Маркса, гласящее, что болезнь — это стесненная в своей свободе жизнь[16]. Дух неуничтожим, но он может быть стеснен страданием. Разграничение духовного и душевного не категорично, не абсолютно, их взаимоотношения динамичны. У митрополита Антония мы находим очень важные замечания о взаимоотношении духовного и душевного: «Нельзя сказать, что где-то кончается душевное и начинается духовное: есть какая-то область, где самым нормальным образом совершается взаимное проникновение»[17]. В острых болезненных состояниях жизнь, активность больных направляются преимущественно сферой душевного, болезненными переживаниями, которые поддаются прежде всего лекарственной терапии. При улучшении состояния, смягчении грубых расстройств становятся все более значимыми духовные воздействия.

4.2. Духовное как психотерапевтически-реабилитационный фактор — таков второй аспект нашего исследования.

4.2.1. Психотерапевтические рекомендации, религиозно ориентированные.

Из вышеперечисленных разграничений следуют различающиеся по группам психотерапевтически-реабилитационные рекомендации относительно духовной (церковной) жизни больных. Они носят чисто медицинский — врачебный, но никак не пастырский характер.

Больным первой группы участие в церковно-приходской жизни не показано, по крайней мере, на период обострения симптоматики. Пациенты второй группы могут участвовать в деятельности общины на общих основаниях. Какая-либо особая активность, развертывание инициатив, к чему такие личности нередко активно стремятся, на период приступа также должна быть ограничена. Третий контингент может следовать установившемуся модусу своей духовной жизни без существенных ограничений.

4.2.2. Христианское отношение к болезни.

Все больные-верующие (здесь речь идет о вере в собственном смысле слова, больные первой группы исключаются) независимо от полноты церковной жизни констатировали благотворное воздействие личной веры на отношение к своей болезни. Они «воспринимали болезнь как крест» и это «приносило им облегчение», а клинически проявлялось, прежде всего, как более ответственное отношение к стационарному и амбулаторному лечению, как смягчение поведенческих расстройств. Эта тенденция прослеживалась и в случаях неблагоприятного течения душевного заболевания (учащение приступов, необходимость применения более мощных лекарственных препаратов и проч.). Подобная же разнонаправленность духовных (в самом широком смысле) структур и «нижележащих» болезненных изменений отмечена и в ходе отдельного, специального исследования соматически больных[18]. Подобное отношение к болезни, смысл болезни формируется и формулируется постепенно. В тезисе «болезнь посылается за грехи» для конкретного больного раскрываются не универсальные истоки страдания, патологии, а результаты означивания элементов цепи жизнь — грех — болезнь. Именно в такой персонально организованной форме и осуществляется психотерапевтически-реабилитационное воздействие.

4.3. Проблема «ложной мистики».

Укажем лишь самые общие клинические ориентиры в этой области. При изучении больных эндогенными психозами, определяющих себя как верующих (православных христиан), было установлено, что диагностическое значение имеют (рассматриваемые обязательно в контексте всей клинической картины) следующие признаки: одномоментность («вдруг») «религиозного обращения» или же изменение качества («инакость») религиозных переживаний по сравнению с периодом, предшествовавшим болезни, исчезновение «Я» на высоте расстройств, сочетание несочетаемого в религиозных воззрениях и практике и ряд других характеристик, свойственных определенным типам острых психических расстройств вне зависимости от содержания (религиозного или какого-либо иного) переживаний.

Для врачебно-психотерапевтического подхода к подобным состояниям бесценна формула, предложенная митрополитом Антонием: «Господи, если этот дар от Тебя, пусть он со мной останется, если он от злой силы или просто естественный и может меня повлечь в гордыню и в разрушение — сними!»[19]

Хотя самоочевидно, что свободой воли психиатрия не занимается, после размышлений о мистике невозможно не сделать шаг и в эту область. В клиническом приложении она выступает в картинах антагонистического (манихейского) бреда: мир разделился на два лагеря, два начала — темное и светлое, «плохое» и «хорошее». Исход битвы зависит от позиции больного, от его выбора. Как показывают наши исследования, «механизмы», доводы для выбора могут быть различными. Применительно же к душевнобольным-верующим можно ожидать более определенного ответа, поскольку «…стоять между светом и тьмой и не знать, которое из двух выбрать, между жизнью и смертью, между Богом и сатаной, — и колебаться, уже говорит о том, что я ранен грехом и неспособен на прямое решение»[20]. А далее скажем словами Н.А. Бердяева: человек не выбирает между добром и злом, а творит их[21]. Христиански организованное сознание и позволяет и требует совершить этот выбор-поступок-шаг в совершенно определенном направлении.

4.4. Выводы.

Тезисно сформулируем некоторые итоги клинического опыта:

трихотомия — наиболее адекватная, полная, содержательная методологическая основа клинической психиатрии, взаимоотношения веры и болезни многообразны, и это имеет диагностическое и лечебно-реабилитационное значение, духовные воздействия, целебно организуемые самим пациентом, его окружением и врачом, могут существенно смягчать, компенсировать душевные и телесные расстройства даже в случаях их нарастания при неблагоприятном течении заболевания. Эти воздействия не могут быть сведены к разовым, строго очерченным, формализованным актам, а выстраиваются в глубоко индивидуализированный духовный путь.

5. Заключение.

Позвольте закончить тем, с чего начал — сопоставлением. Вновь обращаюсь к мыслям митрополита Антония: «… роль медика, как и священника <…> не уклоняться от вызова, какой ставит нам жизнь, не быть тем, кто делает людей податливыми, трусливыми, беспомощными. Это профессия, у которой есть видение жизни, потому что у нас есть видение смерти и их противостояния, потому что у нас есть видение того, что такое человек, и благодаря этому видению мы не смеем позволить себе или кому бы то ни было быть ниже человеческого роста»[22].

* * *

Вопрос: Известный русский психолог Выготский утверждал, что душа здорова, но немощно тело, и владыка Антоний говорил, что на наиболее хрупкие души Господь на время опускает пелену безумия, как бы завесу между внешним миром и Богом, чтобы душа ушла к Богу. И вот в связи с этим у меня такой вопрос: с точки зрения современной психиатрии, может, аутичные дети — гении?

Б. А. Воскресенский: Спасибо. Я начну с конца. Владыка в своих размышлениях о стигматизации, о юродивых, о других не совсем привычных появлениях духовной жизни начинает, так сказать, с самого феномена, с поведения, а потом говорит, что это может быть и болезнь, это может быть и духовный путь или же иное собственно поведенческое отклонение, словом, аутизм бывает разный. Но чаще всего, да, он ближе всего к расстройствам из круга шизофрений.

Что касается здоровья или болезни души, здесь могут быть разные определения, поэтому я и дал свое рабочее определение духовного, душевного и телесного. Часто ведь слова психика и душа употребляются как синонимы. В Писании мы видим где-то их совпадение, взаимозаменяемость, в других местах и, выражаясь медицински, в динамике от Ветхого к Новому Завету — это расчленение, переход к трихотомии, разграничение духовного и душевного. Владыка тоже в одной из своих бесед[23] говорит о том, что душевное устройство, душевные процессы, (он не говорит там об интеллекте-эмоции-воле, а указывает воображение, фантазию, что, в общем, тоже относится к этой же сфере), это — некая данность человеку. И так же, как субстратом, «инструментами» нашего телесного существования являются клетки-органы-системы, так органами нашей психической деятельности являются эти душевные процессы. При таком понимании правомерно говорить, что болеют эти «инструменты» как таковые, а не их содержание, — не болеют (во врачебном понимании) мысли, не болеют верования и т. д.

Всегда нужно смотреть, в каком контексте употребляются слова «душа» и «дух». Сегодня и психологами, и психиатрами эти слова употребляется по-разному.

Что касается этого покрова, пелены, да, это замечательная мысль, которую митрополит Антоний приводит, ссылаясь на Иоанна Кронштадского[24], и самое поразительное, что эта мысль применительно к больным шизофренией имеет под собой определенное основание. Шизофрения — в крайних и, к счастью, не так уж частых случаях — ведет к вялости, апатии, безучастности, непродуктивности существования. С другой стороны, известны очень редкие, но абсолютно достоверные случаи выздоровления. Они были описаны нашими отечественными психиатрами в 1940 году. В те времена, когда не было ни антибиотиков, ни психотропных средств, больные шизофренией чаще всего погибали от туберкулеза. И иногда за несколько недель до кончины у больных восстанавливалась вся полнота психической деятельности. Эти описания, чисто медицинские, в научных изданиях, но мы знаем и литературный образец такой ситуации, такой коллизии, это — Дон Кихот. Так что в принципе, эта точка зрения имеет под собой основание.

Вопрос: Какова степень ответственности человека, страдающего аутизмом? Что можно требовать от аутичного ребенка в духовном плане? Ведь он — человек только в той мере, в какой он ответственен за свои поступки.

Б. А. Воскресенский: Понятие ответственности весьма аморфно. Начинать, наверное, нужно с ответственности в малом: он убрал свою постель, помыл за собой посуду, может быть, что-то приготовил, а потом шагать дальше. Вот по этим ступенькам потом он придет, быть может, к ответственности другого уровня и содержания. Безусловно, ему нужно давать какие-то задания, нужно стремиться к общению с ним. У митрополита Антония описана ситуация, когда он в течение нескольких дней сидел рядом с абсолютно безмолвным больным (на психиатрическом языке — это одно из проявлений кататонии), и тот наконец заговорил. Но не у всех нас, и у врачей тоже, хватает на это времени, сил, хватает сердца. Так что в работе с аутистом надо продвигаться постепенно. Сначала он сможет выполнять что-то одно — общаться в своей комнате, со своей мебелью, со своими книжками, игрушками, а потом, может быть, чуть больше, чуть дальше.

Вопрос: Как Вы для себя различаете, разграничиваете зону ответственности: что делает психиатрия и что делает Церковь? Это не взаимно исключающие, скажем так, области или взаимодополняющие? Как они сосуществуют вместе: психиатрия и духовная работа священника, пастыря?

Б. А. Воскресенский: Да, они, конечно, сосуществуют, я не буду повторять сопоставление Виктора Франкла. Если мы говорим о каких-то острых болезненных состояниях, конечно, необходимо лечение лекарственное, больничное, чтобы человек не был опасен для себя, для окружающих, чтобы не запустить заболевание. Потом, по мере стихания расстройств, все большее значение приобретает психотерапия, а для человека верующего, обращенного к Богу, безусловно, особое значение приобретает пастырская помощь. Эти виды помощи нисколько не противоположны. Заболевание душевное (и телесное) не упраздняет возможности или, если угодно, ответственности (хотя степень ее может быть различной) пациента быть человеком, быть христианином. И здесь поле деятельности для священнослужителя ничем не ограничено, только вопрос, когда больной может воспринять его помощь.

И. Я. фон Шлиппе: Я хотела коротко сказать, что в лондонском приходе родился мальчик-аутист, и весь приход, в течение уже, я думаю, тридцати лет его несет. Мать с ним полностью все время находится, отец ушел из семьи, но человек десять, прихожане, участвуют во взращивании этого человека. Владыка даже не то что благословил, а велел его принимать на день-другой в детские лагеря. Единственное общество, в котором он сравнительно комфортно чувствует себя, это в храме среди общины. Это просто опыт, который мы переживаем все.

Вопрос: В общину, в Церковь приходят разные люди, и не все священники имеют опыт владыки Антония, и не все христиане имеют опыт. Как можно выстроить работу, чтобы просто не навредить больному человеку, и что должен делать священник, что должен делать любой христианин?

Б. А. Воскресенский: Наверняка лучше на этот вопрос отвечать священнику, но скажу, что существует такой опыт, когда у священника в ходе пастырских ли бесед, каких иных форм общения возникают некоторые вопросы, беспокойства по поводу душевного здоровья его прихожанина. Бывало так, направляли такого прихожанина ко мне, и я беседовал. Это вопрос наших ресурсов и временных, и человеческих.

Вопрос: Существует ли понятие религиозной нормы с точки зрения психиатрии?

Б. А. Воскресенский: С точки зрения психиатрии окончательного, общепризнанного понятия «норма» нет. И у митрополита Антония, повторюсь еще раз, очень медицинские, очень клинические подходы к понятию нормы. Он говорит, что иногда норму понимают как адаптацию, приспособление. Это и официально важнейший критерий психической нормы во всех психиатрических международных документах. Но Владыка ставит вопрос: что же считать приспособлением? И каждый из нас решает сегодня по-своему: соглашаться с нашей нынешней социальной атмосферой или, наоборот, ее критиковать? Вот моя формулировка, заимствованная из церковной лексики: понятие психиатрической нормы, психического здоровья — апофатическое. Норма — это отсутствие болезни. Мы, врачи, знаем, как выглядят бред, галлюцинации, как выглядит шизофрения. Если при психиатрическом обследовании мы этого не находим, то как бы странно себя человек ни вел, как бы он ни одевался, что бы он ни ел, по какой бы системе ни голодал, кому бы ни поклонялся, он не подлежит компетенции психиатра. Понятие нормы статистической, культуральной, социальной, правовой не совпадают. Так что и нормы религиозной, конечно, медицина не определяет.

Протоиерей Сергий Овсянников: Я хотел бы сказать по поводу того, что может или не может делать священник. Я полагаю, что на самом деле на каждом приходе такие люди и дети есть, и их много, весь вопрос в том, есть ли приход, или только есть один батюшка, который, как это формулируют католики «администратор Святых Даров». Вот если приход есть, и у нас, и в Лондоне, то таких людей я на себя не беру. Я не могу просто чисто физически нести на себе такого человека долго. Я уделяю ему какое-то внимание, безусловно, но дальше я сразу стараюсь его передать на попечение другим прихожанам. Я организую какую-то группу, которая будет с ним не заниматься, но просто общаться, просто обращать на него внимание. Касательно лагерей у нас такой же случай, мы стараемся хотя бы на день, на два взять в лагерь, помочь этому человеку раскрыться и почувствовать ответственность тоже, потому что только среди других он и понимает, собственно говоря, что такое ответственность.

И последнее, что бы я хотел сказать: на самом деле, если есть приход, то хорошо было бы, чтобы на приходе был хотя бы один психиатр, который помогал бы священнику. Священник, когда он пытается сам в одиночку решить эти вопросы, к сожалению, далеко не всегда пользуется апофатикой, а зачастую пользуется какими-то простейшими правилами, чего в таких случаях он делать не должен и не имеет право, а поговорив с психиатром или поговорив втроем с психиатром и с этим человеком, на самом деле, можно очень многого достичь. Как Вы сказали, синергия, союз — в том, что священник на самом деле отвечает, скорее, за путь человека к Богу, за спасение его души, и не всегда в земном пути этой души священник способен просто в силу всех своих талантов помочь ему сделать какой-то маленький конкретный шаг. Ведь, по-моему, это тоже владыка Антоний говорил, что — странное дело, от священника мы требуем всего, абсолютно всего. Он должен быть и хорошим человеком почему-то, с какой стати, да? Он должен быть и психиатром, и психологом, и нянькой, и всех любить. А попробуй вас всех любить, тогда самому надо записываться на прием. То есть со священником мы делаем то, что не делаем ни с одной другой профессией, но это — не профессия. Так что священник без прихода, это, на мой взгляд, — Ваш пациент. Спасибо.

Б. А. Воскресенский: Но он духовно здоров.

И. Я. фон Шлиппе: Действительно, приходят во всех случаях жизни куда? Конечно, к священнику. Так он должен как-то обороняться с помощью прихода, путем создания прихода, путем — извините, я все об одном говорю — активизации мирян.

Вопрос: Куда девалось понятие бесов, дьявола, сатаны из нашего контекста? Мы сейчас говорим, допустим, об отчуждении, о том, как действует эта сила, как будто она какая-то безликая, понимаете, на социум что-то сваливаем, на человека болезни какие-то, а куда подевался бес, куда подевался дьявол? В трудах владыки Антония я этого тоже не встречала. Если об этом сейчас заговоришь, это как будто считается дурным тоном. Почему так?

Б. А. Воскресенский: Человеческие знания и человеческая психика, хочется верить, все-таки постепенно со временем усложняются. И бес, и дьявол в нашей науке «превратились» в бред, в галлюцинации, в такое своеобразное расстройство, как псевдогаллюцинации. Многообразен, многолик дьявол, многолики бесы. Иногда они, наверное, действительно имеют природу собственно духовную, иногда они имеют грубо психиатрическую природу, иногда они возникают — я надеюсь, понятно из самого старомодно звучащего термина — по принципу психической заразительности, из моды, общепринятых мнений, влияний и т.д. Я только так могу ответить, что все стало сложнее, никуда не исчезло, но стало более многоликим. И психиатры могут заниматься лишь одной из этих групп, одной из этих масок.

Вопрос: Как Вы считаете: допустимо ли сказать, что в приходе иногда путают понятия благочестия и нормальности? Только некоторые, не вполне здоровые люди нуждаются в госпитализации, и присутствие таких людей в приходе расширяет категорию целостности и очень уже стандартизованные понятия благочестия и нормы, которые люди порой навязывают друг другу.

Б. А. Воскресенский: Повторюсь: человек прежде всего существо духовное в любом смысле, и в религиозном христианском, и, так сказать, в повседневном. Чем он страдает: телесными болезнями, нарушениями настроения или какими-то расстройствами мышления — это не самое главное, это важно в первую очередь для врача-специалиста. Мне кажется, что трихотомия, которой, повторяю, я учился у митрополита Антония и у Дмитрия Евгеньевича Мелихова, раскрывает психиатрию как науку — наверное, в церковной аудитории это не очень хорошо звучит — гуманистическую и гуманитарную в том смысле, что она показывает как раз первенство духовного в человеке. А его телесно-душевная организация — дело второстепенное, если не случайное, относительно мало значимое по сравнению с духовной.

Протоиерей Сергий Овсянников: Я хотел бы на вопрос по поводу сатаны, дьявола и прочей нечистой силы объяснить, во-первых, почему сам владыка Антоний об этом мало говорил (точнее, вы можете об этом мало прочитать: это — разные вещи). И здесь, прежде всего, зависит от пространства. Говорить на конференции о Христе, о Боге — это возможно, на конференции обсуждать дьявольские силы… вот я на такую конференцию просто не пошел бы по двум причинам. Первая: я полностью согласен с Борисом Аркадьевичем, что дьявол многолик, хитер по определению, лжив по определению, противник по определению и т.д., и т.д. И еще существенно то (и мы об этом подчас забываем), что если Бог неизменен со Своей неизменной, изначальной, дотварной любовью к твари, то противник, лукавый — изменен по сути, по существу. Но он-то развивается, и его развитие соответствует нашей эпохе. А вторая причина: когда я только-только был рукоположен в дьяконы, достаточно давно, меня священники предупредили: «Будешь священником, не проповедуй о дьяволе по крайней мере, первые двадцать — тридцать лет твоего служения». Я спросил: «А почему?» — «А потому что нужно быть очень крепким человеком и знать, что если ты на этот путь встанешь, то либо с тобой, либо с твоими родственниками что-то произойдет, то, что ты еще, может быть, не в силах будешь вынести». То есть не надо полагать, что это все бесплатно. Возвращаясь к вопросу, я Вас могу заверить, что во время исповеди Владыка, насколько знаю, довольно часто это слово употреблял и вспоминал, когда можно было сказать очень конкретно; так и со мной бывает. А вот теоретизировать на эту тему, говорить, я бы не стал и другим бы не советовал.

[1] Пастырство. Минск, 2005. С. 48—49.

[2] Труды. М., 2002. С. 27.

[3] Труды. М., 2002. С. 29.

[4] Ильин И. А. На путь к очевидности. М., 1993. С. 353.

[5] Б. А. Воскресенский // Независимый психиатрический журнал. 1992. № I-II. C. 10-13.

[6] Труды. М., 2002. С. 35.

[7] Савенко Ю. С., Виноградова Л. Н. // Независимый психиатрический журнал. 2004. № III. С. 51-52.

[8] Труды. М., 2002. С. 53.

[9] Семиотика психотерапевтической ситуации и психотехника понимания//Московский психотерапевтический журнал. 1996. № 4. Отд. оттиск. С. 6.

[10] Пастырство. Минск, 2005. С. 70.

[11] Там же.

[12] Труды. М., 2002. С. 113.

[13] В сб.: Психиатрия и актуальные проблемы духовной жизни. М., 1997. С. 5—61.

[14] В. Франкл. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 134.

[15] Общая психопатология. М., 1997. С. 871.

[16] Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1955. 2-е изд.. Т. 1. С. 64.

[17] Труды. М., 2002. С. 112.

[18] Воскресенский Б. А., Воскресенская А. Б., Актуальные проблемы психиатрии и неврологии. СПб, 2007. С. 62-63.

[19] Труды. М., 2002. С. 128.

[20] Пастырство. Минск, 2005. С. 40.

[21] См.: Н. А. Бердяев. О русской философии. Свердловск, 1991. Ч. 1. С. 24.

[22] Труды. М., 2002. С. 36.

[23] Материя и дух. Киев, 2006. С. 139.

[24] Труды. М., 2002. С. 117.