Духовность и духовничество

Тема моего доклада — духовность и духовничество или, если предпочитаете, духовное окормление или душепопечение.

Я хотел бы сначала определить слово «духовность», потому что обычно, когда мы говорим о духовности, мы говорим об опреде­ленных выражениях нашей духовной жизни, таких, как молитва, как подвижничество, и это ясно из таких книг, как, например, книги Феофана Затворника. Мне кажется, однако, надо помнить, что духов­ность заключается в том, что в нас совершает действие Свя­того Духа; и духовность не есть то, что мы ею обозначаем обычно, а эти проявления таинственного действия Духа Святого.

И это сразу нас ставит по отношению к духовничеству в очень четкое положение, потому что тогда речь не о том, чтобы человека воспитывать по каким-то принципам и научить его развиваться в мо­литве или аскетически по каким-то трафаретам. Духовничество тогда будет состоять в том, чтобы духовник, на какой бы степени духов­ности он сам ни находился, зорко следил бы за тем, что над человеком и в человеке совершает Святой Дух, возгревал бы Его действие, защищал против соблазнов или падений, против колебаний неверия. И в результате духовническая деятельность может предста­виться, с одной стороны, гораздо менее активной, а с другой сто­роны — гораздо более значительной, чем мы часто думаем.

Раньше чем пойти дальше, я хочу сказать два слова предвари­тельно о том, что духовничество — не однозначное понятие. Есть, как мне кажется, три типа духовников.

На самом основном уровне это священник, которому дана благо­дать священства, который в себе носит не только право, но и благодатную силу совершать таинства — таинство Евхаристии, таинство Крещения, таинство миропомазания, но также и таинство Исповеди, то есть примирения человека с Богом. Большая опасность, которой подвергается молодой неопытный священник, полный энтузиазма и на­дежды, состоит в том, что подчас молодые люди, выходящие из бого­словских школ, воображают, будто рукоположение наделило их и умом, и опытностью, и «различением духов», и делаются тем, что в аскетической литературе называли «младостарцами»; то есть, не обла­дая еще духовной зрелостью, не обладая еще даже тем знанием, кото­рое дает просто личный опыт, они думают, что их научили всему, что может им помочь взять кающегося грешника за руку и возвести от земли на небо.

И, к сожалению, это случается слишком часто, и во всех стра­нах: молодой священник, в силу своего священства, но не потому, что он духовно опытен, и не потому, что Бог его к этому привел, начинает руководить своими духовными детьми «указами»: этого ты не делай; это ты делай; такую-то литературу не читай; в церковь ходи; отбивай поклоны… И в результате получается некая карика­тура духовной жизни у его жертв, которые делают всё, что, может быть, и делали подвижники, — но те-то делали это из духовного опы­та, а не потому что они дрессированные животные. А для духовника — катастрофа, потому что он вторгается в такую область, в кото­рую у него нет ни права, ни опыта вторгаться. Я настаиваю на этом, потому что это насущный вопрос для священства.

Старцем можно быть только по благодати Божией, это харизматическое явление, это дар; и научиться быть старцем нельзя, так же как нельзя выбрать своим путем гениальность. Мы все можем меч­тать о том, чтобы быть гениальными, но мы отлично понимаем, что Бетховен или Моцарт, Леонардо да Винчи или Рублев обладали такой гениальностью, которой нельзя научиться ни в какой школе и даже нельзя научиться длительным опытом, но которая является Божествен­ным даром благодати.

Я настаиваю на этом, может быть, слишком долго, потому что мне кажется, что это насущная тема — в России, возможно, больше, чем на Западе, потому что роль священника в России гораздо больше, чем на Западе. И часто молодые священники — молодые или по воз­расту, или по своей духовной зрелости или незрелости — «управля­ют» своими духовными детьми вместо того, чтобы их взращивать.

Взращивать — это значит относиться к ним и поступать с ними так, как садовник относится к цветам или к растениям. Надо знать природу почвы, надо знать природу растения, надо знать условия, в которые они поставлены, климатические или другие, и только тогда можно помочь — и это всё, что можно сделать — помочь этому растению развиться так, как ему свойственно по его собственной природе. Ломать человека для того, чтобы его сделать подобным себе — нельзя. Один духовный писатель Запада сказал: Духов­ное чадо можно привести только к нему самому, и дорога внутрь его жизни бывает иногда очень долгая… В житиях свя­тых можно увидеть, как большие старцы это умели делать, как они умели быть собой, но прозреть в другом человеке его исключительное неповторимое свойство, и дать этому человеку, и другому, и третье­му возможность быть тоже самими собой, а не реплика­ми этого старца или, еще хуже, его трафаретным повторением.

Пример этому в истории Русской Церкви — встреча Антония и Феодосия Печерских. Феодосий был воспитан Антонием, и, однако, их жизнь ничего общего не имеет в том отношении, что Антоний был отшельником, а Феодосий — основоположником общего жития. Казалось бы — как мог Антоний приготовить его делать то, чего он сам не стал бы делать, и воспитать его таким человеком, каким сам не хотел быть и к чему Бог его самого не призывал? Мне кажется, тут надо очень зряче различать между нашим желанием сде­лать человека подобным себе и желанием сделать его подобным Христу.

Старчество, как я сказал, это благодатный дар, это духовная гениальность, и поэтому никто из нас не может думать о том, чтобы вести себя подобно старцам. Но есть еще промежуточная область — это отцовство. И опять-таки, слишком часто молодой — и не такой молодой — священник, только потому что его называют «отец такой-то», воображает, что он не просто исповедальный священник, а дей­ствительно «отец», в том смысле, в котором Павел говорил, что пестунов у вас много, но я вас родил во Христа; и то же самое в свое время говорил святой Серафим Саровский. Отцовство заключает­ся в том, что какой-то человек — и это может быть даже не священ­ник — родил к духовной жизни другого человека, который, вглядев­шись в него, увидел, как старое присловье говорит, в его глазах или на его лице сияние вечной жизни, и потому мог к нему подойти и просить его быть ему наставником и руководителем.

Отца отличает также то, что он как бы одной крови, и в ду­ховной жизни — одного духа со своим учеником, и может его вести, потому что между ними есть истинное, не только духовное, но и душевное созвучье. Вы, наверное, помните, как в свое время еги­петская пустыня была перенаселена подвижниками и наставниками, и однако, люди не выбирали себе наставника по признаку его выдаю­щейся славы, не шли к тому человеку, о котором говорилось больше всего хорошего, а находили такого наставника, которого они понимали и который их понимал.

И это очень важно, потому что послушание не в том, чтобы делать слепо то, что говорит некто, имеющий над вами или материально-физическую, или душевно-духовную власть; послушание заключается в том, что послушник, выбрав себе наставника, которому он верит безусловно, в котором он видит то, что он сам ищет, вслушивается не только в каждое его слово, но вслушивается и в тон голоса, и старается через все проявления личности наставника, и все проявле­ния его духовного опыта, перерасти самого себя, приобщиться к этому его опыту и стать человеком, который уже вырос за пре­дел той меры, которой он мог бы достичь своими собственными усилиями. Послушание это раньше всего стремление слушать, и слышать не только умом, не только ухом, но всем существом, открытым серд­цем, благоговейным созерцанием духовной тайны другого человека.

А со стороны духовного отца, который вас родил или который вас воспринял уже рожденными, но может быть отцом для вас, должно быть глубокое благоговение к тому, что в вас соверша­ет Святой Дух. Духовный отец — так же, собственно, как любой доб­росовестный приходской священник — должен быть в состоянии (и это порой дается ценой усилия, вдумчивостью, благоговейным отно­шением к тому, кто к нему приходит) должен быть в состоянии ви­деть в человеке ту красоту образа Божия, которая никогда не отнимается. Если даже человек поврежден грехом, духовник должен ви­деть в нем икону, которая пострадала от условий жизни, или от че­ловеческой небрежности, или от кощунства. Видеть в нем икону и благоговеть перед тем, что осталось от этой иконы, и ради этой божественной красоты, которая в нем есть, работать над тем, чтобы устранить всё, что уродует этот образ Божий. Отец Евграф Ковалевский, будучи еще мирянином, как-то мне сказал: Когда Бог смотрит на человека, Он не видит в нем ни добродетелей, которых может и не быть, ни успехов, которых он не имеет, но Он видит незыблемую, сияющую красоту Собственного Образа… И вот, если духовник не способен видеть в человеке эту извечную красоту, видеть в нем уже начинающееся свершение его призвания стать по образу Христа богочеловеком, то он не может его вести, потому что человека не строят, не делают, а ему помогают вырасти в меру соб­ственного его призвания.

И тут слово «послушание», может быть, следует немножко уяс­нить. Обыкновенно мы говорим о послушании как о подчиненности, подвластности, а подчас и порабощении духовнику или тому, кого мы назвали — совсем напрасно и во вред не только себе, но и священ­нику — духовным отцом или своим старцем. Послушание заключается именно в том, что я сказал выше: в слушании всеми силами души. Но это обязывает в равной мере и духовника, и послушника; потому что духовник должен прислушиваться всем своим опытом, всем своим существом и всей своей молитвой, и скажу больше: всем действием в нем благодати Всесвятого Духа, к тому, что совершает Дух Святой в человеке, который ему доверился. Он должен уметь проследить пути Духа Святого в нем, он должен благоговеть перед тем, что Бог совершает, а не стараться воспитать либо по своему образцу, либо по тому, как, ему кажется, человек должен бы развиться, как «жертва» его духовного водительства.

И с обеих сторон это требует смирения. Ожидаем мы легко смирения со стороны послушника или духовного чада; но сколько сми­рения нужно священнику, духовнику, для того чтобы никогда не вторгаться в святую область, чтобы относиться к душе человека так, как Моисею приказал Бог отнестись к той почве, которая окру­жала купину неопалимую. И каждый человек — потенциально или реально — уже является этой купиной; и всё, что его окружает, это почва святая, на которую духовник может ступить только изув свои сапоги, никогда не ступить иначе, чем как мытарь, стоящий у притолоки храма, глядящий в храм и знающий, что это область Бога Живого, место святое, и он не имеет права войти туда иначе, как если Сам Бог велит или Сам Бог подскажет, какое действие совер­шить или какое слово сказать.

Одна из задач духовника в том, чтобы воспитать человека в духовной свободе, в царственной свободе чад Божиих, а не держать его в состоянии инфантильности всю жизнь. Чтобы он не прибегал всегда по пустякам, пусто, напрасно к своему духовному отцу, а вырос в такую меру, когда он сам научится слышать то, что Дух Святой глаголет неизреченными глаголами в его сердце.

И если подумать о том, что значит смирение, можно обратиться к двум коротким определениям. Первое: «смирение» по-русски это состояние примиренности, когда человек примирился с волей Божией, то есть отдался ей неограниченно, полностью, радостно, и говорит: «Делай со мной, Господи, что хочешь!» — но в результате примирился и со всеми обстоятельствами собственной жизни: всё — дар Божий, и доброе, и страшное. Бог нас призвал быть Его посланниками на земле, и Он нас посылает туда, где мрак, чтобы быть светом; где безнадежье — чтобы быть надеждой; где радость умерла — чтобы быть радостью. И наше место не просто там, где покойно, в храме, или при совершении литургии, когда мы защищены взаимным присутствием, а там, где мы стоим в одиночку как присутствие Христово во мраке обезображенного мира.

Если подумать затем о латинских корнях смирения, то humilitas происходит от слова humus, обозначающего плодородную землю. Подумайте — об этом также пишет Феофан Затворник — что пред­ставляет собой земля: она лежит, безмолвная, открытая, беззащитная, уязвимая, перед лицом неба. Она принимает от неба и зной, и лучи солнечные, и дождь, и росу, но она принимает также то, что мы называем удобрением, — то есть навоз, отбросы, всё, что мы в нее кидаем — и что случается? — она приносит плод, и чем больше она выносит того, что мы душевно называем унижением, оскорблением, тем больше она приносит плода.

И вот смирение — это раскрыться перед Богом так совершенно, чтобы никак против Него, против воздействия Святого Духа или про­тив положительного образа Христа, Его учения не защищаться и быть уязвимым для благодати, как в греховности нашей мы уязвимы бываем от рук человеческих, от острого слова, от жестокого поступ­ка, от насмешки — и отдать себя так, чтобы по нашему собственному желанию Бог имел право совершить над нами, что бы Он ни захотел: всё принимать, открываться, и тогда дать просто Святому Духу нас покорить.

Мне кажется, что если и духовник будет учиться смирению в этом смысле: видеть в человеке извечную красоту, и знать свое место (а это место такое дивное, такое святое: место друга жениха, которому невеста — не его невеста, но который поставлен оберечь встречу жениха и невесты), тогда духовник может действительно быть спутником своего духовного чада, идти шаг за шагом с ним, оберегая его, поддерживая его, и никогда не вторгаясь в об­ласть Святого Духа; и тогда духовничество делается частью той ду­ховности и того возрастания в святость, к которой каждый из нас призван и которую каждый духовник должен помочь своим духовным детям совершить.

Но где искать духовников? Беда в том, что старцев, даже духов­ников искать нельзя, потому что мы можем обойти весь мир и не най­ти; но опыт подсказывает, что иногда Бог нам посылает нужного че­ловека в нужную минуту хоть на короткий срок. Тогда он вдруг делается для нас тем, чем были старцы в продолжительном отношении.

Знаете, я часто думаю, что мой как бы небесный покровитель — валаамова ослица, которая заговорила и сказала пророку то, чего он сам видеть не мог. Так часто ко мне приходит человек, и я не знаю, что ему ответить, но вдруг нечаянно скажу что-нибудь — и оказывается правильно. И я думаю, что в такой момент Бог тебе дает слово. Но рассчитывать на то, что твой опыт, твоя начи­танность тебе даст возможность это делать всегда, невозможно, и поэтому приходится очень часто благоговейно помолчать, а потом оказать человеку: «Знаешь, я сейчас не могу тебе ответить…» И у нас есть замечательный пример из жизни Амвросия Оптинского. К нему приходили люди, прося совета, он их заставлял два-три дня ждать. И в одном случае купец пришел, говорит: «Мне надо возвращаться, у меня лавка закрыта, а ты мне ответа не даешь!» И преподобный Амвросий ему ответил: «Не могу тебе ничего сказать! Я спрашивал ответа у Божией Матери, и Она молчит». И я думаю, что и мы могли бы сказать: «Я мог бы тебе от ума, от книг, от рассказов что-то сказать, но это было бы нереально. Я не могу тебе ничего сказать. Молись, и я буду молиться; если что-нибудь мне Бог на душу положит, я тебе напишу, я тебе скажу». Если так сказать, то человек относился бы к слову, которое ты скажешь, совсем иначе, чем когда на все случаи жизни у тебя готовы прописные ис­тины. Потому что все наизусть знают твои прописные истины: един­ственный вопрос в том, что человек не знает, которая к нему отно­сится вот сейчас.

Еще хочу заметить: нельзя людям предлагать такие формы благо­честия, которые они не могут выполнить внутренне, а только внешне обезьяничают. Я это знаю по себе. Я очень долго обезьянничал. Мне очень хотелось быть похожим на Арсения Великого. И из меня получалась очень удачная обезьяна, потому что я человек дисциплинированный. И вдруг я обнаружил, что, во-первых, я не Арсений Великий, а во-вторых, я не я. Так кто же я такой? — никого нет… ! Тут мне пришлось резко снизиться, и я понял, что летать я могу только в воображении, а ходить у меня плохо получается, поэтому я решил, что нужно научиться хоть немного ходить.

 В последовавшей дискуссии приняли участие митрополит Киевский Филарет (Денисенко), архиепископ Вологодский Михаил (Мудьюгин), настоятель Болгарского подворья в Москве архи­мандрит Гавриил (Галев), протоиерей Виталий Боровой, настоятель Антиохийского подворья в Москве архимандрит Нифон (Сайкали), протоиерей Владимир Сорокин, митрополит Смоленский Кирилл (Гундяев). По недостатку места мы публикуем (в сокращении) лишь выступления, содержавшие вопросы, на которые отозвался докладчик, а также слово прот. В. Борового, которое можно считать итоговой реакцией аудито­рии на сказанное митрополитом Антонием[1].

 Архиепископ Вологодский и Великоустюжский Михаил:

 Я очень благодарен (как, думаю, и все остальные) Высокопрео­священному Владыке Антонию за его содержательный доклад. Особенно ценно то, что он подчеркнул величие, святость и важность духовничества, духовного руководства в наше время, когда часто, во вся­ком случае, в наших условиях — условиях Русской Православной Церкви — духовничество сводится к очень поверхностному принятию святой исповеди, и несмотря на благодатную действенность этого таинства, настоящего руководства, в силу чисто объективных причин (многолюд­ства, иногда усталости самого священника и др.) не получается.

Меня немножко удивило то, что Владыка Антоний сравнивает спо­собности такого духовного руководства, которая должна быть свойственна, в сущности говоря, каждому священнику, с гениальностью, присущей отдельным высокоодаренным людям. Ведь гениальность — не массовое явление, это свойство или прирожденное, или, во всяком случае, приобретенное в жизни как нечто присущее данной личности и выделяющее ее из всех остальных. Между тем как быть духовником — это, в сущности, массовое явление, которое вытекает из самого факта рукоположения и из самой профессиональной деятельности любого священника, подчеркиваю — любого. В силу своего по­ложения, в силу того, что он рукоположен, что он поставлен на при­ход, священник обязан принимать людей под свое руководство. И на что он может полагаться? Он не может полагаться на свою особую ода­ренность, на свою какую-то особую святость, которой у него или нет, или, если она у него есть, то он не имеет никакого права и никакой возможности духовной ее за собой признавать или ее себе приписывать. Значит, он может уповать только на благодать, даруе­мую при рукоположении. Хотя это входит в противоречие с одной из фраз, которую сказал Владыка Антоний, но я считаю это неоспоримым. Именно в духе полного смирения, в духе глубочайшего преклонения перед благодатью Духа Святого, даруемой рукоположением, только в такой духовной настроенности человек может, во-первых, молиться об успехе своей духовнической деятельности, и только в таком духе он может ее осуществлять. И я уверен, что любой священник, ко­торый выпущен нашей духовной школой или просто по своему собствен­ному желанию стал священником и получил правильное рукоположение, несомненно получает, если он этого хочет, если он просит об этом, молится об этом, необходимую оснащенность благодатью Святого Духа, совершенно независимо от личной греховности, от личных качеств. Потому что Бог действует не ради него, и не потому, что он такой хороший, — он может быть и очень плохой, — а действует Дух Святой потому, что это благодать рукоположения, потому что он священник, потому что Дух Святой почиет на нем.

 М.А.: Я хочу пояснить. Когда я говорил о гениальности, я не го­ворил ни о священстве, ни даже о категории духовного отцовства, а специально и исключительно о старчестве. И я употребил слово «гениальность», потому что в области разговорного языка оно выра­жает то, что можно назвать иначе «благодатность». В области мир­ской это гениальность музыкальная, артистическая, математическая, — это нечто, чего мы не можем достигнуть никакими собственными усилиями. То есть я говорил не о священстве вообще, и, конечно, не думал порочить приходского священника, самого молодого, прос­того, но искреннего, который делает свое священническое дело, ис­поведуя людей, делясь с ними тем, чему он научился от отцов Церкви, от богословов, от собственного духовника, от окружающей его христианской молитвенной среды. Это драгоценная вещь. Но есть момент, который меня немножко смущает: это то, что некоторые священ­ники — и чем больше они духовно неграмотны и незрелы (это относится также и к мирянам, но сейчас я бью по священникам, потому что они ″профессионалы»), тем легче они думают, что как только они облечены в рясу, надели епитрахиль, они будут говорить от Бога. Я помню очень уважаемого человека, которого сейчас многие считают великим старцем на земле, который мне говорил: «Я больше не молюсь, когда люди ставят мне вопрос, потому что, так как после молитвы я говорю Святым Духом, то если они не исполнят точно то, что я скажу, они грешат против Духа Святого и им нет прощения…» Вот это я имел в виду. Это, конечно, крайность; слава Богу, только одного я слышал такого, но и одного достаточно.

Но столько людей стараются поставить священника, к которому они ходят постоянно, в положение, какого он не может занимать, делают из него «старца», хотя он просто честный, добротный при­ходской священник. Если вы упорно ему внушаете, что он гений, то… мало кто не верит. Потому что, во-первых, трезвых людей меньше, чем нетрезвых, а во-вторых, случись, что его слово исполнилось — вот вам и доказательство! Надо говорить верующим, чтобы они не ставили священников в такое положение. Надо внушать это и тем свя­щенникам, с которыми есть личные и сколько-нибудь зрелые отноше­ния. В этом смысле необходимо воспитание и священников и прихожан. А до меня доходит, что многие молодые священники, по-видимому, думают, что с рукоположением они получают дар видеть души, пони­мать людей, и берут на себя смелость их вести. Это, я считаю, разрушительно. И я в ужасе, что человек может думать, будто потому что он трижды сказал: «Господи, просвети мой ум, еже помрачи лу­кавое похотение», то следующие его слова будут просто пророчеством от Бога.

И я думаю, что тут просто элементарный разум играет роль: мож­но говорить о том, что ты знаешь достоверно. Скажем, беря пример громадного масштаба: святой апостол Павел мог говорить с совершен­ной достоверностью и уверенностью о том, что воскрес Христос, по­тому что он встретил живого, воскресшего Христа на пути в Дамаск. О некоторых других вещах он говорил не из такого первично­го опыта. Другие люди также обладали определенным опытом, меньшего масштаба, может быть, меньшей силы, но о котором они могут гово­рить: «Да, я знаю достоверно» — как один безбожник, обратившийся к Богу, написал во Франции книгу под названием «Бог существует: я Его встретил».

Священник — и мирянин — могут также говорить из опыта цер­ковного, которому они причастны, даже если не обладают им полностью; потому что, имея общие с другими некоторые опытные предпосыл­ки, они могут прислушаться к опыту других, опыту, который еще не стал полностью их опытом; но когда это нужно другому, они могут сказать: «Это — правда, потому что это говорит Церковь, и я знаю из недр церковных больше, чем я знаю из собственного опыта…»

И наконец, есть вещи, о которых мы можем говорить только по­тому, что их нам открыл Господь. В Евангелии Спаситель говорит, что Бога никто никогда не видел, но Сын Божий, сущий в недрах Отчих, открыл Его. Никто не может об Отце сказать то, что может сказать Сын Единородный. Он является печатью равнообразной, но это еще не значит, что мы, видя печать, можем познать Бога так, как Его знает Христос.

Митрополит Смоленский и Вяземский Кирилл:

 Я хотел бы присоединиться ко всем тем, кто самым высоким обра­зом оценил выступление Владыки Антония. Уже на протяжении почти двадцати лет я имел возможность время от времени слышать эти вы­ступления и должен сказать, что Владыка каждый раз вносит очень важную и свежую струю в наше общецерковное осмысление многих се­рьезных проблем — что произошло и сегодня.

Вопрос о духовности задается и по радио, и по телевидению, и в нашей прессе, и приходится признать, что на всю эту настойчивость в постановке вопроса о духовности мы не нахо­дим ясного и удовлетворительного ответа. Проблема заключается в следующем: если мы сейчас обращаемся к современному человеку и описываем ему религиозные ценности исключительно в религиозных или, скажем, богословских категориях, то и ценности и наши описа­ния вместе с ними остаются малопонятными. Владыка Антоний абсолютно прав, когда говорит, что духовность есть действие Духа Святого. Понятно даже чисто филологически — слово «духовность» есть производное от слова «дух», а не от слова «материя». Значит, духовность есть производное духа. Но если мы так скажем человеку, не разделяю­щему религиозных убеждений, то это будет означать, что мы тем самым закроем всякий диалог. Он просто не поймет, о чем мы говорим, потому что он априори отрицает существование духа как абсолютной и независимой субстанции…

М.А.: Да, теперь мы живем в мире инфильтрации идей, и очень важно для нас найти способ наши христианские воззрения облечь в доступ­ные слова и перебросить мост к тем людям, которые не понимают на­шего жаргона, потому что современные молодые люди, даже верующие, когда читают богослужебные книги или духовных писателей ХУШ-Х1Х веков, должны окунуться в совершенно чуждый языковый мир.

Но вот что я скажу. Есть целая область, где мы вступаем в об­ласть веры, т.е. уверенности в вещах невидимых, но которые не обязательно относятся к чисто религиозной области. Любовь, красота относятся к этому. Потому что когда я говорю, что люблю этого чело­века, то я не могу просто описать причину и сделать список причин, ради которых я его люблю и ради которых его отрицательные свойст­ва для меня ничего не значат. Любовь таинственна, она — ответ живой души на живую душу, на тайну человека. И это знает любой безбожник, у которого есть мать, отец, жена, невеста, друг, ребенок. То же самое относится к красоте. Мы не можем объяснить, почему мы смотрим на закат солнца, на картину великого мастера, и у нас захватывает дух. Мы потом, когда начинаем размышлять об этом, можем надумать причины, чтобы объяснять другому человеку, но не первично.

Я помню разговор, который у меня был несколько лет тому назад. Когда я понимался по лестнице гостиницы «Украина», ко мне подошел молодой офицер и сказал: «Судя по вашей свитке, вы верующий?» Я ответил: «Да». — «А я нет». Я говорю: «Тем хуже для вас». Он продолжал: «А вы покажите мне своего Бога на ладони, и я поверю». А когда он протянул свою руку, я увидел у него обручальное кольцо и сказал: «Вы женаты? И дети есть?» — «Да». — «И вы их любите?» — «Да!»— «Это неправда!» — «То есть как неправда? Я же знаю, что я их люблю». — «А докажите!» — «Я могу доказать: я на них работаю, я цветы покупаю жене, подарки покупаю детям». — «Это не объяснение. Вы, может быть, боитесь своей жены или боитесь общественно­го давления. Вы покажите мне свою любовь на ладони, потом будем разговаривать»… Я думаю, что если мы говорили бы о Боге не в таких примитивных словах, какие я привел, но в этой линии, если мы говорили бы о Нем не как о Творце и т.п., а как о Красоте, то всякий понял бы, о чем мы говорим, и через это мы могли бы сблизиться. Истина, красота, любовь, добро — не в каком-то метафизическом смысле, а в том смысле, в каком любой человек может это понять — вот почва, на которой мы можем встретиться.

 Протопресвитер Виталий Боровой:

 Я не буду благодарить Владыку Антония, потому что это чувствуют все; скажу кратко. Если бы от меня зависело, то я не то что просил бы напечатать его доклад вместе со всеми другими докладами, я хотел бы, чтобы этот доклад не просто был напечатан в «Журнале Московской Патриархии», потому что далеко не всех он достигает, а я хотел бы, чтобы он был в таком кратком виде отпечатан и разослан всем духовникам, всем священникам Русской Православной Церк­ви, которые не только совершают литургию, но и имеют дело с духовничеством, т.е. исповедуют. Я думаю, что мы имеем моральное право просить и даже требовать этого от нашего руководства и священноначалия, потому что Владыка Антоний сказал то, что надо было ска­зать в это время и в этом месте.

Здесь много священников, и я один из них. Мы все по опыту зна­ем, и надо искренне это признать, что очень часто мы ломаем, калечим и раним души людей, уже пришедших ко Христу, в Церковь, обра­щенных, или, вернее, обративших сами себя или только вступающих в Церковь, интересующихся, приходящих ко Христу. В мире идет не­видимая брань; не только мы воины и руководители, но также — тысячи, сотни тысяч воинов Христовых, которые вступают в Церковь. А мы во имя ложно понятого смирения и послушания, стилизованных по образцу монашеской, подвижнической жизни XVII, ХVIII, XIX веков, тре­буем от этих людей определенного стиля жизни, забывая, что они не монахи, а воины Христовы в миру, и забывая, что мы сами — простите меня — не соответствуем этому идеалу. Мы сами далеко не аскеты и не монахи, а на них одеваем одежды стилизованного монашеского православия и в основном требуем от них выполнения только этого. А когда говорим о духовничестве, то жонглируем сло­вами высокими, святыми, аскетическими, забывая, что люди — не монахи, и что мы сами не выполняем того, что говорим.

Простите, я еще раз повторю: этот доклад, по крайней мере, для меня, и я думаю, для всех нас должен быть и усовещанием, и практи­ческим напоминанием того, что мы должны делать, когда мы думаем, что мы «духовники» и «отцы». Спаси Господи!

М.А.: Я благодарю отца Виталия за то, что он сказал, и «ничесоже супротив глаголю». Спасибо вам за добрые слова и терпение.

Опубликовано: Вестник Западноевропейского патриаршего Экзархата. 1989. № 117; Сб. Тысячелетие Крещения Руси. Международная церковная научная конференция «Богословие и духовность». Москва, 11-18 мая 1987 года. М.: Моск. Патриархия, 1989. С. 85-87; Православная община. 1994. № 4-5; Сб. «О встрече». СПб, 1994 и др.

[1] Текст «Духовность и духовничество» публиковался многократно, в разных редакциях. Данное примечание взято из публикации в журнале «Православная община». 1994. № 4-5. С. 63-77.