Христианство подобно лесу

— Самое главное, о чём бы я хотел гово­рить, — это проблема единства Церкви. Когда я был молод — очень давно, — у христиан различных Церквей было ост­рое чувство разделения. Приведу один пример. В первый раз я пошёл в школу в 1920 году в Австрии, в Вене. Сразу же должны были начаться религиозные за­нятия, но, так как там не было ни одного русского православного священника, меня сначала отвели к раввину. Он по­смотрел на меня и спросил, почему я с непокрытой головой. Я ответил: “Мама велела мне всегда снимать головной убор в помещении, потому что в нём мо­жет находиться распятие или икона”. — “Ты христианин?” — “Да”. Раввин вос­кликнул: “Уходи немедленно!” Тогда учи­тель отвёл меня к католическому священнику, но при первом же намёке на то, что я православный, тот сказал: “Толь­ко не в моём доме! Уходи!” Так заверши­лось моё религиозное образование, в процессе которого я не услышал ни сло­ва ни о Боге, ни о Церкви.

Я нашёл Бога — или Он нашёл меня, — когда мне было четырнадцать. В то время я состоял в молодёжной организа­ции, и однажды наш руководитель поз­вал меня послушать проповедь священ­ника. Я с негодованием ответил: “Свя­щенник? Не пойду. Я никогда не был в церкви и ничего не знаю о Боге, почему я должен идти?” — “Если никто из вас не пойдёт, ты представляешь, что он будет рассказывать всему Парижу о нас, о на­шей грубости и бездуховности? Ты дол­жен пойти ради нашей организации. Я не прошу тебя слушать, просто посиди”.

И я пошёл. Я не хотел слушать, но, к моему несчастью — или к счастью, — священник говорил очень громко, и я начал слушать. И то, что он говорил о Христе, Евангелии и православии, породило во мне такое негодование, что я ед­ва сдерживался. В нашей организации нас готовили стать бойцами за спасение родины. Мы проходили настоящую военную подготовку, потому что главной мыслью было вернуться в Россию и бо­роться против коммунизма. А священник говорил, что во имя Христа мы должны быть смиренными, кроткими, терпеливыми и любить своих врагов. Для меня это было слишком.

После беседы я не пошёл играть в волейбол, а помчался домой и спросил у матери, есть ли у неё Евангелие. Я дол­жен был проверить, истинно ли то, что говорил священник. У матери был Новый Завет, и она дала его мне. Я решил прочитать самое короткое из Евангелий, и то была мысль от Бога, потому что это самое короткое Евангелие, от Марка, на­писано для маленьких римских язычников того времени, для дикарей вроде ме­ня. Я начал читать… К началу третьей главы случилось нечто необыкновенное. Вы можете говорить, что это была гал­люцинация или что угодно, но внезапно я почувствовал, что по другую сторону стола, за которым я сидел, стоит Господь Иисус Христос. Я ничего не видел, не: слышал, не чувствовал никаких запахов, происходящее вообще не относилось к области чувств. Это была абсолютная уверенность в Его присутствии. Я по­мню, что подумал тогда: “Если Господь Иисус сейчас здесь, рядом со мной, то всё сказанное о Нём в Евангелии должно быть истинно”. Я продолжал читать, но уже “не глазами”, не просто историю — я искал, что Он хочет сказать мне. И я на­шёл, когда перевернул страницу и про­читал, что Бог повелевает солнцу све­тить на добрых и злых и что так же Он всех любит одинаково.

В моей жизни произошёл решающий поворот. Представьте: революция, труд­ные первые годы эмиграции.. Люди уже не верили в любовь. Я чувствовал себя как в джунглях, населённых дикими зве­рями, от которых постоянно исходила угроза, и чтобы выжить, нужно было стать крепче железа. Таковы были мой жизненный опыт и моя жизненная фи­лософия в четырнадцать лет. И вдруг я открыл, что Бог одинаково взирает на добрых и злых и одинаково любит их. Я сказал себе: “Я хочу быть с Ним и должен на­учиться поступать так же. Что бы лю­ди мне ни сделали, как бы жестоки, грубы, бесчувст­венны они ни бы­ли, я не буду нена­видеть или отвер­гать их. Даже если не смогу любить, я буду открыт и го­тов перенести что угодно, чтобы быть на стороне Бога, вместе с Бо­гом”. Позже я по­нял из Евангелия, что Христос вы­брал то же самое — быть на стороне Бога, страдать до самой смерти, не потеряв любви ни к ко­му, ни к одному человеку.

Безотчётно я знал это давно. Когда мне было девять лет, я был в лагере для мальчиков Тамошний священник, лет сорока пяти, казался нам совсем древ­ним, “Ветхим днями” — у него были длинные волосы, длинная борода и по­разительное качество: он любил нас всех. Когда мы вели себя хорошо, его лю­бовь сияла радостью, когда плохо (а мы находили множество способов вести се­бя плохо) — его любовь становилась жгучей болью и страданием, но любил он нас не меньше. Позже я осознал, что для меня он был откровением неугасаю­щей, всеобъемлющей Божественной любви, иконой, образом Божиего отно­шения к людям. Потом я прочёл еван­гельский рассказ о блудном сыне, и меня поразило вот что: когда сын вернулся, признавая свои грехи, Бог не позволил ему сказать: “Я недостоин быть твоим сыном, позволь мне стать одним из тво­их слуг”. Сын не может быть наёмником. А мы все — сыновья и дочери Божий, а между собой — братья и сестры. Пони­мание этого побудило меня быть откры­тым в жизни. Тогда я не делил людей по убеждениям, по Церквам — для меня все были едины и составляли человечество, возлюбленное Богом. Это было так заме­чательно… Позже я обнаружил разделе­ние, Церкви на разных этапах истории в большей или меньшей степени противо­стояли одна другой, но во мне всегда ос­тавалось чувство, что, как бы мы ни были разделены, у нас есть одно общее: каж­дый из нас — личность, которую Бог воз­любил так сильно, что умер за неё. Это чудесное ощущение.

Постепенно, а во время войны — с неожиданной ясностью, я понял нечто, имеющее для меня огромное значение. (Во Вторую мировую я был младшим сер­жантом во француз­ской армии, затем в Сопротивлении и снова во француз­ской армии.) Я по­нял, что людей нель­зя классифицировать по Символам ве­ры, политическим или даже религиоз­ным убеждениям. Те, с кем у меня, каза­лось, не было ничего общего в политичес­ких или религиоз­ных воззрениях, ока­зались ближе мне, чем другие, о кото­рых я думал, что у нас много общего. Я помню солдат и офицеров, которые, будучи атеистами, рисковали жизнью ради спасения чужой жизни. Помню од­ного офицера-католика: он шесть раз вылезал из окопа за ранеными и сам был тяжело ранен. Он выжил, и я, глядя на не­го, думал: “Какое имеет значение, что он католик, а я православный? Он — ученик Христа, он отдавал жизнь за других”. А вот близкие мне по убеждениям люди не всегда оказывались самыми отважными и щедрыми… Я много думал над этим и пришёл к выводу: у человека есть поверхностный слой, состоящий из убеждений, док­трин, предрассудков, — и бо­лее глубокий уровень, где он встретился с Богом и научил­ся от Него, что значит лю­бить ближнего, любить Бога, что значит быть Его учени­ком, посланным в мир.

Я много размышлял о взаимоотношениях людей. В книге под названием “Видение и действие” один русский автор описывает, как люди или группы людей заново открывают друг друга. Два близких друга имеют о чём-то противоположные мнения, они непри­миримо спорят и в конце концов ссо­рятся. Ссора настолько серьёзна, что друзья отворачиваются друг друга. (Так начинаются споры и ссоры отдельных людей, но и Церквей тоже.) Можно пред­ставить такую картину: они стоят спина к спине, они чувствуют лопатки друг друга, и тем не менее глаза их смотрят в противоположных направлениях. Они близки физически, и в то же время бес­конечно далеки друг от друга. Затем каждый идёт своей дорогой, идёт в одиночестве, и мысли о бывшем друге полны горечи… Но потом припоминает­ся и другое — не только ссора, не только то, что их разделило, но и то, что было у них общего, как они любили друг друга, насколько были близки. И один, и дру­гой спрашивают себя: “Что же с ним слу­чилось? Он был моим другом”. И тот и другой поворачиваются назад, и каждый видит на горизонте чёрный силуэт, бес­форменный и безликий. “Может, подой­ти, посмотреть, как он выглядит сей­час?..” Они оба начинают сходиться, ближе, ближе, и вот уже могут разглядеть фигуру, и лицо, и выражение лица, и улыбку, и радость встречи. Они могут те­перь общаться друг с другом не в гневе, но в радости, они разделяют свою человечность в едином Господе и способны делиться друг с другом не “точками зрения”, но опытом, тем, что по­знали в своих сердцах. Этот образ мне запомнился.

Другой поразивший меня образ — христианство подоб­но лесу. Все деревья растут в одной и той же плодород­ной земле, получают из неё силу и саму жизнь. Их раз­деляет некоторое расстояние, они растут вверх и не могут встретиться. Они могли бы встретиться, если бы “вернулись” обратно, но они хотят рас­ти. И по мере того как они вырастают — сильными и независимыми, — разделение уменьшается, и приходит момент, когда их ветви сливаются в один полог. И разделённые деревья снова едины и мо­гут поделиться тем, что было у них вна­чале, — но это уже новая зрелость, новые красота и взаимопонимание, когда ветви сплетаются вместе. Но для этого они должны стремиться в небеса, к солнцу, к свежему воздуху… 1

Это очень похоже на то, что произошло с христианством в последние десятилетия. Когда я впервые приехал в Англию, Церкви тут были очень разобщены. Говорить друг с другом означало спорить о доктринах. Молиться вместе было невозможно. На одной конференции в Лондоне прозвучало предложение помолиться перед началом работы, и глава делегации Римско-Католичской Церкви сказал: “Подождите! Я и могу молиться с вами”. Сейчас подобное произойти не может. Люди всё больше ощущают, что они едины. В те времена совместная молитва была немыслима, сейчас же это совершенно естественно. В молитве мы не спорим, мы вместе сто­им пред Богом и говорим с Ним, откры­вая Ему свои сердца, — Такому, какой Он есть, а не каким мы Его представляем. Мы вместе. Это не значит, что разделе­ния не существует. Оно есть, и не следует обманываться, полагая, что раз меж на­ми столько любви, то нам нет дела до доктринальных различий. Они всё же име­ют значение, иногда даже очень боль­шое, и по этой причине порой становит­ся невозможно полное общение. Но пе­ред тем как вступать с кем-то в спор по поводу различий, мы должны быть гото­вы встретиться друг с другом в Господе — в Его любви и в человеческой любви, с ощущением, что мы все — одно, потому что принадлежим Христу. До некоторой степени это применимо и к тем, кто хри­стианами не является.

Я помню одного русского миссионе­ра в Китае, который сказал, что китайцев вообще обратить невозможно. Его спро­сили: “А как ты это делаешь?” — “Я вхожу в один из их храмов и, дождавшись ти­шины, начинаю кричать: «Что вы тут де­лаете?! Разве не видите, что все эти идо­лы — всего лишь дерево и камень? Раз­бейте их!»” — “И что же дальше?” — “Дальше меня бьют и выбрасывают вон”. — “Не годится так обращать их”. — “Так что же, принимать неправду?” — “Нет. Слушай их, оцени глубину их преданно­сти, послушай, как они молятся своему богу — всё равно они молятся Богу еди­ному, — и когда ты должным образом оценишь их преданность и веру, скажи священнику, что ты христианин и хотел бы лучше понять их. Присядь с ними вне храма, они начнут объяснять тебе свою веру, а ты слушай и каждый раз, когда представится возможность, говори: «Как прекрасно то, что вы только что сказали! Если бы к этому добавить чуть-чуть, это было бы совершенно». И немного скажи о своей вере и из Евангелия. Так ты сде­лаешь всё, что должен, открыв их сердца и умы для Евангелия”.

Я полагаю, все мы можем сделать так хоть иногда.

Однажды в России, когда я выходил из гостиницы, ко мне подошёл молодой офицер. Он спросил меня, верующий ли я. Я ответил: “Да”. — “А я атеист, и что вы можете мне сказать?” Я ответил: “Мне очень жаль вас…” — “А почему я должен верить в Бога?” — “А вы верите хоть во что-нибудь?” — “Да, — ответил он, — я ве­рю в человечество”. — “Бог поступает точно так же. У вас есть нечто общее — Бог настолько верит в человечество, что Он сотворил нас, стал Человеком, умер за нас на кресте и стал нашим Спасите­лем”. Он посмотрел на меня и сказал: “Я должен подумать над этим”.

Так что всегда мы должны первым де­лом думать, что у нас есть общего, и с этой точки зрения мы можем общаться друг с другом, а затем уже смотреть, что нас разделяет. Поступая так, мы стано­вимся всё ближе друг другу. Ведь мы жи­вём не по доктринам, а по тому, как мы познали Бога, по тому, что говорит нам Христос: любите друг друга, как самого себя. Когда мы следуем этому, то стано­вимся друг другу ближе.

(Затем митрополит Антоний ответил на вопросы студентов. — Ред.).

• Мне понравилось то, что вы гово­рили, но в чём конкретно разделение христиан, почему оно существует, я не понял.

Я не говорил подробно о разде­лении, потому что это могло далеко увести нас от темы. Например, у право­славных и католиков есть разногласия в догматах, касающихся Троицы, Богоматери, Церкви, непогрешимости гла­вы Церкви…

• Католики считают, что это от­носится к тем случаям, когда Папа вы­сказывается о доктринах Церкви

— Да, я знаю. И всё равно это стало одним из важнейших разногласий. Ещё одна проблема: Папа как преемник свя­того апостола Петра. Мы, православные, не можем это принять… У нас с вами нет сейчас времени анализировать корни разделённости. А что касается доктрин, то о них спорили веками.

• Христос говорил, что, пока стадо не станет вновь едино, миссия не будет завершена.

— Я думаю, что по мере того, как мы будем приближаться к пониманию друг друга, мы будем всё больше осознавать, что есть истина. Кто-то скажет: “Пусть об этом спорят теологи и философы, а мне-то какая разница?” Мы должны понять ограниченность каждого нашего заявления и пытаться осмыслить причины раз­ногласий. В средние века проходил дис­пут между православным и католичес­ким богословами — и ничего не вышло, потому что все аргументы католическо­го теолога были построены на фило­софской системе, полностью чуждой его оппоненту, и наоборот. Мы только мо­жем выслушать и постараться понять.

— Иногда натянутые отношения в области религии объясняются полити­ческими причинами. На определённом этапе истории были попытки обра­тить греков в католичество, потому что католики полагали, что их культу­ра выше. В последнее время Католичес­кая Церковь осознала, что не должно быть высокомерного отношения к Вос­точной Церкви, и пытается наладить экуменический диалог. Иногда мне ка­жется (поправьте меня, если это не так), что отдельные группы православ­ных отождествляют христианство с национальностью. Например, грек мо­жет быть только православным. И если ты грек, но не православный, то ты не христианин.

— Это не относится только к Восто­ку или только к Западу, это характерно для тех и других. Помню, однажды я приехал в Эддингтон, и мой носиль­щик был грек. Он посмотрел на мой крест и спросил: “Вы православный?” — “Да, русский православный, — отве­тил я. — А вы?” — “Нет, нет, я грек”. Да­же “в пределах православия” происходит подобное. После веков политичес­кого противостояния, завоеваний, раз­ногласий Восток всё ещё сохраняет свою позицию: “Восток — не Запад, За­пад — не Восток”, — и мы должны пре­одолеть это. Всё действительно очень разное, и нам нужно учиться понимать друг друга. Я полагаю, что понятно го­ворю по-английски, но меня долго не понимали, и я не понимал окружаю­щих. Говоря на одном языке, мы ис­пользуем одинаковые слова, но у нас совершенно разные культурные корни, и много времени требуется, чтобы приспособиться.

То, что происходит сейчас в отноше­ниях Запада и Востока — и в политике, и в области религии, — очень, очень важ­но. Дело ведь не только в словарном за­пасе, иначе не нужно было бы ничего, кроме словарей. Мы начинаем откры­вать культуру друг друга, то, как люди ду­мают, как они не думают. Много потре­буется усилий: Россия ещё остаётся закрытой страной, сложной для понимания западного человека, приезжающий из России находит странным всё, что делаем мы, даже такие мелочи как приветствия и манеру общения. Для нас, русских, открытость — не только в сердце — очень важна. Каждый может постучать в дверь соседа и одолжить у него соль или хлеб. Вы не можете так же просто подойти к незнакомому человеку и попросить хлеба… Когда умерла моя. мать, у меня не было настроения принимать гостей и я запер дверь. Но ко мне позвонили. Я открыл — на пороге стояла женщина, она принесла мне еды. Она, наверное, была христианка, я не знаю. Через несколько дней она сказала, что хватит, помощи было достаточно и мне пора стоять на своих ногах. И ушла. Однажды я случайно встретил её на ули­це и поздоровался, она же отвернулась, будто меня не было. Я для неё больше не существовал. В России это была бы дружба на всю жизнь — пока однажды мы не разругались бы в пух и прах.

Я сначала был приходским священ­ником в Париже, и вот уже 51 год живу в Лондоне, стал здесь епископом. Как я уже говорил, сначала меня не могли по­нять, и не потому, что мой английский был так плох (хотя он был плох, и мои ошибки позволяли людям немного раз­влечься, не давали скучать). Я не мог ис­пользовать образы, имеющие для них смысл… Чтобы общение между Восто­ком и Западом развивалось лучше, нам нужно научиться слушать друг друга. А это нелегко, потому что когда двое бесе­дуют, то один говорит, а другой на са­мом деле не слушает, а мысленно гото­вит свой ответ. Очень редко люди слу­шают с целью понять сказанное и толь­ко затем ответить. Мы все должны учиться слушать, и только когда научим­ся слушать — научимся и понимать. Конечно, доктринальные разли­чия от этого не исчезнут, но мы сможем говорить о них, понимая друг друга.

— Что вы думаете о Церковнославянском языке православных бо­гослужений?

— Мы стараемся оживить его, ис­пользуя современные слова, напри­мер, говорим “жизнь” вместо “жи­вот”. Или вот случай, когда в тексте, переведённом с греческого, порядок слов оставлен, как в оригинале, но в греческом есть окончания, которых нет в славянском… Я как-то прочитал в церкви один отрывок, и люди по­том сказали мне: “Вы так чётко и ясно читаете! Раньше мы не понимали этого отрывка”. Секрет был в том, что я поста­вил над словами цифры и читал их не в том порядке, в каком они были написа­ны. Главное, что людям стало понятнее, Думаю, мы должны больше использовать русский язык. Абсурдность ситуации в том, что с любым другим иностранным языком нет проблем, — я, например, прибегал к английскому, французскому, итальянскому и немецкому. Некоторые сказали, что это выглядит неестествен­но.

Наши богослужения претерпели множество изменений. Но есть эмоцио­нальные предрассудки. Или недостаток культуры… Эмоциональные предрассуд­ки: допустим, я читаю какую-то молитву в определённых выражениях, а вы её из­менили — будет ли это всё та же молитва? При переводе молитвы, когда вы вы­бираете нужное слово из нескольких по­хожих, оно влияет и на смысл, и на реак­цию человека.

— Мне трудно понять и принять не­которые принципы христианства, на­пример, “подставь другую щёку” и “люби врага своего”. По моему опыту, если так поступать, тебе причинят ещё больше боли. Наша страна могла быть захва­ченной Гитлером. Что было бы, если бы мы сказали: “Мы должны любить своих врагов, мы подставим другую щёку”? Гитлер захватил бы нас. Мы должны были защищаться.

— Я воевал и знаю, какие чувства люди испытывают во время войны. Можно воевать не ненавидя. Это две разные вещи. Например, перед вами солдат-про­тивник, он ранит вас, а вы — его. Но есть ли у вас повод для ненависти? Он не хо­чет убивать вас, как и вы — его. Люди, обладающие властью, ответят перед Богом за то, что делают, за то, что развязывают войны. Но вы можете пожалеть их.

В Америке жил один русский священ­ник, который во время революции был “белым”, сражался с большевиками. За­тем он стал священником, но продолжал сражаться с коммунизмом всеми воз­можными способами. “Когда я узнал о смерти Сталина, — сказал этот священник, — я внезапно осознал, что сейчас этот человек стоит пред судом Божиим. Тогда я упал на колени пред Богом и сказал: «Господи, только Ты можешь что-то сделать. Спаси его»”. Он сражался — но однажды понял, что есть нечто большее, чем сражение, — судьба в вечности. Это не значит, что мы можем легко забывать свою горечь, несчастья и говорить, что всё нормально. Нет, не нормально, но только Бог может что-нибудь сделать.

В одной из книг кардинал Жан Дани­элю пишет, что когда придёт суд, то глав­ное, на что может надеяться преступник, — это прощение от его жертвы. Бог не может простить, если не простит жерт­ва. Вот в чём для нас проблема. Проще­ние даётся нелегко. Простить “вообще” — нетрудно, но когда доходит до кон­кретного случая, когда нам нужно, про­стить того, кто убил, замучил, покалечил нашего знакомого, родственника…

Помню, когда мне было лет шестнад­цать, я отчаянно спорил с этим принци­пом и, когда читал “Отче наш”, дойдя до слов “прости, как и мы прощаем”, оста­навливался. Я не мог произнести этих слов, потому что решил никогда не про­щать одного парня. Я пошёл к духовнику:

“Что мне делать? Я ненавижу его и ни­когда не прошу. Как же мне читать «Отче наш»?” Он посмотрел на меня и сказал: “Просто. Когда доходишь до этих слов, говори: «не прощай меня, как я не про­щаю»”. Я воскликнул: “Но я хочу быть прощёным!” Духовник ответил: “Больше ты ничего не сделаешь, иди домой”.

Дома я снова начал читать “Отче наш” и снова не мог заставить себя про­изнести нужные слова. Снова обратился к духовному отцу, и он сказал: “Если не можешь сказать то, что нужно, не говори ничего. Пропускай это место и читай дальше”. Я был готов пропустить, но ведь тогда мне не было бы прощения, а мне хотелось быть прощёным. Я вернулся к духовнику и рассказал ему об этом. “Ты действительно хочешь быть прощён?” — “Конечно, я столько натворил!” — “Что­бы быть прощёным, ты должен дать шанс твоему обидчику”. — “Шанс? Это слишком”. — “Тогда, читая это место, го­вори: «прости меня настолько, насколь­ко я готов простить». Не много, но всё же шанс”… И он неделями помогал мне “проходить” Господню молитву.

В конце концов я понял, что тот па­рень обидел меня в чём-то незначитель­ном — это была просто ссора двух маль­чишек. А от этого зависела моя вечная жизнь! И я пришёл к нему и помирился, и мы вместе прочли “Отче наш” с ощу­щением, что мы действительно можем это сделать — простить. “Прости меня, как я прощаю его” — и я прощаю!

На протяжении жизни всё глубже за­думываешься о том, что такое прощение. Тогда была ссора двух мальчишек; но не пойдёшь же и не скажешь Гитлеру или Сталину: “Очнись, приди в себя”… Про­щение — это процесс. Я приведу пример, который может вам не понравиться. На войне, когда фронты были близко друг к другу, к нам в плен попали два тяжело ра­ненных немца. Меня послали говорить с ними, потому что я знал немецкий. Один уже умирал и не мог ничего сказать, дру­гой был на пороге смерти. Я хотел ска­зать что-то, какую-то вступительную фразу, и произнёс: “Ты сильно страда­ешь?” Он открыл умирающие глаза, улыбнулся предсмертной улыбкой и вы­молвил: “Нет, я не страдаю. Мы же по­беждаем вас”. И умер. Мог ли я ненави­деть его в тот момент? Он ведь отдал жизнь за то, во что верил и считал исти­ной. Я абсолютно не одобряю его выбор, но ненавидеть его я не мог.

И ещё пример. В дни освобождения Парижа я был в больнице, помогая ра­неным, и туда принесли двух солдат, француза и немца. Я уложил их: одного на пол, другого на кровать, на матрасы. И обо мне доложили, потому что фран­цуза, раненного гораздо легче, чем нем­ца, я положил на полу. Двое из Сопро­тивления пришли за мной, с ними был человек с винтовкой, они сказали: “Мы пришли арестовать тебя как предателя. Ты будешь расстрелян”. Когда я спро­сил, почему, мне ответили: “Потому, что ты отдаёшь предпочтение немцам”. — “Я проявляю милосердие. Здесь есть только тяжело и легко раненные”. — “Сейчас мы заберём всех немцев и рас­стреляем их”. — “Хорошо, вы можете меня расстрелять, только сначала я по­кажу вам всех раненых, а вы потом вы­бирайте, кого брать”. Я провёл их по больнице и спросил: “Кого вы берёте?” Человек с винтовкой ответил: “Никого. Они слишком страдают”. Он увидел не немцев, не французов, не кого-то ещё — он увидел людей, страдающих, находя­щихся при смерти, у порога последнего суда. Я сказал: “Оставьте мне этого чело­века с винтовкой, пусть он стоит у две­ри, и если придёт ещё кто-то вроде вас, он его не впустит”. Так мне дали часово­го. Конечно, попадаются и люди, не имеющие никакого сострадания и жа­лости к жертвам…

— Вы говорили о молитве “Отче наш”. Чтобы это не осталось просто словами, давайте вместе помолимся.

(И все вместе, хором, собравшиеся прочитали молитву Господню. А владыка Антоний на прощание вознёс ещё одну молитву. — Ред.)

— Христе, объединяющий нас любо­вью, помоги нам быть не грешными, но доверяющими Тебе слугами. Дай нам сил исполнять заповеди и воистину любить друг друга. Вверяем себя молитвам Бого­матери и святых. Аминь.

Пер. с англ. Яны Тимковой

• — Согласно Катехизису Католичес­кой Церкви 1996 г. (параграф 2035), безошибочность (непогрешимость) Папы Римского “простирается до пре­делов сокровищницы Божиего Откро­вения… также на все элементы веро­учения, в том числе учения морально­го…” — Прим. ред.

Опубликовано: Истина и жизнь : Ежемесячный христианский журнал. 2000. № 7. С. 2-7, ил.

Редакция журнала опубликовала благодарность Артёму Оганову,

аспиранту Университетского

Колледжа Лондона, за помощь

в подготовке этой публикации