Из опыта служения в хосписе

Владыка меня познакомил с Фредерикой, если память не изменяет, в 2000 году, и Фредерика — очень желанный и нужный человек в нашем Первом московском хосписе.

Сам я помогаю, служу в этом хосписе уже 11 лет. Первый раз я там был в 1996-м, потом достроили домовый храм и начали там служить Литургию, и я регулярно туда прихожу помогать, служить, совершать таинства и т. д., раз в неделю, если понадобится, то больше.

Я абсолютно согласен с каждым словом, выраженным Фредерикой, и хочу остановиться на той теме, которую она подчеркивает. Это — тема молчания, тема безмолвия в хосписе. Именно такой же совет дал мне сам владыка Антоний в нескольких беседах с ним в Англии. Я помню, четко помню последнюю беседу с ним. В Оксфорде шла ежегодная Епархиальная конференция, и Владыка уделил мне некоторое время, чтобы побеседовать о Московском хосписе. Я поражаюсь уникальной способности Владыки уединиться, удалиться. Вокруг суета, люди, конечно, хотят с Владыкой пообщаться и поздороваться и т. д. Он просто взял меня за руку и говорит: «Пойдемте», и нашел какую-то комнату в далеком крыле здания, где проходила конференция. Сидели мы в абсолютной тишине. Помолились, и началась наша беседа. Беседу я записал, и впоследствии она была опубликована в журнале «Альфа и Омега»[1].

Вспоминается прекрасная погода, красота деревьев и красота на улице, и, когда мы беседовали, Владыка обратил мое внимание на очень существенный момент духовного окормления умирающих: напоминать им о Божией красоте и о красоте того мира, который создал Бог и через которую Он с нами говорит, не обязательно словами, но, может быть, и образами; а дальше развилась наша беседа о безмолвии.

Другой момент, на котором я хотел бы остановиться, это — тема свободы. Об этом уже много говорилось на нашей конференции, все знают, насколько любил и ценил свободу сам Владыка и как он учил людей любить свободу. Здесь, в служении в хосписе не может быть никакой фальши, и надо с открытостью подходить к человеку для того, чтобы человек тебе доверился. Слова формально благочестивые здесь не помогают, и прежде всего надо развивать в себе умение слышать человека, что  сам Владыка умел делать гениально. И любые настоящие слова  рождаются именно в глубине безмолвия, тишины, молчания и в умении слышать, дать человеку возможность выражать свою боль.

В своем опыте служения в хосписе, конечно, я слышал от пациентов много слов о своей обиде по отношению к родственникам, к врачам и, конечно, по отношению к Самому Господу. Но помню очень ценный совет Владыки, что иногда слова не соответствуют тому, что хочет сказать человек. Слова — просто выражение его боли, и это надо постоянно учитывать, даже тогда (и такие моменты тоже были), когда эти слова обращены не столько уже к Богу, а к самому священнику. Был один случай, когда меня родственники обвинили в том, что я обманываю людей. Почему? Потому что они надеялись на лечение своего сына. Конечно, они не могли смириться с тем, что их сын умирает, и когда то, во что мы не хотим верить,  происходит, очень трудно, невозможно с этим смириться и надо найти выход для своей обиды и для своей боли. Здесь священник — как вам сказать? — должен быть, стоять неколебимо и просто безмолвно принимать эту боль и претензии, и обиды. Есть ли  выход, есть ли способ помогать людям смиряться хоть бы частично со своим горем? Это — молитва, естественно. Помнится один случай, когда умирал человек. Человек был пожилой, умирал от рака, долго, довольно мучительно. Сам человек, его супруга не были церковными людьми, т. е. супруга была верующая, но так, на поверхностном уровне, и она надеялась на лечение даже до последней минуты его жизни, она не могла примириться с тем, что в этот четверг он умрет. Скончался человек, и она потом стала обвинять врачей в том, что его убили, не те медикаменты давали и т. д., и т. д. Потом, когда его увезли в морг (в хосписе, естественно, есть морг), она начала на меня кричать и вопить. После минуты молчания, пока она выражала свою боль, вместо того чтобы отвечать своими словами, я предложил служить панихиду. Мы служили как раз стоя рядом с телом уже покойного человека, и благодатное действие панихиды действительно чувствовалось, очень чувствовалось.

Что еще я могу добавить о своем опыте служения в хосписе? Конечно, здесь очень помогала антропология владыки Антония, и, я думаю, что существенной частью его наследия станет его антропология, его видение человека. Для Владыки тело человека — это не просто скорлупа, в которой живет душа. Тело, дух, душа составляют единое целое, одно не имеет меньшей ценности, чем другое. И если мы подходим к человеку, понимая это, тогда это облегчает нашу задачу пастырского окормления в хосписе. Это учение владыки Антония, слава Богу, принимается в хосписе. Директор Первого московского хосписа, Вера Васильевна Миллионщикова очень почитает и любит владыку Антония, именно на этой пастырской антропологии строится и медицинский подход к человеку, т.е. на том, что одинаково ценны и тело, и дух, и душа пациента, окормляемого мною или врачами. Доказательство тому — это, конечно, популярность книг владыки Антония в хосписе. Они пользуются огромнейшим спросом, даже, может быть, и монополией. Его тоненькая, но замечательная книжечка «Жизнь, болезнь, смерть» пользуется огромным спросом не только у пациентов, но и у их родственников. И даже люди, которые не считают себя церковными, открывают для себя, находят для себя большое утешение и духовную помощь в этой книге.

Еще немножко об антропологии владыки Антония. В его писаниях, в его словах часто мы встречаем слово «исцеление». Я помню, за эти годы служения в хосписе несколько раз ко мне обратились с просьбой служить разные молебны перед мощами такого-то святого человека, иногда даже не согласуя это со священноначалием. Какой-то человек принес из какого-то монастыря некие мощи. Конечно, за достоверность этих мощей я не могу ручаться, и, само собой, это весомая причина не служить молебен. Но дело в том, что хоспис — это именно место, где люди живут достойно, но живут до момента смерти. Смерть для многих, конечно, неизбежна, и мне кажется, что лучше свою энергию, свои силы направлять в другое русло, чем служить молебен перед мощами в надежде исцеления. Слово «исцеление», как я уже сказал, часто встречается у владыки Антония. Посмотрим на корень этого замечательного слова — «целый», «цельность». Что такое исцеление человека? Это интеграция человека, когда человек живет в гармонии с самим собой и с Богом, когда все его существо, все его бытие направлено на жизнь в Боге. Это не только его дух, не только его душа, но и его тело. Исцеление и лечение — очень разные понятия. Владыка это прекрасно понимал. И часто смерть наступает именно как то исцеление, которое посылает Господь Бог.

Хочу сказать еще несколько слов об эвтаназии. К моему огорчению, когда открылся Первый московский хоспис, я читал в одной церковной публикации, что хоспис пропагандирует эвтаназию. Это не так, наоборот. Эвтаназия — бессердечное умерщвление человека — не происходит в хосписе. Наоборот, хоспис — это место, где человек имеет возможность достойно жить до того момента, когда Господь Бог его забирает. Мы не имеем права вмешиваться. И я считаю, чем больше хосписов открывается, строящихся на принципах учения владыки Антония, тем лучше для России.

Хочу закончить несколькими цитатами, на которые обратил мое внимание митрополит Антоний, когда я беседовал с ним на тему пастырского окормления в хосписе. Первая — о безмолвии. Это слова аввы Памво: «Если его не учит мое молчание, его не научат и мои слова»[2]. Второе — слова Иринея Лионского, как мы должны относится к пациенту, человеку: «Славой Божией является живущий человек»[3]. И третье, самое простое — Евангельские слова. Их смысл очень прозрачен: …был странником, и вы приняли Меня; <…>  был болен, и вы посетили Меня…[4]

* * *

            М. В. Барабанова: Хочется просто помолчать. После такого доклада, честно говоря, все слова кажутся пустыми. Спасибо Вам большое, отец Христофор, за то, что Вы дали нам возможность немножко задуматься и помолчать в наш такой суетливый день.

Протоиерей Сергий Овсянников: Вы правы, конечно, что сейчас имело бы смысл помолчать. Спасибо, отец Христофор! Ваш доклад, в каком-то смысле — комментарий и ответ на вопрос, в чем заключается роль священника и в чем заключается роль врача. Роль священника зачастую заключается в том, чтобы стоять при умирании и свидетельствовать о жизни. И, насколько я знаю, здесь только и работает та благодать «немощная врачующая», которая помогает священнику как-то все выдержать, потому что быть один на один с человеком, который умрет, но умрет не сейчас, не через час, а через три дня или через неделю, но ты знаешь, что он умрет,  и ничего сделать не можешь — здесь, действительно, только Божия благодать дает не понимание, но что-то, что через тебя Бог передает этому человеку. Я думаю, что едва ли кто может представить себе, что такое Ваше служение.

Мне хотелось бы еще сказать два слова о Фреке де Грааф, в крещении Марии, доклад которой был прочитан, но самой ее не было на конференции. Эта голландка, еще будучи студенткой, неверующей, не крещеной, пришла чудом на беседу владыки Антония, который приехал в Амстердам, услышала его, ничего ему не сказала, и разговора не было. Через какое-то время она приехала в Лондон и сказала: «Владыка, можно я где-нибудь около Вас буду жить?» — «Живи», — сказал Владыка. Она переехала и более 20 лет жила в Лондоне, а потом получила какое-то маленькое наследство и решила на свои деньги поехать в Москву. И теперь она работает в хосписе, не получая никакой зарплаты.

Священник Христофор Хилл: О служении в хосписе хочу добавить еще вот что. Средний возраст медсестер там — двадцать один — двадцать два года, очень молодой возраст. И средний стаж медсестры — полтора, максимум два года. Просто не выдерживают. Это — как на фронте, на войне. Но  на войне есть и надежда, что это стояние перед смертью кончится. В хосписе такой надежды нет. И, как правило, уходят. Задача священника, конечно, отличается от задачи медсестры или врача. Но хочу обратить внимание на то, что очень важно чувствовать себя частью команды. Иногда есть такой соблазн думать,  что священник может или должен уметь все делать: и исцелять, и молиться, и давать духовные советы и т.д., но это не так. Иногда ко мне обращаются и задают такой вопрос, и я вызываю врача. И наоборот, бывает, что задают вопрос врачу, и меня приглашают к пациенту. Так что здесь очень важно чувствовать свое место в команде персонала хосписа. Плюс еще факт, что я там появляюсь только раз в неделю, может быть, несколько раз в неделю, если надо. Это способ сохранять себя от того утомления, которое на себе, увы, испытывают другие сотрудники хосписа.

Вопрос: У отца Христофора прозвучало, что православные не очень верят в загробную жизнь. И я подумала: может быть, вина в том (я ориентируюсь, конечно, на свой опыт, и на то, что мне пришлось прочитать и слышать, и есть, конечно, опыт общения с Владыкой), что  в России идет как бы такое запугивание, что тебя там будут бить-бить-бить. Ну, я утрирую, вы же понимаете. А когда Владыка говорил на тему смерти и загробной жизни, там была надежда, и от Владыки перетекала если не радость встречи с Христом, нам далеко, наверное, до этого, но хотя бы надежда. Так может быть,  задача всех нас формировать  такое отношение, чтобы в душе надежда жила, и тогда через надежду и вера придет. И тогда легче будет уход в вечность…

Священник Христофор Хилл: Насчет загробной жизни, веры в загробную жизнь, я хочу вернуться к тому, о чем отец Сергий говорил ранее: насколько неуместно обсуждать такие темы, как дьявол и бесы, и беснование, и т.д. Это не предмет обсуждения на конференции. То же самое с загробной жизнью. Конечно, можно читать книги, где довольно детально описывается жизнь за гробом, и при том в таких пугающих тонах. И не хочется туда, конечно, если такая картина встречает тебя. Но мы должны опираться на церковное предание, а не на отдельные произведения, пусть даже очень благочестивых авторов. И церковное предание здесь проявляет апофатичность, т.е. мы можем знать о загробной жизни только в отрицательном смысле: «…где нет ни печали, ни болезни, но где жизнь бесконечная»[5]. Церковное предание, литургическое предание, Священное Писание дает нам сравнительно мало указаний на то, что нас ждет в загробной жизни. И в этом опять же я вижу призыв молчать. Есть область, где между нами, в этой области стоит такая завеса, и мы не имеем права отодвигать эту завесу по своему любопытству и смотреть, куда не надо. Нам не дано это. Конечно, мы должны говорить пациентам о том, что физическая, земная жизнь не единственная, что человек создан для вечности, что для Бога все живые. И опять же это можно делать, только избегая всяких страшных рассказов о наказании. О покаянии, да, уместно говорить, а пугать человека, который лежит на смертном одре, это просто не по-христиански и бесчеловечно.

 А. Н. Зайцев: Эта тема предельно для меня важная. Дело в том, что я с 2000 года работаю волонтером в Российской детской клинической больнице, и там я сталкивался, пусть и в меньшей степени, со всеми этими случаями, о которых говорил отец Христофор, с тем, как умирают люди, с тем, как умирают даже дети. Из своей личной  маленькой практики общения я хочу сказать две вещи. Первое: действительно, книга «Жизнь, болезнь, смерть» и сам опыт владыки Антония меня вытаскивали не один раз из очень тяжелых ситуаций, когда опускаешь руки, когда просто начинаешь предъявлять претензии Богу и говорить: «Ну как же, эти дети, очень умные, очень талантливые, очень красивые, умирают, а всякие нехорошие люди (включая меня самого) живут и здравствуют». Кончилось все это достаточно странно, потому что я так долго просил у Бога скорбей, что Он мне дал хорошую травму, в результате которой многие вещи пересмотрелись.

Второе: когда говоришь с людьми, которые умирают, особенно когда эти дети, которые, в общем, догадываются, то, скажем просто, иногда нужно нарушать, пожалуй, все правила. И об этом Владыка говорит, что если подросток начинает говорить с вами об уходе, о кончине, то нельзя отшучиваться, и нужно говорить вещи тяжелые. Это нужно, потому что в противном случае люди заходят в интернет, получают информацию о своих заболеваниях, о своих прогнозах. Это гораздо хуже. И тяжелее всего, страшнее всего, когда нужно говорить с родителями о смерти ребенка, либо накануне, либо после. То есть ты доводишь человека своим скромным опытом, молитвой, может быть, какой-то поддержкой, ты с ним общаешься, а потом происходит жуткое, странное ощущение, что будто выключатель сработал. Два дня назад приходила SMS-ка, человек жил, говорил, а теперь его нет. И вопрос первостепенной важности: что делать? потому что не все волонтеры способны быть с родителями. Они могут вести детей, они могут что-то говорить, они могут общаться, но когда человек ушел, не знают, что делать дальше. Очень многие люди не знают, что делать.

Священник Христофор Хилл: Я понял вопрос. Беда в том, что мы сейчас ограничены во времени, а Ваш вопрос требует  существенного ответа. Просто хочу повторить то, что сказал мне Владыка. Это нам страшно иметь дело с умирающими детьми. А дети иногда довольно бесстрашно встречают свою кончину. Почему? Потому что  они уносят с собой меньше багажа из этой жизни, чем мы, которые постарше. Человек живет до 80 лет, у него огромный багаж, особенно если эта жизнь была  прожита  без Бога. Но, конечно, Ваш вопрос — очень важный, очень существенный и требует отдельной беседы.

[1]  Альфа и Омега. 2006. № 1 (45). Впервые: Церковь и Время. 2001. № 4 (17).

[2] См.: Древний Патерик. М., 1899. С. 286.

[3] Цит. по: Труды.  М., 2007. Кн. 2. С. 169.

[4] Мф 25:35-36.

[5] Песнопение панихиды и отпевания: «Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих,  где нет ни болезни, ни тревог, ни скорбей, но жизнь бесконечная».