Ньюман Барбара

Лицом к лицу: полнота присутствия

Мало что из того, чем мы обладаем, мы считаем таким же естественным, как зрение. Но это только до тех пор, пока оно нас не подведет. Со мной это случилось очень рано. Я родилась такой близорукой, что уже с восьми лет носила очки, а с пятнадцати — контактные линзы. Но этим летом я пережила необычный опыт. После десятилетий почти полной слепоты я сделала операцию на обоих глазах — и вот, внезапно, все эти линзы остались в прошлом. В прошлом осталось время, когда я на ощупь искала туалетные комнаты в отелях или мучилась с линзами во время долгих трансатлантических полетов. Я заново училась видеть. Мне было не просто. Мне нужно было много терпения. Пришлось приспосабливаться. Но зато какая радость! Поэтому когда Елена (Е.Ю. Садовникова) попросила меня выступить на конференции, посвященной тому, как «учиться видеть», я не могла не улыбнуться. Ведь этот процесс нового обретения физического зрения весьма похож на то, что я испытала более тридцати лет назад, когда я впервые встретила митрополита Антония и научилась — хотя бы немного — видеть глазами Христа.

Тема, которую мы избрали, была центральной для мысли и подхода Владыки: у него был дар не только видеть очами Божьими, но сообщать это видение, передавать его людям. Находиться в присутствии Владыки могло быть не просто. Встречаясь с ним, даже наедине, я всегда чувствовала себя словно в луче прожектора на сцене. Каждый, кто попадает в этот луч света, оказывается озаренным извне и изнутри. От этого света невозможно укрыться, его невозможно устранить — это все равно, что, моргая, пытаться погасить солнце. Это свет истинный, не льстивый — он не скрывает пороков. Но то, чего он касается, он являет прекрасным. Стоять в этом свете, видеть и быть увиденным в нем  — обжигающе яркое личное переживание. Однако, в другом смысле, это переживание совершенно универсальное, поскольку любой человек пережил бы то же, просто оказавшись на том же месте. Свет не светит благодаря каким бы то ни было особым качествам предстоящего ему и не светит вопреки им. Он попросту светит.

Я не думаю, что мы можем видеть Божьими очами, до тех пор, пока, хотя бы однажды, мы сами не будем ими увидены. Если нам улыбнется удача, это возможно пережить в обычной человеческой любви — в отношениях между друзьями, между влюбленными, между родителями и детьми. Но способность видеть таким образом каждого — не только самых близких друзей или тех, кем мы восхищаемся, но каждого, от вопящего младенца до опасного врага, — это одновременно и труд, и дар. Подобно каждому дару Святого Духа, этот дар дается свободно, но для начала мы должны просить о нем и всей жизнью показать, как мы жаждем его.

Однако каким же образом мы учимся видеть? Во­первых, будучи христианами, мы понимаем, что Воплощение — это линза, данная нам Самим Богом, конкретный способ сфокусировать Божественный Свет, чтобы мы могли его увидеть, отфильтровать, чтобы мы могли его вынести. Исключительно через эту линзу мы можем истинно видеть Бога и мир. Столь многие линзы мешают нашему видению, подобно грязным окнам или кривым зеркалам, что мы даже не замечаем их. Во­первых, это линзы простого себялюбия. Глядя через очки эгоизма, мы видим себя центром вселенной, в то время как другие люди получают значение только в той степени, в какой они могут нам помочь или повредить. Такое видение — это видение бесовское, и если мы хотим видеть истинно, мы должны постоянно, каждый день противиться ему. Но существуют также линзы общественных условностей, «пути мира», формирующие наш взгляд и определяющие, кто в наших глазах имеет значение, а кто нет. Значение имеют люди богатые, красивые, хорошо одетые, обладающие властью и занимающие высокие посты. Психически нездоровые, просто неприятные люди, инвалиды, беженцы, жители отдаленных стран не значат ничего — и нам не нужно их видеть, мы можем просто игнорировать их. А это именно те, к кому пришел и до сих пор приходит Иисус. Все эти искажающие линзы, которые так соответствуют нашему падшему зрению, каждый день полируются масс-медиа и рекламой. Поэтому для того чтобы научиться видеть, мы должны отрешиться от всякого видения, которое нас возвеличивает, обращается к нашему желанию престижа и власти и усиливает чувство, что голос денег громче, чем голос истины.

Только через Воплощение мы видим Бога истинно. Если Иисус был воплощенным Сыном Божьим — «Свет от Света, Бог истинный от Бога истинного», то как христиане мы никогда не можем видеть Бога отдельно от Иисуса. Об этом владыка Антоний говорил с потрясающей ясностью: если мы по-прежнему мыслим о Боге в категориях абсолютной власти, отдельно от смирения и жертвенной любви, то, в лучшем случае, мы «ветхозаветные христиане». Здесь я не имею в виду иудаизм. Ветхий Завет предлагает раннее, зачастую пугающее видение могущества Божьего, которое, однако, смягчается Талмудом и веками еврейской мудрости и праведности, точно так же как оно смягчается Новым Заветом. Христос говорил, что то, что мы делаем или не делаем для «меньших сих», мы делаем для Него. В этом смысле не видеть Бога среди наиболее уязвимых — значит не видеть Его вовсе, потому что именно там Он избрал находиться. Такое отношение должно проявляться в устройстве общества, но также и в Церкви и в ее иерархии. В одной из своих бесед Владыка произнес запоминающиеся слова: Церковь — это не обыкновенная пирамида, как мы часто думаем, в которой епископы и архиереи составляют тонкий верхний слой, а простые верующие находятся в основании. Напротив, это перевернутая пирамида, где миряне наверху, а епископы в самом низу, ведь они слуги, чья задача — нести на себе тяжесть всего целого[1].

Только через Воплощение мы истинно видим мир. Христос был и есть двуедин, до конца человек и до конца Бог. Подобно Христу, мы одновременно существуем здесь и сейчас, в сумбурной реальности человеческого мира, но также и в вечности — в том совершенном, славном образе, в котором мы предстанем, если Господь дарует нам обрести воскресение. Видеть глазами Христа означает одновременно видеть и Божественную красоту, и незавершенность, существующие в нас, — я знаю, что это было доступно владыке Антонию, ведь он мог видеть красоту во мне, когда сама я видела только слабость и смятение. Видеть во Христе означает видеть иных людей, иные личности как обладателей бесконечной глубины и ценности. Однако здесь мы должны глубже осмыслить, что же такое «личность». Поэтому я хочу сказать несколько слов о том месте, которое занимал Владыка в весьма значительном направлении богословской мысли двадцатого века, известном как персонализм.

Меня поражает замечательное совпадение в судьбах митрополита Антония и французского католического богослова Жака Маритена. В юности, будучи студентом в Париже, Маритен отчаялся найти смысл жизни вне материализма. Он и его невеста, Раиса, договорились, что в том случае, если они не смогут найти его за один год, то покончат жизнь самоубийством[2]. Наверное, это был дух времени, потому что юный Андрей Блум, — я уверена, вы знаете эту историю, — будучи парижским студентом, дал такой же обет. К счастью, Бог вмешался, и никому из них не пришлось себя убивать! Как и владыка Антоний, Жак и Раиса Маритен обратились ко Христу. Все они находились под влиянием русского религиозного философа Николая Бердяева, также приверженца персоналистской философии. Бердяев был убежден, что существует принципиальное различие между просто индивидом и личностью, созданной по образу Святой Троицы. В книге «О рабстве и свободе человека» он писал: «Человек есть личность не по природе, а по духу. По природе он лишь индивидуум»[3]. Под словом «индивидуум» Бердяев имел в виду нечто вроде монады Лейбница — замкнутую, герметичную субстанцию. Индивидуализм, как философия светская, стремится к самореализации, а не к взаимности любви. Хотя индивидуализм и уважает права других, но смотрит на индивида как на нечто автономное, своими силами достигающее собственного счастья. В противоположность этому личность раскрывается только в отношениях с другими личностями: она имеет существование по образцу Трех Божественных Лиц. Живя во взаимном общении с другими, пишет Бердяев, личность «входит в бесконечность и впускает в себя бесконечность, в своем самораскрытии она устремлена к бесконечному содержанию»[4].

Можно сказать, что персонализм — это золотая середина между индивидуализмом, который превозносит желания одного отдельного индивида над потребностями других, и коллективизмом, который готов раздавить индивида под весом общественной массы. Задача персонализма — рассмотреть человека изнутри, как свободного нравственного субъекта, живущего в свободном общении с другими, а не как члена какой­либо категории, как, например, рабочие, избиратели или потребители.

Еще одним значимым представителем традиции персонализма был еврейский философ Мартин Бубер, превосходно подчеркнувший важность отношений «я — ты». Если материализм считает допустимым относится к другому человеку как к объекту, которым можно манипулировать, — скорее как к «оно», а не как к «ты», то персонализм требует, чтобы мы относились к каждому человеку как к субъекту, личности такой же, как мы сами, и уважали достоинство и единственность каждого человеческого существа. Согласно Буберу, каждое «я», говорящее «ты» другому, должно присутствовать перед ним в полноте как цельная личность перед цельной личностью. И это верно прежде всего для Бога, вечного «Ты», источника всех отношений, познаваемого только через Свое присутствие и через диалог. Эту точку зрения разделял французский католический богослов Габриэль Марсель. В качестве нравственной цели он выдвигал disponibilité — необходимость освободиться от самого себя до такой степени, чтобы иметь возможность всегда быть открытым для другого — быть открытым для того, чтобы видеть, любить и отдавать. Полемизируя с философами абсурда вроде Жан­Поля Сартра и Альбера Камю, Марсель настаивал на том, что противоположностью абсурда является любовь; только она может превозмочь смерть тела и достичь вечности. Митрополит Антоний любил цитировать одного из персонажей пьесы Марселя: «любить человека — это все равно, что сказать ему: “Ты никогда не умрешь”».[5] В России к идеям персонализма обращался Николай Лосский. На их основе он развивал понятие соборности, или мистической общности Церкви.

Польский философ Кароль Войтыла, преподаватель этики в университете Люблина, сейчас больше известен как папа Иоанн Павел II. В скором времени должна состояться его канонизация. Уже после своего избрания на папский престол он пользовался персоналистским подходом, осмысляя отношения между мужчиной и женщиной. Этому же вопросу была посвящена важная серия бесед митрополита Антония 1989 года.

Владыка Антоний никогда не видел себя ученым и редко давал ссылки на источники своих мыслей. Он считал себя простым монахом, а не теологом. Но мы не должны забывать, что Владыка был хорошо начитан в литературе на многих языках и прекрасно знал не только наследие святых отцов, но и современную религиозную мысль. Посмотрев на него через призму традиции персонализма, с которой в Париже середины века он сталкивался повсеместно, мы сможем лучше понять контекст его работы, увидеть Владыку в свете широкого движения Святого Духа в современной Церкви.
В 50–60­е годы митрополит Антоний активно участвовал в экуменической деятельности. К примеру, он часто выступал перед молодежью, собиравшейся во французском экуменическом монастыре Тэзе, который был основан братом Роже — протестантским праведником, умершим мученической смертью в 2005 году. В Тэзе у митрополита Антония было множество духовных чад. В 50­е годы XX в. он даже выступал в семинарии в моем родном городке Эванстоне, штат Иллинойс, — но тогда я была еще совсем маленькой девочкой и, разумеется, присутствовать никак не могла!

Очень важно поместить мысль Владыки не только в контекст русской православной традиции, но и в контекст экуменический, ведь труды на благо христианского единства служили серьезным стимулом в разработке его богословия встречи. А как могло быть иначе? Экуменическая работа предполагает встречу лицом к лицу и поиск общего языка там, где на первых порах видятся только разногласия и противоречия, а если вы когда­либо слышали, как митрополит Антоний говорит о Католической Церкви, то понимаете, что для него эти разногласия были вполне реальными. Поэтому первую цитату о том, как «учиться видеть», я беру из его выступления на Неделе христианского единства в 1970 году.

«Подумайте только об одном дне, о том, сколько человек вам встретилось за этот день и сколь на немногих вы посмотрели и увидели их? Мы натыкаемся друг на друга, сталкиваемся друг с другом — и мы не видим друг друга. Мы должны учиться — и это упражнение во внутренней дисциплине, человеческом внимании, участии — мы должны учиться всматриваться в каждого встречающегося нам человека, всматриваться и видеть черты его лица, выражение его глаз, воспринимать человека как целое. И потом, как часто совершенно незнакомый человек может взволновать нас выражением муки на лице, выражением страха, беспомощности, или наоборот, исходящим от него благоуханием радости. <…> Безразличие не видит ничего, ненависть видит карикатуру; только любовь видит красоту в некрасивом лице, образ Божий, сияющий сквозь уродливость и загрязненность»[6].

Видение начинается с всматривания — с простого желания увидеть. Это похоже на отношения я — ты у Бубера, на практику disponibilité у Марселя. В проповеди о благодарности Владыка подчеркивал, что это «требует внутреннего усилия к самоотречению, к тому, чтобы забыть о себе; способности увидеть, пережить, изумиться»[7]. «Отрекись от себя» — одна из тех благочестивых христианских фраз, которые так легко произнести и так трудно исполнить! Позвольте я скажу больше, ведь для того, чтобы начать видеть, мы должны лучше осознать причины, по которым мы увидеть не в силах. Помимо множества предубеждений, о которых я уже упоминала, есть еще и просто наша хроническая сосредоточенность на себе. Мы спешим, у нас в голове другие дела. Мы видим одних и тех же людей каждый день — так зачем же всматриваться в них? А может быть и наоборот, вероятно, мы никогда этих людей больше не увидим — так зачем же тогда в них всматриваться?

Другая наша беда — это рутина. Я прихожу к врачу. Медсестра так занята тем, что задает вопросы и заносит мои слова в компьютер, что забывает просто посмотреть на меня. Когда я хочу сказать ей о том, что меня действительно беспокоит, то чувствую себя почти что невежливой. Или другой пример: студент приходит в мой кабинет с вопросами об экзамене, которые я уже много раз слышала, и если я недостаточно внимательна, то тоже забываю увидеть его.

Чудеса технологии способны помочь нам встретить другого; невозможно сосчитать, сколько писем мы с Еленой отправили друг другу, прежде чем я приехала в Москву! Однако технология может встать между нами и реальностью. Возьмем, к примеру, фотокамеру — идеальный образец того, как по­разному могут быть использованы возможности технологии. Фотография может дать истинное зрение, схватывая суть лица или лучший ракурс здания, — но ведь она может и помешать нам увидеть. Несколько лет назад, осматривая собор Св. Софии в Константинополе, я провела полчаса, разглядывая мозаику с изображением Христа на галерее. По моим подсчетам, за это время около сорока туристов прошли мимо, пощелкали камерами телефонов и побежали дальше, даже не удосужившись посмотреть. Это поразительная метафора того, как мы зачастую поступаем, создавая мгновенные «воспоминания» и считая их более реальными, чем само событие, происходящее в конкретный момент. Со времени митрополита Антония появилось новое препятствие к видению — и это засилье технологически запрограммированного общения. По крайней мере в Америке происходит так, что электронные устройства не только позволяют, но и требуют того, чтобы такое искусственное общение заменило подлинное. Сегодня, позвонив в любое место, от банка до авиакомпании, вы услышите произнесенные механическим голосом слова: «Ваш звонок может быть записан для улучшения качества обслуживания». Что это значит на самом деле? Как показал Эдвард Сноуден, это значит, что Большой Брат всегда слышит. Ну, или может слышать. А если и нет, то это значит, что слышит администратор, чья задача следить, чтобы сотрудник не отходил от сценария, рискуя вступить в подлинный разговор, который может пойти в любом направлении. В таких условиях никакое настоящее видение или слышание не представляется возможным. Личность исчезает и заменяется индивидом, обыкновенной шестеренкой в мертвом механизме.

В таком случае, для того чтобы научиться видеть, время от времени надо идти против течения, умышленно отказываясь играть по правилам. Владыка Антоний делал это постоянно. Для того чтобы задать честный вопрос, он не боялся не соответствовать ожиданиям, пусть благочестивым и отвечающим правилам хорошего тона. Ему невозможно было сделать комплимент, сказав: «Какую прекрасную проповедь вы произнесли на той неделе», потому что вместо того, чтобы ответить: «Благодарю вас, большое спасибо», — он смотрел вам в лицо и спрашивал: «А что вы сделали в связи с этим?» Если бы вы попытались увильнуть и не раскрывать постыдных подробностей на исповеди, сказав, что нарушили все заповеди, он возразил бы вам и спросил, почему вы лжете Господу. Вероятно, он глубоко поразил делегатов ассамблеи Всемирного Совета Церквей в Дели (1961), когда «выразил протест в связи с тем, что один из документов начинался со слов “ведомые Духом Святым”, после чего обрушился на другие избитые банальности. Он попросил ассамблею изъять эти слова, говоря: “Почему мы должны винить Дух Святой во всех глупостях, которые мы вложили в этот документ?”»[8] Владыка не мог терпеть лжи и уверток. Он умел найти «истину в сердце», выражаясь словами псалма. Если он мог знать своих духовных чад лучше, чем они сами себя знали, то это потому, что он мог видеть глубже поверхностного уровня, на котором мы на время могли застрять.

В течение нескольких лет после того как я переехала из Лондона в США, я еще поддерживала переписку с митрополитом Антонием. В какой-то момент я оказалась в тяжелой ситуации: сопереживание душевно нездоровому другу поставило меня саму на грань нервного срыва. Я написала об этом Владыке, и он ответил очень необычным советом о видении:

«Чтобы что­то увидеть, будь то лицо человека или произведение искусства, нужно выбрать верную дистанцию. Когда вы слишком далеко, вы различаете только контуры и упускаете детали; когда слишком близко, то не можете увидеть объект целиком — вы не видите статую — только камень, не видите картину — только краску и холст. Точно так же и с человеческими отношениями: если подойти слишком близко, прижаться, схватиться, то другого не увидишь — в лучшем случае можно увидеть “нас”,  двоих, “слитых воедино”, а еще чаще себя самого, отраженного в другом. Мы можем дать другому человеку психологически овладеть нами, пока находимся в заблуждении, что тем самым мы несем его бремя. На самом деле мы лишаем человека нашей собственной инаковости и помощи, которую он может получить через противостояние с ней»[9].

Большую часть времени мы не можем увидеть, потому что мы слишком далеко, но в отношениях с самыми близкими мы зачастую находимся уж слишком близко. В этом случае мы теряем беспристрастность, критическую дистанцию, являющуюся необходимой составляющей любви. Мне нелегко было это осознать, и я подозреваю, что осваивать этот урок мне придется всю оставшуюся жизнь.

Истинное зрение, как и молитва, тесно связано с определенным качеством присутствия. В молитве мы можем чувствовать, что Бога нет рядом. Иногда это продолжается годами. Но богословие говорит нам, что Он присутствует всегда и везде, иначе мир прекратил бы свое существование. Если кто­то и отсутствует, так это мы сами. В не меньшей степени это верно, когда речь идет о наших встречах с другими людьми. Владыка Антоний обращал внимание на то, что большую часть времени мы, в лучшем случае, находимся в полу­присутствии; мы полу­слушаем, в то время как другая часть нашей головы занята десятком иных вещей. Этот провал во внимании настолько обычное дело, что истинное присутствие в те моменты, когда нам удается его пережить, может нас шокировать. Позвольте мне привести цитату из биографии Владыки, написанной Джилиан Кроу, где она описывает впечатление, которое, как я подозреваю, было у нас у всех:

«В нем была внутренняя тишина, рождавшая неизменное чувство благоговения, что, однако, не вступало в противоречие с его теплотой и открытостью, а скорее дополняло их. <…> Митрополит Антоний всегда стремился отдавать себя на сто процентов, и это подразумевало его полное внимание и посвященность тому, с кем он говорил. Его пронзительный взгляд, его проницательные и неизменно вдохновляющие слова помогали создать ощущение, что и говорящего и слушающего Бог неотделимо держит в Своих руках, и что заботы этого человека — это единственное, что для Владыки имеет значение. Он никогда не выслушивал человека, поглядывая на часы или уже обдумывая, что и как ему сказать дальше. Это был совершенно поразительный опыт. Такое не так уж часто встречается в практике общения между людьми — ведь для того, чтобы уметь пресечь незвано вторгающиеся мысли, нужна и тренировка и решительные усилия»[10].

В моем сообщении все время встречаются слова дисциплина, упражнение, усилие, внимание, самоотречение. Никого не удивит, если я скажу, что владыка Антоний был монахом и что он смог стать до такой степени прозрачным для Божьей любви только с помощью напряженной аскетической практики. Но позвольте мне дать вам еще один пример, способный поразить вас иным образом, на этот раз не из церковной жизни. В 2010 году в Нью­Йоркском музее современного искусства Марина Абрамович представила свой перфоманс «В присутствии художника». Каждый день в течение семи с половиной часов Абрамович сидела на стуле в галерее, в то время как зрители стояли рядом за веревочным ограждением. Любой человек, изъявивший желание и пришедший достаточно рано, мог сесть на стул напротив нее и оставаться на нем столько, сколько хотел он сам или автор перфоманса. Весь день Абрамович не поднималась со своего места. Облаченная в длинное платье, она не говорила, не ела, не пила и не двигалась; она просто смотрела на того, кто находился перед ней, присутствуя полностью. Мужчины, женщины, дети приходили и уходили. Сидевшие напротив нее часто говорили, что совершенно утратили чувство времени: предполагая посидеть всего лишь пятнадцать минут, они оставались на час или на два. Многие испытывали глубокие духовные переживания. Люди чувствовали, как менялось их дыхание, их тела расслаблялись, при этом сохранялось внимание, как это бывает при молитве; они чувствовали, что любимы. Некоторые плакали, другие впадали в транс или имели видения; по меньшей мере один человек общался с Абрамович телепатически. Почти все, кто смог прийти с открытым сознанием, отмечали, что «произошло нечто», нечто неожиданное и непростое для описания[11].

«В присутствии художника». Если вам кажется, что то, что сделала Абрамович, просто — попробуйте проделать то же самое хотя бы в течение часа! В своем роде у нее была серьезная аскетическая тренировка. Искусство перфоманса использует тело художника в качестве материала. В своих предыдущих работах Абрамович поджигала себя, резала себя ножами, оборачивала змеями. В одном из перфомансов, окровавленная и раздетая, она лежала на высеченном изо льда кресте. Если вы видели фотографии, то эти перфомансы могли показаться вам недопустимыми. И, тем не менее, перед нами женщина, которая сумела покорить свое тело, сделав его проницаемым для духа. Я не знаю, верующая Марина Абрамович или нет, но мне известно, что ее двоюродный дед, Варнава, был Патриархом Сербской православной Церкви. В эти три месяца присутствия Абрамович представила концентрированную версию того, что индийцы называют даршан — ясный любящий взгляд. Некоторые индийские подвижники святые известны тем, что владеют этой практикой и путешествуют по миру, передавая ее своим последователям. Насколько же велика сила присутствия, сила простого видения и насколько же велика потребность в этих вещах в нашем безумном мире!

В заключение я хотела бы сказать, что видение такого рода требует, чтобы мы обладали присутствием не просто как поглощенные своими делами индивиды, но как свободные личности, не запрограммированные, не настроенные на ожидаемый результат. Это видение требует, чтобы мы сняли со своих глаз искажающие линзы условностей, своекорыстия и привычки. Оно просит нас приблизиться, решиться на близость, не нарушая, однако, необходимой дистанции, позволяющей нам остаться честными. Оно может стать реальностью, только если мы предпочтем полную сосредоточенность «многозадачности» нашего торопливого мира. И, конечно, никакое видение невозможно в отсутствие света. Ведь когда мы истинно смотрим на другого человека, мы смотрим и на Бога, чей свет может светить сквозь нас, знаем мы об этом или нет. Когда я видела Христа, смотрящего на меня через лицо Владыки Антония, я задавалась вопросом, осознает ли это он сам. Был ли он в этот момент погружен в возвышенную молитву, или просто по­человечески делал все от него зависящее, оставляя остальное Святому Духу? Ответа я уже никогда не получу. Но если бы я осмелилась спросить, я думаю, он бы ответил, что наше эмоциональное состояние не имеет значения. Богу нужно только наше желание, наше послушание — остальное не наша забота.

[1]1 Metropolitan Anthony of Sourozh, sixth forum talk on the theme of “Man and Woman”, London, 26 June 1989; цитирует: Archimandrite Sophrony of the monastery of St. John the Baptist, Tolleshunt Knights, Essex. Машинопись (личная копия).

[2] Donald DeMarco, “The Christian Personalism of Jacques Maritain,” Faith and Reason, Summer 1991; http://www.ewtn.com/library/THEOLOGY/FR91201.HTM.

[3] Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека. Опыт эсхатологической метафизики // Царство Духа и Царство Кесаря. М.: Республика, 1995. C.12.

[4] Там же. С. 13.

[5] “Aimer un être, …c’est dire: toi, tu ne mourras pas.” Gabriel Marcel, Homo Viator: Prolégomènes à une métaphysique de l’espérance (Paris: Aubier Éditions Montaigne, 1944), 194.

[6] Metropolitan Anthony of Sourozh, “Encounter,” address for Christian Unity Week, London, January 1970. Машинопись (личная копия).

[7] Metropolitan Anthony of Sourozh, sermon on gratitude, Ennismore Gardens, December 1981. Машинопись (личная копия).

[8] Third Assembly of the World Council of Churches, New Delhi, 1961, изложен. В Metropolitan Anthony of Sourozh, “Our Relationship with the Three Persons of the Holy Trinity,” trans. Esther Williams; address given in Fribourg, 1970. Машинопись (личная копия).

[9] Митр. Антоний Сурожский, частная переписка, 5 августа 1984.

[10] Gillian Crow, ‘This Holy Man’: Impressions of Metropolitan Anthony (London: Darton, Longman and Todd, 2005), 196­97.

[11] Marina Abramovič, The Artist Is Present, documentary film (2013); Marco Anelli, Portraits in the Presence of Marina Abramovič (photographs), 2010; Yazmany Arboleda, “Bringing Marina Flowers,” Huffington Post Blog, 28 May 2010; “The Honor of Witnessing Marina Abramovič,” http://thecontemporaryfluid.wordpress.com/tag/contemplative­practice/; James Westcott, When Marina Abramovič Dies: A Biography (Cambridge, MA: MIT Press, 2010).