Литургия как соучастие: беседы владыки Антония о богослужении

Высокочтимые отцы, дорогие друзья и коллеги! Мой доклад – это, собственно, не доклад, а разрозненные мысли о богослужении как соучастии, и он будет непосредственным продолжением доклада диакона Григория Геронимуса. И поэтому вопросы, если они возникнут или уже возникли, могут быть заданы нам вместе, то есть после моего доклада можно будет задать вопросы отцу Григорию.

То, что я собираюсь сказать, на первый взгляд, относится к области тривиального. Разумеется, богослужение представляет собой очень сложную структуру, для которой нужна масса участников. Однако мне представляется, что некоторые особенности этого совместного действия владыка Антоний подчёркивал другим образом, чем это принято. На это мне и хотелось бы обратить внимание. В последних беседах Владыка говорит, что Церковь есть присутствие Бога непосредственно среди своего творения. В воплощении Бог стал неотъемлемой составляющей тварного мира. Это несомненно. Однако это и невозможно. Мы помним, что эта невозможность казалась очевидной уже царю Соломону: «Поистине, Богу ли жить на земле? – восклицает он. – Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм, который я построил [имени Твоему]» (3Цар 8:27).

Как известно, Бог радикально отличается от человека. Он имеет другую природу, встретиться они не могут, тем не менее, они встречаются, как подчёркивает Владыка, благодаря личности Христа, который объединяет в себе и то и другое начало.

Однако если мы несколько сузим это обсуждение, обратив внимание не на Церковь в целом со всей её неисчерпаемостью, а на богослужение, то мы увидим, что и тут присутствует эта невозможность встречи и, тем не менее, она реальна. Владыка даёт такой образ: алтарная преграда, несомненно, предназначена для того, чтобы (мы все это хорошо знаем) не все лезли в алтарь. В этом смысле её функция ничем не отличается от функции забора. Однако Владыка добавляет: алтарная преграда не разъединяет, а соединяет. То есть алтарная преграда, будучи структурной составляющей храма, не только его делит, но она его и создаёт. Это, мне кажется, образ этой невозможной встречи, образ богослужения. «Преграда» – может быть, не совсем точное, хотя принятое слово. Я бы сказала, что речь идёт не о преграде, а о границе. Всё богослужение происходит на границе видимого и невидимого, священного и профанного и т. д. и т. д. И вот это местонахождение, где встреча равна разлуке, и ставит перед нами богослужение как проблему. Итак, посмотрим с этой точки зрения на участников, на составляющих этого действия.

Первый из них и главный – это, безусловно, Бог. Владыка говорит об этом в работе «Служение христианина в секулярном мире»: «Мы должны помнить, что есть только один священник, Первосвященник Церкви Господь Иисус Христос. Нет другого священника в полном смысле слова. Всякий раз, когда мы совершаем Божественную литургию, действует Христос. Я не раз напоминал людям слова из начала православной литургии, когда всё готово, община собралась, хлеб и вино приготовлены, осталось только начать службу, диакон обращается к священнику и говорит: «Время сотворити Господеви», – как странно, разве это не момент, когда они сами начинают действовать? Нет. Они будут произносить слова, которые не принадлежат им, и совершать действия, которые не их действия. Слова Христовы, действия Господни – того, чего они ожидают от этих действий, не может совершить никакое действие; того, на что они надеются в результате этих слов, не может совершить никакое слово, разве что мы признаем богословие магией»[1]. Совершить преложение и ответить на молитву может только сила Святого Духа.

Итак, первый деятель – Бог, и для Него нет никаких преград. С Его стороны граница полностью проницаема, и нет такого места в мире, где бы Он не находился. Однако, как мы видим из приведённого Владыкой примера, Бог не единственный деятель в конечном счёте. Он может сделать всё Сам, но зачем тогда диакон, хор, алтарники, толпа народа в храме? Видимо, и даже мы знаем это из канонов Православной Церкви, Бог не может без этого обойтись. Он самоумаляется, и действовать начинает человек. В «Последних беседах»[2] Владыка подробно описывает (и не один раз), чтÓ именно действует из области человеческого и, шире, материального: «Верующие порой не до конца сознают, что делают. Они приносят хлеб, но этот хлеб – животворящий плод земли, дарованный нам Богом, который даёт жизнь и самой земле, и хлебу. Его приносят в алтарь и там освящают. Что при этом происходит? Священник берёт хлеб и вырезает частицу, которая является иконой Христа, закалается Агнец Божий. И в этот момент хлеб становится трагическим образом Христа, потому что в мире, в котором мы живём, Ему была уготована смерть. Но служба продолжается, и наступает момент, когда в ответ на веру и молитву верующих Святой Дух сходит на хлеб, и Его силой хлеб становится Телом Христовым. Когда мы смотрим на освящённый хлеб, то видим крохотную частицу тварного мира, которая теперь настолько соединена с Христом, что стала Его Телом, и Христос неразрывно соединился с этим простым кусочком хлеба. Приобщаясь, мы приобщаемся к хлебу, который есть сам Христос, и здесь мы видим, как из полумрака засеянного зерном поля, благодаря труду человека, который не намеревался создавать святыню, нечто нетронутое, чистое, незапятнанное, потому что мир, в котором мы живём, – жертва человеческого греха; он не грешен сам по себе, но мученик нашей греховности, приносится обратно Богу и включается в полноту божественного единства, которое было в начале, и ещё более славного единства, которое осуществится в конце времен».

Итак, Владыка говорит о том, что соучастником этого действия становится человек, во-первых, молящийся, приносящий дары, но также и человек, который ни о чём таком не думал, который просто трудился на поле; а также − и все природные силы. И мы видим, что самое важное во всём этом начинается в тот момент времени (подчеркнём это, потому что всё это происходит во времени), когда божественное и человеческое делают совместно одно дело преображения мира, уступая друг другу. Здесь Владыка даёт другой образ Церкви: он довольно часто говорит, что Церковь (не он один это говорит, но в данном аспекте так рассматривает именно Владыка) создана по образу Святой Троицы, и у святителя Григория Богослова есть отрывок, который, может быть, нам позволит это уяснить или понять глубже. Это то, что мы должны уяснить и понять глубже, говорит Владыка, – любовь. Он ставит вопрос: как понимать Святую Троицу? Чтó Троица сообщает нам о полноте жизни и смерти? И отвечает: Бог − не арифметическая единица. Единица означала бы, что Он любит только самого себя. Он также не двоица. В двоице двое любят друг друга и остаются чужими окружающему миру. Совершенная любовь – любовь Бога-Троицы, и потому она так трагична. Двое могут любить друг друга всецело, совершенно, только если третий готов отступить, как бы умереть, уйти в небытие, давая двоим возможность пребывать лицом к лицу без помехи, беспрепятственно. Это, разумеется, относится к каждому Лицу Троицы, среди них нет избранной жертвы, каждый отступает в готовности не быть – ради полноты Двоих. И Владыка говорит о том, что мы можем это видеть в семейных отношениях.

И в таких отношениях, по-видимому, пребывает божественное и человеческое в момент совершения литургии. Действуют вместе, но когда звучит голос народа, голос хора, он высказывается полностью, затем происходит Таинство, и Владыка называет это трагедией – не только торжеством, но и трагедией. Он подчёркивает, что соучастие здесь трагично, но и предвосхищает ту полноту, когда Бог будет – всё во всем. Он говорит, что когда мы смотрим на освящённый хлеб, мы видим полноту Божества в полноте материи. Это означает, что когда завершится исторический процесс, как бы он ни завершился, когда наступит Царство, то тем, что сейчас есть только в литургии, тем, что есть только в евхаристии, станет абсолютно всё. Видимо, так следует понимать слова Откровения о том, что не будет Храма. Однако сейчас Владыка настаивает на трагическом аспекте литургии. Я уже вспоминала на семинаре его рассказ о том, как он сослужил в Гааге с митрополитом Николаем (Ярушевичем). Он говорил, что митрополит Николай был человек очень значительный, но никто не знал, в чём он значительный − в добре или в зле. Поэтому, когда тот приехал в Гаагу служить и Владыка вошёл в храм, он увидел, что создалась атмосфера, в которой никакой службы не может быть. Литургия не может совершиться. Одни пришли, чтобы обличить советского шпиона, другие – чтобы защитить иерарха, третьи – поглазеть на москвича. Это были не 2000-е годы, как вы понимаете. И тут Владыка посмотрел на митрополита Николая, про которого никто никогда не узнает, в чём же он был значителен, и увидел, чем он в тот момент был значителен: он совершал литургию, он возносил Дары. Это был Христос на Голгофе, а вокруг были разные люди. Одни – фарисеи, которые хотели его обличить, другие – зеваки, третьи – римские солдаты. И, рассказывая об этом, Владыка добавляет, что когда он первый раз поделился этим опытом, опытом созерцания возношения Даров как Голгофы, он получил в ответ много возмущённых откликов, возражений: нет Голгофы в совершении литургии − это Пасха, это вторжение Царства в нашу жизнь! Но он продолжал настаивать на своём.

И мне хотелось бы продумать в нескольких словах этот трагический аспект соучастия, эту сторону границы. Человек ведь не всегда в Царстве, правда? В каких случаях он как бы отказывается от соучастия, то есть, участвуя в литургии, не солидарен с Богом, а в каких – выполняет волю Божью? Мне этого, разумеется, знать не дано. Размышляя о том, что говорит об этом Владыка, я обратилась к нескольким примерам из Ветхого Завета, как наиболее мне известным.

Я бы сказала, что первый случай – это простое неучастие. В Ветхом Завете он выражен в очень грубом рассказе о сыновьях первосвященника Илия. В Первой Книге Царств, во второй главе сказано: «Сыновья же Илия были люди негодные; они не знали Господа и долга священников в отношении к народу. Когда кто приносил жертву, отрок священнический [то есть слуга], во время варения мяса, приходил с вилкою в руке, опускал её в котёл или в кастрюлю, или на сковороду, или в горшок, и что вынет вилка, то брал себе священник. Так поступали они со всеми Израильтянами, приходившими туда (…). И если кто говорил ему: пусть сожгут прежде тук (…), и потом возьми себе, сколько пожелает душа твоя, то он говорил: нет, теперь же дай, а если нет, то силою возьму» (1 Цар 2:12-16).

И грех этих молодых людей был весьма велик перед Господом, ибо, как объясняет нам Священное Писание, «они отвращали людей от жертвоприношения Господу». Это иллюстрация того, чего, прежде всего, не должно быть, что отвращает людей от церкви. Если кого-то где-то, например, грабят, то он туда не вернётся.

Но это элементарный случай. Его можно рассмотреть в более сложном варианте, например, в рассказе о сыновьях уже не Илия, а сменившего его Самуила. О них почти ничего не известно, но только то, что израильтяне говорят Самуилу: ты стар, а сыновья твои – не как ты. Мы ничего не узнаем о них особенно, что уж такого в них плохого. Но они – не как он.

И наиболее ёмкий, широкий случай – с сыновьями Моисея. Мы знаем лишь, что они у него были. Мы даже знаем, как их звали. Но первосвященство пошло не через них, а через сыновей Аарона, которые вообще не упомянуты.

Итак, мы видим, что иметь право на богослужение, быть священником, членом клира, прихожанином – ещё не значит соучаствовать. Сыновья Илия, Самуила, Моисея имели больше прав, чем кто-либо другой на земле, для участия в жертвоприношении, но они не участвовали в нём.

Гораздо более сложный случай представляют собою сыновья Аарона – Надав и Авигу. Вы помните рассказ о них. Он очень сложен и интересен. В 10-й главе Книги Левит и в 3-й главе Книги Чисел говорится, что Надав и Авигу принесли на жертвенник огонь чуждый, и вышел огонь из жертвенника и попалил их. «И сказал Моисей Аарону: вот о чем говорил Господь, когда сказал: в приближающихся ко Мне освящусь и пред всем народом прославлюсь. Аарон молчал» (Лев 10:3). И наследниками стали два других его сына. И до сего дня священство израильское происходит от этих младших сыновей.

Эти люди служили Богу, служили ревностно. Отдали жизнь за это служение. И оно, тем не менее, было неправильно. Мы, как вы понимаете, не можем их осуждать, оценивать с человеческой точки зрения: это происходило (если происходило) в XIII веке до нашей эры; это не имеет никаких жизненных психологических коннотаций. Однако мы можем задуматься над тем, зачем это рассказано, что это значит. Главное, ключевое, слово этого отрывка, как об этом сказано уже в древнем мидраше, – огонь. И, оказывается, что есть огонь чуждый. Есть простой случай – отсутствие огня, тепловая смерть, о нём говорит пример с сыновьями Илия. И есть чуждый огонь, огонь экстаза, огонь активности, огонь неслышания. Об этом постоянно говорил Владыка, когда поднимались у нас очень горячие вопросы: должна ли Церковь участвовать в деятельности этого мира или нет? Какова мера благотворительности, мера ответственности за государственные дела? И Владыка не даёт простого ответа. Он, мне кажется, считал, что это может быть необходимо, а может быть излишне, вредно, опасно. И это выясняется только в слышании, только в прозрачности. Потому что огонь может быть чуждый. Например, вы помните, Владыка говорил об Иуде: он не хотел предать, он хотел подтолкнуть ситуацию, поставить Учителя в такое положение, когда Он неизбежно проявит Свою мощь, Своё величие и станет Царем над Израилем. Но произошло то, что Учитель не стал проявлять мощь. Иуда этого представить себе не мог. Это огонь чуждый.

Однако есть примеры Божьего пламени. Слова «Божье пламя» встречаются в Песне Песней. Единственный раз там упоминается Бог, очень мельком, когда говорится, что любовь – это Божье пламя. И она есть та мера, которая определяет соучастие. Владыка произносит по этому поводу удивительные слова о молчании. Он говорит (в той же работе о секулярном обществе), что если Бог уже в нашей среде, если мы составляем вместе с Ним таинственное общество и непостижимо таинственное тело, тогда мы можем безмолвно пребывать в этом сознании, поклоняясь в истине и духе. Он говорит об этом очень серьёзно, не как о теоретической выкладке, которую мы, в общем, знаем и о безмолвной молитве слышали, а он говорит о такой реформе богослужения, в которой центральная часть – молчание. И я помню, как Владыка воскликнул: «Так, может, нехорошо говорить, но у меня часто такое чувство – я возношу Дары, а они, как птички, поют!» Его чувству священного не отвечало даже пение хора.

И из этого молчания рождается новая форма богопочитания. Мы помним, какой человек сделал то, чего не сумели сделать сыновья Аарона. Надав и Авигу испугались, что жертва не будет принесена, что огонь не упадёт с неба, и принесли огонь сами. Пророк Илия положил жертву и дрова, а огня не подкладывал. Огонь сошёл с неба. Он этого ожидал. И потому его любовь превратилась в такой огонь, что он на колеснице огненной поднялся в небо. И мне кажется, что именно этот образ даёт Владыка, когда говорит: литургия нам показывает, что действия Святого Духа преобразуют всё вещество в Царство. Это показано нам в жертвоприношении кровавом, но огонь ниспал с неба и в бескровном, бессмертном, бестелесном и телесном одновременно вознесении Илии. Преодоление границы между земным и небесным, между человеческим и божественным происходит в момент пресуществления, происходит на литургии. И образ того, что дальше, – это образ литургии небесной, о которой мы знаем мало, но кое-что из редко встречающихся упоминаний в житиях мучеников, в упоминавшемся отцом Григорием Дидахе и других текстах самой ранней Церкви.

Литургия этого мира творится в хлебе и вине, в теле и крови, говоря о трагичности нашей жизни, о том, что жизнь – это трагедия. Литургия будущего века представляется нам в образах молока и меда, в образах детства. И молчание, безмолвное послушание и активное творчество преодолеваются, снимаются в эсхатологии детской игры, в образе ребёнка, для которого действие, созерцание, переживание – одно и то же. И «ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца нашего небесного» (Мф 18:10).

Вопросы и ответы

Вопрос из зала: Меня тоже, надо сказать, потрясли последние беседы Владыки. Я их читал недавно, этой весной, и видно, что что-то новое в них сквозит. Многое поражает. Тексты владыки Антония, на мой взгляд, всегда парадоксальны в хорошем смысле этого слова. Меня поразили там несколько вещей, в том числе и такая мысль: на литургии возможно упоминание всех… Я знаю, что практика разная, существуют самые разные мнения по этому поводу. Какая была всё-таки практика в Сурожской епархии?

А. И. Шмаина-Великанова: Я думаю, что о практике Сурожской епархии авторитетно может сказать отец Пётр Скорер. Что касается моего личного опыта общения с Владыкой, то, насколько мне известно, он относился к этому так. Он говорил, что людей, которые не участвовали, например, в литургии и не стали бы этого делать при жизни, мы не можем тащить в Церковь. Это касалось вопросов, связанных с моими некрещёными еврейскими предками. Но что касается совершения литургии, то, конечно, мы можем поминать всех, потому что Церковь не только весь мир включает, она больше. Но я бы хотела услышать, что по этому поводу скажут отец Григорий, отец Пётр.

Протодиакон Пётр Скорер: В связи с темой, которую вы затронули, говоря, что агнец Божий, который кладётся на дискос и вокруг него собирается не только Церковь, но и всё падшее человечество, надо учитывать особенные обстоятельства Сурожского прихода, особенно вначале. По всей епархии были женатые на неправославных или замужем за неправославными; их мужья, жёны, может быть, переходили в православие, некоторые остались неправославными, дети были некрещёные, родители были некрещёные, и вот – кого поминать, кого не поминать? Никогда этот вопрос не вставал для Владыки. Поминай всех, кто есть. Поминай и приноси на эту жертву всех, кого ты ценишь, кого ты любишь. И поэтому для него не играло никакой роли – принадлежал ли кто Православной Церкви, были ли крещёные в православие или нет. И этот вопрос для меня никогда не вставал. Владыка всех собирал открыто. Как он был открыт для всех, так он и собирал всех.

Вопрос из зала: Я бы хотел вернуться к тому, о чём вы говорили вначале: к роли алтарной преграды. Прошу пояснить, почему этот элемент вы всё-таки назвали соединяющим. Насколько я понимаю, та преграда, которая исторически существует на сегодняшний момент в церквах, ещё более «возросла» и, по крайней мере, практически есть всё-таки разделяющий элемент.

А. И. Шмаина-Великанова: Это слова Владыки. Я могу только сказать, как я их понимаю. Он не имел в виду, что иконостас до самой крыши – это образ нашего единства с пребывающими в алтаре. Но, я думаю, он имел в виду, что мы можем так это увидеть. Вот, например, крепостная стена. Она предназначена для защиты города от захватчиков. Однако она составляет также часть города, его красоты, его жизни. На этой стене можно разбить парк. Она может рассматриваться оборонительно, а может – творчески. Так и алтарная преграда – она может быть обороной алтаря от недостойного стада, а может быть способом связи, общением тех, кто в алтаре, и тех, кто вне его. Может быть частью храма, как завеса в святая святых, на которой, как известно, с наружной стороны было всё, что уже было рассказано, а с внутренней стороны, где никто не бывал, было выткано всё, чего ещё никто не видел, чтó будет. И, подходя к ней с двух сторон, люди обретают полноту. А с одной только стороны полноты не будет. И утрата такого знания была бы очень печальна.

Реплика из зала: Ваши слова мне напомнили одного англиканского священника, который однажды пошёл на православную литургию и потом мне (он знал, что я православный) рассказал, что для него, конечно, было очень необычно видеть иконостас. Но, говорит он, удивительно, насколько этот иконостас не разделяет присутствующих, а соединяет. Это впечатление англиканского священника, который пришёл со стороны, но с готовностью воспринять то, что там происходит.

Вопрос из зала: У меня такой вопрос. Я слышала, что в одном селе батюшки нет, и там матушка служит. И вот сегодня Владимир Борисович говорил, будто Владыка допускал, что в каких-то случаях может служить и женщина. Для меня, как традиционно воспитанной, женщина не может входить в алтарь. Каково ваше личное мнение: может ли женщина служить священником? Такая ситуация в некоторых местах реальная.

А. И. Шмаина-Великанова: Мне кажется, что я не вполне компетентна решать эти вопросы и даже вполне не компетентна. Что касается моего личного мнения… Я бы сказала: оно делится надвое. То, о чём вы рассказали, мне представляется очень опасным. Опыт показывает, что как бы омерзительно ни вело себя священноначалие, бунт против него приводит к печальным последствиям. Как бы ни были правы и благородны такие люди, как, например, отец Николай Эшлиман (мало кто его помнит), логика ухода от Церкви всегда трагична, всегда очень опасна. Поэтому даже если вся нравственная правда на стороне раскольников, сам раскол настолько неправилен, настолько опасен, что, я думаю, люди, которые ходят к этой матушке, оказываются в совершенно трагическом положении. И это огромная безответственность. У них, например, рождаются, вырастают дети, она их венчает. Кто-то из них потом захочет стать священником, ему скажут: в грехе живёшь. То есть, мне кажется, разрушать то, чему всё-таки даётся клятва верности, очень опасно. Хотя я ничего не предрешаю. Новые формы всегда разрушают предыдущие.

Что же касается вопроса по существу, то мне представляется, что это чисто исторический момент. В древней Церкви, в Церкви Христовой, разница между евреями и не евреями была гораздо более серьёзной, чем между мужчинами и женщинами. Она, тем не менее, была преодолена. Для каждого благочестивого иудея было совершенно очевидно, что никто не может участвовать в их трапезе, кроме благочестивых иудеев. Но мы знаем, что апостол Павел это изменил, и с Церковью от этого не случилось ничего плохого. Скорее, наоборот: таким образом она возникла. И мы не видим никаких отличий в служении старейшин (пресвитеров) женского и мужского пола. Поэтому теоретически это абсолютно нормально. Так же нормально, как то, что служить Богу могут не только евреи. Однако в настоящее время у Православной Церкви столько нестерпимых язв, страшных забот, гораздо более сложных, чем служение женщин, что я могу только пожелать нам всем дожить до того момента, когда этот вопрос будет для нас актуален.

[1] Митрополит Антоний Сурожский, Женева, 1969. Пеp. с англ. Елены Майданович (из: Studia liturgica. 1970. Vol. VII, № 2-3, р. 120-130).

[2] Антоний, митрополит Сурожский, Уверенность в вещах невидимых. Последние беседы (2001−2002). Пер. с англ. Елены Садовниковой. М.: Никея, 2012. С. 288.