Митрополит Антоний: проповедь Евангельской простоты

Личные отношения Христа с каждым человеком характеризуются безграничной открытостью, с которой Он принимает каждого из нас. Пастыри Его Церкви стремятся быть столь же открытыми. Это с поразительной яркостью видно у митрополита Антония Сурожского. Цель моего скромного вклада в нашу конференцию — рассмотреть грани его  открытости.

Отец Антоний часто рекомендовал своим прихожанам книги англиканского христианского апологета К. С. Льюиса. Причина этому ясна из названия одной из книг Льюиса: «Просто христианство»[1]. Льюис сделал евангельскую проповедь Христа доступной. Всю жизнь владыку Антония, первого митрополита Московского Патриархата на Британских островах, поддерживала вера российских святых, но одновременно он глубоко интересовался действием Духа Святого в культурах стран, где он оказывался. Равно как для богословов и философов XIX столетия, А. С. Хомякова и В. С. Соловьева, Западная Европа и для  владыки была одним из уделов Божией Матери, может быть, заросшим сорняками, но определенно местом, где действенно присутствовал Бог, где Он сеял семена созерцания и покаяния в сердцах сотворенных Им людей.

В этом  он был не одинок. Отца Александра Шмемана также очень занимал вопрос христианства в Европе. Владыка Антоний слушал радиопередачи отца Александра на Россию, которые он начал вести, уехав из Парижа в Америку в 1950 году. Владыка высказывался  об этих передачах, говоря, что беседы отца Александра правдивы и честны. (То же самое сказал мне о самом  владыке священник в Царицынском приходе год назад). О чем бы ни говорил  владыка, говорил он с глубоким пониманием людей, принадлежащих православной Церкви, равно как и таких, которые только приближались ко Христу, порой даже не понимая, на каком они пути. Тон его голоса воодушевлял тех, кого он собирал.  Он часто советовал своим священникам  говорить не критически, а искать слова, которые поведут нас ввысь, к Богу. В западноевропейской и восточноевропейской культурах, столь различных, где иностранец часто рискует быть неправильно понятым и вызвать недоверие, владыка Антоний умел  своим словом достичь сердца большинства тех, кого встречал.

Не только слова, но и сама открытость  владыки вселяла в людей уверенность, что они могут говорить с ним открытым сердцем и не стыдиться. Чтобы слушать глубоко, без осуждения, требуется большое доверие к Богу и подлинное сокрушение о собственных грехах. Слушая исповедь,  владыка всегда помогал кающемуся не скрывать никакие грехи перед ним: «Мои собственные грехи, — говорил он, — гораздо чернее». Чтобы с такой открытостью выслушивать множество глубоко смятенных людей, несомненно, требуется мужество.

Владыка сам описывал это призвание быть слушателем. Однажды он сидел в своем врачебном кабинете в Париже, ждал пациента и задавался вопросом:  как я могу быть священником и монахом? Как я могу впустить в свое сердце людей с их жизнью, переживаниями, страданиями — и сохранить в целости мою монашескую жизнь? Как вынести столько отвлечений от молитвы? Открыв наугад Библию в поисках ответа, отец Антоний попал на место, где говорилось: отдай душу свою на пропитание голодному. Это было страшно, но отказаться было немыслимо. При этом, однако, возникла проблема. Когда на следующий день он захотел перечитать этот отрывок, он не смог его найти! Но ведь это был призыв от Бога!

Такое послушание священника и привело его на путь служения до конца жизни. Порой он признавался: люди приходят к нему, полные страдания и надежды, смущения и раскаяния, складывают все это в его сердце и уходят от него с облегчением, благодарят за то, что он их принял; а он  остается  истощенный тем, что услышал,  что пережил, выслушивая. Бывало, что его день начинался ранним утром и кончался поздним вечером, беседы и исповеди длились порой по два часа каждая и шли одна за другой. Его способность с первого взгляда устанавливать общение с другим человеком представляется даром от Бога, своего рода духовной близостью, но ее не следует путать с психологической близостью. На деле  владыка был одиноким человеком, не потому что у него не было друзей —  сердечной привязанностью он был связан со многими,  а потому что он не умел или не был склонен делить с кем-то свое личное пространство. Одиночество может быть и благословением, и тяготой, но я не намерен сейчас исследовать эту психологическую линию. Принимая исповедь, он не стремился создать такие отношения, которые позволили бы кающимся выражать ему благодарность. Он входил в их жизнь, выслушивал, помогал молитвенно и отходил в сторону.

Он стремился создать пространство общения не столько на почве дружбы, сколько как  церковное пространство, полное глубокого тепла и доброжелательности. 9 июля 1978 года,  когда впервые совершалась память Всех Святых Британских островов, митрополит Антоний завершил свою проповедь словами: «Не будем никогда забывать это единство Церкви Божией, не будем забывать, каким образом святые Запада в лице святой Женевьевы Парижской обратились к нам с призывом к верности. Будем помнить полную любви мудрость Патриарха Сергия, призвавшего нас быть семенем, посеянным на Западе, которое неизбежно умрет, потому что наше первое поколение все редеет, а те, кто были детьми, уже принадлежат старшему поколению выходцев из России. Будем все это помнить с любовью, с верностью, и строить на основании святых, на основании веры, однажды переданной им, на Христе, краеугольном камне, — будем строить Церковь, чьим отличительным признаком будет любовь, самоотдача, готовность умереть ради того, чтобы другие могли жить, любовь радостная, открытая, нежная и подлинная. Аминь»[2].

Мне кажется, это пространство, построенное на основании различий, на самом деле создавало возможность общения и взаимообмена, иначе недостижимых. Общая память о Христовой жертве, принесенной на кресте за жизнь всего мира на все времена, позволяет христианам повторять эту жертву. Это стало мучительно ясно в первой половине двадцатого века на русских Голгофах (Бутово, Соловки, Вологда…). Пространство Христовой Церкви потенциально содержит гораздо больше сострадания, чем  его бывает между двумя друзьями. Митрополит Антоний выражал  это общение в различии, которое мы переживаем как разделение, в виде вопрошания. На протяжении всех поколений этот вопрос встает перед каждым христианином. Вопрос этот включен в молитву, которую  владыка составил по-русски, употреблял и по-английски в конце однодневных говений, которые проводились в его лондонском соборе Успения Божией Матери и Всех Святых.  Вот прошение и вопрос, которые апостолы неоднократно обращали к Богу и к самим себе:

Господи! Сподоби нас причаститься Твоих Таин не в суд и не во осуждение! Дай нам так соединиться пречистому Телу и Крови, чтобы и телом, и душой, и духом быть с Тобой едиными, приобщаясь вечности Твоей и приемля и временную, земную судьбу Твою…

Боже, подобно апостолам Иакову и Иоанну, и нам Ты говоришь: Готовы ли вы пить Чашу Мою и креститься Крещением, имже Я буду креститься?.. Дай нам Боже, подобно им, ответить: Готовы, Господи, причаститься Кресту Твоему, и испить Чашу Твою, и погрузиться в ужас, через который Ты прошел, во спасение нашей души и спасение ближнего!.. [3]

Такое проявление сострадания требовало большого такта, милосердия и предупредительности. Мое личное впечатление: отец Антоний мог  проявлять столь тонкую деликатность только потому, что отождествлял себя с людьми в том положении, в каком они оказались, разделял трудности их собственной личности.  Владыка не указывал людям, что они должны сделать.  Иногда он подсказывал, каким может быть следующий шаг. Он  советовал людям встать перед Богом и быть самими собой, войти в безмолвие и уметь извлечь пользу из этого «ожидания». Опыт одинокого предстояния перед Богом, вхождения в выжидательное состояние сердца и ума —   владыка знал, что это таит в себе творческие глубины. Этим объясняется то, что он отменил чтение 3-го и 6-го часа перед Литургией. Он чувствовал, что люди должны  стать перед Богом в молчании. Это нововведение не все понимали и ценили.

На деле же, это важный аспект предстояния перед Богом. Пространство, предваряющее Евхаристию, подготавливающее к Причастию, подобно длинным очередям паломников у мощей святых в храме. Это типичное для России общинное выражение подготовки к поклонению святыне, общее чтение акафистов, длинные ряды паломников, которые часто стоят четыре-пять часов, — все это не потерянное время. Эти часы употребляются на то, чтобы прочесть  малыми группами житие святого, помолиться ему. Самый момент, когда подходишь к  мощам,  подготовлен, он втайне дается каждому   и всем, каждый благодарно уносит  с собой пламя, которое можно разжечь вновь.

Владыка Антоний говорил и писал, что человек должен быть самим собой, каким бы он ни был, потому что именно это надо принести Богу. Депрессия, стыд, гнев, смущение, печаль, несогласие — все  находит себе место у подножия Креста Христова.

Невозможно войти в церковь и «прямо» начать молиться, подобно тому, как заводишь мотор машины. Даже музыканты симфонических оркестров некоторое время настраивают инструменты, прежде чем взяться за партитуру. Поэтому  владыка предпочел, чтобы третий и шестой часы не читались вслух в храме ради того, чтобы заполнить полчаса, пока люди собираются к Божественной литургии. Пусть ставят свечи и подают поминальные записки в тишине, а подготовительные каноны читают дома или  каждый про себя в храме. Владыка часто указывал, что первые слова, произнесенные Богом, были: «Слушай, Израиль!», и что Бог не нуждается в наших речах, потому что вслушиваться мы можем в молчании; в тишине нас может «ударить в сердце», и опыт раскроется нам во всем своем значении[4]. Без такого обращения  «загадки, изреченные на гуслях»[5], не раскроются. Наше сердце останется замкнутым.

Принимая исповедь, он стремился быть проводником сострадания и любви, посредством которых Святой Дух объединяет нас. Для отца Антония пространство разногласия между людьми превращалось в пространство общения. Он не допускал, чтобы люди поступали по отношению друг к другу низко и бесчестно. Вот его рассказ о ком-то, кто пришел с обвинениями на другого человека. Владыка подошел к телефону, набрал номер обвиненного и передал трубку обвинителю со словами: «Скажите ему сами». Вот где находили полное выражение общая вера и доверие.  Это давало  владыке глубокую интуицию относительно человеческого состояния, что со временем  переросло в открытость, которая была плодом дарованного от Бога понимания. Я не пытаюсь сказать, что  владыка был святой. Он мог быть несправедливым. Я имею в виду, что это был человек с огромным опытом. Он с большой теплотой относился к людям, которых узнал через исповедь, и хранил о них живую память через молитву и проповедь. Он часто приводил примеры из их опыта под покровом анонимности. Он, как и следует врачу, научился различать  их крайнюю уязвимость и глубинный ответ на их обращение к Богу. Их боль, возможно, была неописуема, но такова всякая боль, постольку поскольку она личная. Но ему удавалось раскрыть их душу, так что он мог разделить их боль и их молитву о исцелении. Это давало ему интуицию, которая прямо-таки пугала некоторых. Но тем, кто подошел ближе к данной дилемме, это открывало, что Бог близок. Два примера.

Безумие: многих доводят до безумия пережитые травмы. Чтобы им помочь, полезно знать, что с ними произошло, пусть даже из вторых рук. Но просто получить информацию недостаточно, надо до известной степени  принять участие в событиях. Это относится к сломанным судьбам людей в Советском Союзе,  это верно и сейчас. В лондонском соборе было много русских эмигрантов, среди них были сумасшедшие, некоторые были доведены до безумия. Знаю, что об одном таком человеке  владыка говорил, что его безумие — не то, чем оно кажется: искаженное отстранение от нормальной жизни. Парадоксальным образом, его безумие — покров, защищающий хрупкую душу от внешнего мира. Такая смелая интуиция требует подлинной открытости.

Самоубийство: нашей семье довелось обсуждать этот вопрос с  владыкой, когда наш юный друг положил безвременный конец своей жизни. Каждый случай самоубийства — иной, хотя наша реакция всегда одна и та же: ужас. Благодаря тому, что  владыка слушал и не позволял себе закрывать дверь своего внутреннего мира, у него был более широкий взгляд на самоубийство, чем у многих людей, которые немедленно становятся нравственно закрытыми. Не в каждом случае, но в разных выражениях он порой говорил приблизительно следующее: Бог понимает, в каком положении находится человек, которого манит самоубийство. Бог понимает, что для некоторых людей их положение стало настолько отчаянным, что других выходов им не остается. Их внутренние муки таковы, что самоубийство представляется им единственным выходом из той пыточной камеры, в какую превратилась для них жизнь. Оно — последняя, еще открытая дверь из помещения, полного внутренних мук и безумия. Это не противоречит классическому утверждению христианства, что человеческая жизнь священна. Такое может пожелать сказать священник тем, кто оплакивает  погибшего родственника. Отчаяния от потери друга, покончившего с собой, может совершенно сломить человека. Они должны знать, что их друг не был одинок. Разумеется, в 33-м псалме говорится: вкусите и видите, яко благ Господь; но 21-й псалом, который Христос цитирует на кресте, отождествляясь с нами в нашей разделенности от Бога, говорит: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?.. Когда Христос возгласил громким голосом и испустил дух,  это была добровольная смерть. Невольную смерть многих людей, которые совершают самоубийство, можно рассматривать как убийство, но митрополит Антоний считал, что на эту ситуацию проливается свет, если ассоциировать страдания, которые приводят людей к этой крайности, с состраданием, с каким Христос на Голгофе подходил к состоянию человека.

Вот еще несколько строк из уже цитированного письма митрополита Антония: «Посмотрите на свою реакцию на многие самоубийства, которые вы упоминаете. Вы не примирились ни с одним из этих случаев, у вас нет ясного отношения к смерти и самоубийству, которое позволило бы вам понять страдание X или крайнее смятение Y. Посмотрите в лицо собственной проблеме, не соотносите ее с состоянием  X. Вглядитесь в свою проблему и некоторое время записывайте все, что приходит на ум <…> Вы с полным основанием можете опасаться, что с X что-то неладно. Но это не безнадежно. Разумеется, она в смятении, недоумевает, растеряна, но слово «кризис» означает также «новая возможность, решающий поворотный пункт», и тут надо помочь X открыться, поделиться своим страхом перед непонятным и неведомым, понять, что она не одна и что не ей одной пришлось столкнуться с неотступной тьмой, которая ей встретилась, но она не замурована вашими опасениями за нее. Вспомните слова, которые король Георг обратил к своему народу при начале войны: ‘Я сказал тому, кто стоял у порога нового года: Дай мне свет, чтобы я мог безопасно вступить в Неведомое. И он ответил мне: Вступи в темноту и вложи свою руку в руку Божию: это будет для тебя лучше света и безопаснее, чем известный путь’» [6].

В этом отрывке встречаются два качества, которые, как мне кажется, характерны для открытости  владыки и описывают ее: во-первых, это глубокое внимание к происходящему в реальной жизни, и во-вторых —  внутренняя честность, которая позволяла по-христиански  до конца следовать тому, что он видел и начинал понимать.  Это очень явно в его проповедничестве. Владыка проповедовал перед бесконечно разнообразной аудиторией.  Он произносил проповеди в воскресные дни (их так ждали!), проводил говения для прихожан собора и в других местах. Он выступал на тематических экуменических собраниях,  в женских католических монастырях  — да мало ли где еще. Я сам впервые слушал его выступление в Париже на собрании теософов, где он изъяснял одно из богословских слов святого Григория Богослова об исхождении Святого Духа. Он стремился к глубокому, напряженному и подлинно религиозному действию.  Вообще, речь  владыки была свободна от «богословского жаргона», он будто старался произносить имя Божие как можно реже, словно присутствие Христа должно было проявиться из содержания произносимых им слов, а не быть создано  длинным перечнем «религиозных» выражений, с риском, что они замутят свежесть божественной керигмы[7]. Отец Антоний не хотел обманывать ожидания людей поверхностным словом и, избегая скуки, которая следует за усталостью, строго приучил себя к простоте. Излагая «просто» христианство, он стремился избежать кощунственного превращения Евангелия в набор клише. Как все наипростейшие вещи, это требовало большого искусства. Это была тщательно продуманная выборка того, что по духовным критериям, имеющим воспитательное значение, было существенно для слушателей.

Его свидетельство о простоте Евангелия беспримерно:  к Богу приближаешься, открываясь будням жизни в мире, в котором живешь, потому что именно в этом мире Христос приходит к нам. Основополагающий момент обращения митрополита в подростковом возрасте остался неизгладимо в его сердце: «Я встретил Христа как личность в момент, когда я нуждался в Нем, чтобы жить, в момент, когда я не искал Его. Я был взыскан; не я искал Его»[8].

Молитва для  владыки означала личные взаимоотношения: так он пишет в первой строке книги «Молитва и жизнь»[9]. Но общественный и культурный контекст, в котором он проповедовал, становился все более секулярным. Отец Антоний неоднократно говорил мне, насколько мало парижская жизнь в 1980-е годы  похожа на то, что он знал в 1930-е годы. Драматизм и напряженное чувство спасения от большевистской революции ушли, ушла и бедность. При отсутствии этих невзгод требовалась другая форма аскетизма, другая форма простоты, где в центре был бы Христос. Митрополит Антоний был подлинным епископом в том, что он шел в ногу со временем, ничего притом не изменяя в Христовом учении. Мы все встречали героев духа, которые, появившись из-за железного занавеса,  не могли принимать всерьез западноевропейскую посредственность.

Другое искушение Западной Европы, которое отец Александр Шмеман называл катастрофическим, настигало тех, кто ходил в церковь не ради того, чтобы получить спасение от Бога, а ради того, чтобы спасать Церковь. Митрополит Антоний всегда говорил, что в Церковь входишь дверью собственного сердца, а не дверью здания, пусть и освященного. У престола, во время молитвы исключались всякие разговоры, кроме тех, что требовались для продолжения службы. Предполагалось, что каждый священник, каждый дьякон погружен в общую молитву и не обращает внимание на окружающих. По словам отца Александра Меня, «здесь мы стоим в Божественной вечности… мы рождены не здесь… наше отечество на небесах».

Евангелие на все времена предлагает нам ответ на вызов секуляризации, и характерная черта этого ответа — все углубляющееся видение. В своей великопостной беседе  1976 года со свойственной ему прямотой  владыка говорит, что мы принадлежим  Христу и потому Христос заповедует нам любить Его любовью. Владыка часто описывал эту любовь словами апостола Павла: иметь ум Христов, то есть быть просвещенными Святым Духом: Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога <…> Ибо кто познал ум Господень, чтобы мог судить его? А мы имеем ум Христов[10]

Это означает, что когда мы вошли в церковь, нас встретил Христос. Он возлюбил нас, понял нас, и мы призваны иметь такие же сердечные чувства. Как пишет митрополит Антоний, поразительная тайна любви берет начало в том, что мы призваны любить точно так, как Бог возлюбил нас, «до забвения себя, до креста, до смерти». Так безгранична любовь Христова. Не имеет значение, насколько велик грех человека, которого мы призваны любить, — имея ум Христов, мы можем пробиться  к образу, по которому Бог создал этого человека. Это имеет первостепенное значение для нас, грешников: мы можем надеяться на вечную жизнь на основании того, что можем быть любимы. Говоря о любви Христовой, отец Антоний повторяет слова апостола Павла: ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Иисусе Христе, Господе нашем[11]. Доверие к нам, вера, какую Христос имеет в нас, — вот сокровище, которое мы несем в наших скудельных сосудах. Подвиг состоит в том, чтобы нести в нашем теле мертвость Господа Иисуса <…> зная, что Воскресивший Господа Иисуса воскресит через Иисуса и нас и поставит перед Собою с вами[12].

С момента потери Бога, удаления от Него, человечество подвержено смерти и потому его преследует трагичность смерти. Отец Антоний, размышляя о горе утраты, призывает нас найти равновесие между  восприятием реальности и уверенностью веры. Этот призыв типичен для его понимания практики духовного реализма. В смерти тело разлагается, а сердце продолжает жить, жизнь в нем хранится благодаря вере Божией в нас. Так печаль становится менее горькой, а мужество необходимым.

Владыка обращает к нам вопрос: готовы ли мы быть мужественными, жить с такой внутренней честностью и глубиной, чтобы дойти до видения, как таким образом наша жизнь сокрыта во Христе. Мы поймем значение нашего тела, только когда оно станет мощами нашего таинственного общения с Богом. Тело, говорил  владыка, это видимый образ невидимого. Тело должно быть посеяно в землю в ожидании воскресения, говоря словами апостола Павла: сеется в тлении, восстает в нетлении[13]. Если посмертная жизнь, «другой берег» таков,  тогда мы можем любить, не стремясь сохранить что-либо собственное, любить до полной потери себя, потому что есть иной мир для тех, кто в простоте отдает другим то, что Бог даровал нам — воскресение, обретенное через любовь.

Это учение должно быть воплощено в жизнь, а не только услышано. Эта проповедь  владыки  —  о христианской практике, христианском этосе.  Он говорил как врач душ, раздающий лекарство бессмертия. С такой простотой он открывал нам свое сердце, и, возвращаясь к себе домой, мы слушали внутри себя голос Христа. Владыка утверждал, что мы должны примириться со смертью в свете слов Христовых, обращенных к нам, — как иначе  избавиться от греха и отчаяния? Такое каждодневное выражение мужества, внутренней честности в предстоянии Богу требует постоянства, качества, в котором, по словам преподобного Серафима Саровского, вся сила христианской жизни.  Прямая, простая проповедь евангельской простоты должна была передать нам, его братьям по вере, как жить, как сохранять жизнь и как делиться ею.

Из опыта личного общения с владыкой Антонием, особенно ценны для меня два свойства его личности. Одно  — то, что я описал как его открытость, способность немедленно находить общий тон с собеседником. Это великое дело, если вспомнить, в каком состоянии бывали люди, приходившие к нему на личную беседу. Он не стеснялся признать, даже предупредить, что вряд ли сможет разрешить их дилеммы, но он твердо знал, что может сострадать,  утешить их тем, что они не одиноки. Такая позиция означала весьма болезненный отказ от себя, собственного образа жизни,  своих устремлений. Порой, сокрушенно покачивая головой, он говорил о себе: «Такой негодный монах, только и мечтает сидеть на постели и читать стихи Рильке». Невозможно укрыться  в собственное уютное благочестие и вместе с тем быть открытым. Приходится стоять на жизненном перекрестке и принимать всех и каждого, кого Бог пошлет на вашем пути. Это изнурительно, это истощает, но Христос хочет, чтобы именно здесь мы были в ожидании наступления Его Царства.

Второе свойство  владыки — его простота. Я имею в виду его стремление держаться Евангелия и не отступать от практики покаяния и исцеления. Христианство в чистом виде — не теория в математическом смысле этого слова. Это жизнь, слезы и распятая любовь. Владыка с большим тактом и мягкостью старался  вызвать нас из неприглядных глубин наших душ, научить нас верить и действовать, чтобы получить таинство исцеления. Поначалу это требовало  большой трезвости с его стороны, позднее — и от нас. В такое вялое и беспечное время, как XX  и XXI века, Церковь испытывает постоянную потребность в сильных врачах душ человеческих.

Для многих православных и не православных людей, которые приходили на беседу с митрополитом, встреча с человеком, который глубоко верил, что «кто видел брата своего, тот видел Бога своего», была прямо-таки откровением. Редко встретишь в Англии или во Франции второй половины XX века человека, верящего в то, что Христос пребывает среди нас и готов простить нас, если мы пересмотрим свою жизнь и начнем ее снова. С теми, кто не был готов признать отвратительность своих грехов перед Богом,  владыка как духовник был готов взять на себя этот ужас и внести в него свет Христов  ценой собственной жизни. В такой полной сопричастности нуждались очень многие. Мало было таких, кто, подобно отцу Анатолию на пустынном острове (фильм «Остров», 2006, режиссер Павел Лунгин), вопияли перед Богом, что грехи их жгут, иссушают душу, потому что знали, что недостойны прощения.

Тем, кто говорил о своем переживании смерти,  владыка помогал нести его дальше с большей ответственностью перед жизнью, дарованной Богом.  Творческое, безмолвное предстояние перед Богом, как и самопожертвование, которое требуется от тех, кто стоит лицом к людям, дает нам возможность стать христианами.  По мнению  владыки, мы должны проявлять свое христианство этим внутренним этосом, мы должны дать благодатному свету разгореться в нашем сердце явно для людей, так, чтобы они задались вопросом, не могут ли и они в свете Христовом стать человечными во всей полноте, нося в своем сердце образ нашего Творца. Он желал, чтобы его прихожане  были в состоянии сиять той любовью, о которой говорит Тертуллиан, когда пишет, что язычники не могли не заметить, какая любовь качествует между христианами.

Скорбя о нашем недостоинстве, отец Антоний восклицает: «Зачем же быть христианином, если ничем не отличаться от других? Ни отсутствием страха перед страданием, болезнью, опасностью, смертью; ни отсутствием жадности по отношению к тому, что можно получить или вырвать у жизни (а значит, у другого человека) душевно, телесно, материально; ни любовью, то есть отказом от холодности, безразличия, забывчивости или прямо враждебного отношения, длительной, горькой, ядовитой ненависти…»[14] Исполнили ли мы заповедь: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих?[15]

Владыка не запугивал, не стремился к конфронтации, но вместе с тем не боялся называть вещи своими именами. Ему случалось сказать прихожанам, собравшимся причащаться, что призывает их испытать свою совесть, прежде чем подойти к причащению Святых Даров. Действительно ли они подготовились слезным покаянием подойти к Господу? Прочувствовали ли они Голгофскую жертву, которую подразумевают эти Дары? Понимают ли они, как страшно приобщиться Христу неготовыми? Ведь это означает, что Христу придется вновь обратиться к Отцу со словами: Прости им, Отче! Они не знают, что делают… И после этого, ради того чтобы они не были осуждены за свою беспечность, Господу придется отойти от Святых Даров, как бы развоплотиться, чтобы недостойные ученики, немудрые девы причастились только хлеба и вина, а не исцеляющего в вечность источника. Можем ли мы допустить, что лишим себя плодов самого важного действия нашей жизни, обессмыслим его таким поверхностным подходом?

Митрополит Антоний вполне  сознавал, что  такой призыв к подлинности таит в себе опасность горделивых притязаний, но наряду с многими православными, выбравшимися из ужаса гибели имперской России, он был полон призвания жить со Христом, принимать людей так, как их принял Христос, открыто, тепло, радостно. После всех волн эстетизма, эротизма, обскурантизма и насилия российских утопий конца XIX и начала XX веков он чувствовал призвание нести трезвость Христовой истины. Владыка с готовностью признавал, что сам часто отступал от этого призвания, но он глубоко верил в доброе начало, дарованное людям от Бога, и стремился помочь им на этом общем пути. Он привнес в призвание, полученное от Христа, глубокую убежденность в том, что Евангелие — просто. Его прихожанам были хорошо известны недостатки некоторых священников; епископ помнил только их достоинства. Он с радостью говорил, какие они замечательные,  искренние служители Божии.  Это же мы с уверенностью можем сказать и о нем самом.

* * *

Вопрос: Вы говорили о той радости, с которой Антоний Сурожский вырвался из ужасов имперской России. Не говорил ли он о ужасах Европы, куда он попал, тем более что фашизм вышел из Европы? И как он относился к этой ситуации, в которой он, в общем-то, и вырос?

Протоиерей Стефан Хедли: Я, собственно, не говорил о радости владыки Антония о том, что он избежал ужасов большевистской России. Более того, как многие российские, русские эмигранты, он тоже задавался вопросом, почему он не умер вместе со всеми близкими и родными людьми, которые умерли на родине. Но он ощущал, как и многие, призвание — в 1920–1930-е годы у русских эмигрантов это было общим ощущением — сохранять чистоту подлинной православной веры.

Более того, он никогда не критиковал людей за более мягкую жизнь, которая началась после Второй мировой войны, при падении железного занавеса, он просто говорил: «Это — новая реальность, это — та реальность, в которой нам теперь нужно жить и научиться быть христианами. Да, это не такая тяжелая жизнь физически, это  жизнь, которая сильно осложнена значительной секуляризацией общества, но и в этих условиях надо научиться быть христианами». Он был таким духовным эмпириком.

            В. Б. фон Шлиппе: Спасибо за ответ. А на правах председателя этого заседания я хотел бы напомнить, многие это знают, но может быть, кое-кто забыл, что во время войны владыка Антоний, тогда еще  отец Антоний, будучи врачом по профессии, подвергаясь огромной опасности для собственной жизни во французском Сопротивлении, служил именно на этом поприще. Этим он больше чем на любых словах показал свое отношение к фашизму.

[1] См.:  Льюис К. С. Любовь, страдание, надежда. М., 1992.

[2] http://www.metropolit-anthony.orc.ru/eng/eng.serm.htm

[3] Из общей исповеди во время Рождественского приходского говения в декабре 1978 г. // Пастырство.  Таганрог, 2005. С. 417. Здесь и далее ссылки на книги митрополита Антония даются без указания автора.

[4] Из личного письма.

[5] Приклоню ухо мое к притче, на гуслях открою загадку мою.  Пс 48:5

[6] Король Георг  использовал  строчки из стихотворения М. Л. Гаскинз  (Minnie Louise Haskins) The Gate of the Year (1908).

[7]  Керигма  (kerigma), греч. — возвещение.

[8] В сборнике: We believe in God / Ed. Rupert E. Davies. London, 1968

[9] Молитва и жизнь. Рига, 1992.

[10] 1 Кор 2:12,16

[11]  Рим 8:39

[12] 2 Кор 4:10, 14

[13] 1 Кор 15:42

[14] О покаянии : Проповеди. Клин, 1999. С. 13.

[15] Ин 15: 13