Митрополит Антоний Сурожский Иностранец в России

К данной теме можно подойти по-разному: фактически или аналитически; объективно или субъективно; социологически, политически, биографически или душевно-поэтически. Мне же надо сначала сказать, что фактически новых данных о взаимоотношениях Митрополита Антония со страной, где он провел больше полувека с 1949 года до смерти в общей палате Лондонского хосписа 4 августа 2003 года, у меня нет. Он меня, англиканку по воспитанию, принял в православие накануне замужества в России, где я провела следующие одиннадцать лет, приезжая изредка в Англию и встречаясь с ним чаще на его русском поприще, когда он приезжал в Москву. По возвращении в Англию в 1974 г. я держала связь с Владыкой и с русской православной церковью в Лондоне, но жила и работала на севере Англии, не участвовала в церковном совете, даже не бывала на ежегодных приходских конференциях, а значит, не видела своими глазами ни как он сработался со все более англоязычной паствой, ни каковы у него были отношения с инославными англичанами. Об этом хорошо рассказывает Джилиан Кроу[1], секретарь епархии; могла бы рассказать и замечательная устная переводчица и литературовед Ирина Кириллова, знавшая иеромонаха Антония со времени приезда в Англию, с 1949 года, и заменившая Косту Карраса в должности председателя епархиальной Ассамблеи; да и многие другие, кто активно с ним сотрудничал и способствовал его контакту с англичанами и английскими учреждениями. То, что я сумею предложить читателю на основе памяти и изучения литературного наследия Владыки, да и в какой-то мере на основе собственного опыта, — это некоторое непосредственное знание русской эмиграции в Англии и Франции в сочетании с чисто английским восприятием и со знанием Советской России 60-х и 70-х годов. Дело в том, что я, англичанка, изучала русский язык в конце сороковых — начале пятидесятых у русских эмигрантов в Англии, Ирландии и Франции и в Кембриджском университете, потом бесповоротно и навсегда связала свою жизнь с советской и постсоветской Россией, но в середине 70-х годов вернулась на родину преподавать русскую литературу и культуру в английском университете. Таким образом, биография дала некоторое, так сказать, подкожное понимание взаимодействия Митрополита Антония, как пастыря, так и человека, с самыми разными средами в рамках своего времени: с духом русской эмиграции во Франции и с собственно Францией, гражданином которой он стал в 1937 году и остался до конца жизни; с Россией, где жил всего несколько месяцев младенцем с 1914 г. до назначения отца консулом в Персии в 1915 г., куда приезжал с начала 60-х годов, где с удивительной самоотдачей общался с русскими людьми, и где счастлив был бы умереть; да, в конце концов, и со мной лично, с моей семьей и соотечественниками, насколько мне дано было это видеть и пережить.

Для научной статьи этого мало. Разве что интересна точка зрения почти современника (я родилась в 1930 г., Андрей Борисович Блум в 1914 г.), да и сама тема, которая имеет значение для установления хронотопа земной жизни слуги Предвечного Бога. Антоний Митрополит Сурожский нес совсем особое служение благодаря своей человечности, своей укорененности во времени и в пространстве. Он сумел донести людям самого разного происхождения и жизненного опыта ту древнюю форму Христианства, которая, как ему казалось, сохранилась в наиболее незамутненном виде в Православии.

Владыка (как мы все, любящие его, привыкли называть) если и не имел того, что называется «малой родиной», был безусловно человеком своего времени. Двадцатый век в Европе был веком «перемещенных лиц», и Андрей Борисович, как звали его до пострига, мог бы служить типичным представителем такой категории людей, а иеромонах Антоний — их заступником. Семья его отца, дипломата, была шотландского происхождения, но со времен Петра Великого, открывшего свою страну западно­европейским профессионалам, успела полностью обрусеть. Со стороны матери, которая окончила Смольный Институт для благородных девиц, он был по происхождению русским дворянином, из семьи с ярко-музыкальным уклоном. Бабушка Андрея Блума со стороны матери, однако, была чистокровной итальянкой, говорящей по-русски немного искусственно — языком тургеневских героинь. Дед со стороны матери и отец состояли на дипломатической службе (семья все время переезжала на места их новых назначений), и Андрей, родившись в доме отставного деда в Швейцарии, провел раннее детство до 1920 года в Персии, хотя и в семье законного представителя российской империи. Отсюда они с матерью и бабушкой после революции начали пробираться в Англию: через Индию, Гибралтар и Австрию, где жили родственники матери… так и не доехали. В Австрии маленький Андрей впервые пошел в школу, сохранив на всю жизнь прекрасный немецкий язык, любовь к немецкой литературе и сознание, что он «чужой». Весьма показателен рассказ о том, как он не получил религиозного образования. Сначала его, как «ортодокса», пристроили к раввину, который его прогнал как христианина; потом к католическому священнику, который выставил его как еретика. Даже за сочинение «Кем я хочу быть, когда вырасту» ранимого, открытого душой мальчика пристыдили как русского варвара за веселый рассказ с иллюстрациями о том, как хорошо бы стать обезьянкой!

Семья не удержалась в Австрии и присоединилась к отцу, который по служебным причинам из Персии выехал совсем другим путём в «русский» Париж. Там они нищенствовали. Их вместе со всей белой эмиграцией лишили отечественного гражданства, и они долго жили по так называемым Нансеновским паспортам, никем не приглашенными и не очень-то желанными приживалами в стране, где, как и везде в конце двадцатых годов, остро стояла проблема безработицы. Мать перебивалась, как могла: сначала домработницей, потом дежурной в гостинице, потом, овладев пишущей машинкой и с помощью прекрасного знания французского, немецкого и английского — машинисткой. Отец же, угрюмо погрузившись в размышления о причинах революции, принципиально работал исключительно чернорабочим и жил отдельно, закрывшись от семьи и иногда даже от сына, которого, однако, продолжал по-своему сурово любить. Сначала все жили врозь, приютившись кто как мог. Андрея пытались устроить в хорошую школу-пансионат, но условие стать католиком уязвило уже укорененное чувство обособленности, и он объявил, что он «не на продажу». Пришлось его отдать в низкопробный интернат, где ежедневно старшие мальчишки ополчались на маленького благовоспитанного иностранца, а учителя советовали лишь научиться драться, да и сами били за малейшее нарушение чисто диккенсовской дисциплины. Лишь через несколько лет мать добилась жилья для себя, бабушки и сына, и Андрей стал ходить в школу ежедневно из дома.

Во всем этом ужасе путеводной звездой осталась реальная солидарность русской эмиграции: «Тогда отзывчивость людей оказалась изумительная. Всякий русский был для другого русского свой человек. Если чем можно было поделиться — делились. Редко деньгами, потому что их не было, но порой куском хлеба, кровом, одеждой, а порой только добрым словом: прости, у меня ничего нет, что я мог бы тебе дать…»[2]. (В 1968 году я услышала точно такой же завет от Марии Ивановны Рябцевой, русской крестьянки, окончившей три класса школы и оставшейся после войны вдовой с тремя детьми. Она точно так же учила своих детей обращаться к нищим, о чем мне рассказала на похоронах её дочь Зина, по-своему яркая личность, которая, когда батюшка спросил, знает ли она «Отче наш», смело запела «Очи черные»). Но Владыка здесь рассказывает из своего опыта, как осуществили тонко воспитанные, образованные эмигранты заветы народного нищелюбия; как, потеряв родину, придерживались веры «наряду с ценностью русского языка и всего русского»[3], и воспитывали своих детей в том духе, что их долг учиться здесь, в рассеянии во французских школах и университетах чему-нибудь, что пойдет на пользу родине, когда Бог даст туда вернуться.

Об этом времени Митрополит Антоний со страстью и вдохновением рассказывал своим не успевшим привыкнуть друг к другу англо-русским прихожанам в последний год жизни. Новоприезжие из России затосковали по более традиционно-русским порядкам в церковной жизни, а англичане стали опасаться, что «их» любимый Владыка уделяет «новым русским» внимание не по силам и чрезмерно уступает не всегда тактично выраженным требованиям новичков за счет проверенной дружбы старожилов прихода, общим языком которых был всё же английский, и которым были чужды многие бытовые привычки воспитанников московской церкви. Последним он ставил в пример свой кровный опыт проживания на стыке разных культур и призывал ко взаимному терпению, основанному не на равнодушии и не на показной, а на глубинной приверженности своим национальным традициям.

«Это трудная задача, я эту задачу знаю, я более пятидесяти лет с этим борюсь в себе и других. Будем помогать друг другу и создавать общину, которая была бы чисто  русской церковно-богословской традиции и вместе с этим сумела бы эту традицию воплотить и передать людям другого языка»[4].

Вот в каком контексте в последних беседах 14-го сентября — 28 ноября 2002 года Митрополит Антоний пытался передать прихожанам свое совсем особое чувство призвания потерявшей родину русской эмиграции. Как и многие, он сам первоначально хотел только «русского». Он ведь стал русским скаутом и «витязем» до того, как сам уверовал во Христа, и сначала всё же мыслил «своё» христианство в какой-то мере как противостояние окружающей чуждой культурной среде. Но Христос учил любить всех. Бердяев говорил: «Мы не в изгнании, мы в послании», и некоторые русские православные, и Андрей в том числе, увидели, как «дар православия может менять жизни людей не русских». Им показалось, что именно обездоленность усугубляла солидарность с Христом, Который тоже родился и жил изгоем. Эта солидарность помогала им подойти к экзистенциальным проблемам встревоженной довоенной Франции и открыть первый православный миссионерский приход в Париже. Учредители миссии надеялись, что молодой Блум, получивший среднее и высшее образование во Франции, легко найдет подход к новообращенным французам, и по их просьбе он стал участвовать в работе миссии: «…вдруг оказалось, что люди, приходящие извне, могут приобщиться к нам, не отнимая у нас ничего, но принося новое чувство, новое сознание живости Православия и единства».

Антоний, как он стал именоваться в монашестве, проходил войну в тайном постриге сначала военным врачом во французской армии, а во время оккупации офицером Сопротивления. В Англию, где он до того был всего один раз как гость Содружества свв. Албания и Сергия, его назначили священником-иеромонахом в 1949 году, без активного знания языка и без специальной теологической подготовки, в возрасте тридцати пяти лет. Именно здесь перед ним как настоятелем прихода постепенно возникала задача создать приход, а потом и епархию, подобную ранней Церкви, создать церковь, «которая открыта всем, в которой все могут найти Бога, Живого Бога, Христа Спасителя, найти свою веру на любом языке и выразить её на любом языке. Эта тема меня много лет волнует, отчасти потому, что мне самому пришлось найти способ выразить русское Православие, в котором я был воспитан, на языке, который мне был чужд, для людей, которые мне были новы и порой непонятны»5.

Как ему удалось это сделать? Такой мечты у него никогда не было, да и быть не могло. Вероисповедание для Антония было изначально связано со страстной приверженностью России. Когда он говорил, что был «воспитан в русском Православии», он имел в виду не столько семейное воспитание (семья не была церковно настроена), сколько непосредственное влияние светильников русской религиозной мысли, ярко вспыхнувшей в начале века и разгоревшейся чистым пламенем в трагических условиях эмиграции. Он читал и обсуждал, разумеется, таких светских религиозных мыслителей, мирян, как Николай Александрович Бердяев и Лев Шестов (не перешедший в Православие лишь из-за уважения к родителям); лично знал и почитал отца Сергия Булгакова, отца Георгия Флоровского, иконописца и теоретика искусства Леонида Александровича Успенского, богослова Владимира Николаевича Лосского. Прошли перед его глазами яркие представители служения современного Православия в миру, такие, как легендарная Мать Мария (Скобцова), скромный отец Дмитрий Клепинин и священник Александр Викторович Ельчанинов, автор замечательных Записей. Рассказывал с увлечением о самоотверженном нищелюбии Владыки Вениамина (Федченкова); о добром отце Георгии Шумкине, который в летних лагерях для русских детей согревал и освещал детей любовью Христовой до того, как иные из них узнали Христа; о строгом учителе русской гимназии в Париже, где одно время сам преподавал, несгибаемо поддерживавшем в себе и других человеческое достоинство вплоть до голодной смерти; и о своём избранном духовном руководителе, архимандрите Афанасии (Нечаеве), постриженном в монахи в Валаамском монастыре, человеке нашего времени, в сияющих глазах которого он увидел свет вечности, простом человеке, достигшем «той царственной свободы, о которой говорит Христос»[5].

Чем такие воспитатели подготовили Антония к созданию «открытой всем» православной церкви в Англии? Прежде всего, наверное, глубоким осмыслением трагического опыта истории и лучезарной стойкостью православной традиции в современном мире.

Англичане, среди которых очутился столь неподготовленный молодой русский иеромонах из Франции, жили сравнительно благополучно на своем острове, не знали  ни революции, изгнания и оккупации, ни религиозного преследования, ни полной обездоленности русских, да и многих европейцев. Были моменты, когда казалось невозможной задачей донести до них трагический опыт современных братьев и сестер во Христе. Вспоминая, как одна английская прихожанка так и ляпнула, что индусам голодать-де привычно и поэтому не так страшно, как было бы «у нас», Митрополит Антоний прокомментировал: «Вы думаете, что это карикатура, но нет, это точно то, что я слышал в той или иной ситуации. Когда говорю об ужасе там и тут, мне говорят, это не может случиться с нами, мы не русские»[6].

Тем не менее, у тех англичан, которые встретили Владыку, жизненные устои после двух мировых войн пошатнулись[7]. В 1949 году Англия еще не оправилась от военных лишений и бомбардировок, еще изумлялась победе в весьма грозной войне, когда Англия, Франция и Россия оказались на волоске от гибели. Отец Антоний, тогда еще без бороды, физически энергичный и очаровательный своей воспитанностью, бывший военный врач и герой Сопротивления располагал к себе, несмотря на полное отсутствие английского языка и лояльность Московской Патриархии, сомнительную на фоне общественного недоверия к Советскому Союзу. Начиналась послевоенная эпоха «холодной войны». Вообще, политическая позиция отца Антония была для англичан непонятна. Давно для Англии прошло время, когда верили в божественное избранничество королей, и поэтому монархизм человека, который при этом поддерживал связь с Москвой и воевал в рядах преимущественно коммунистического Сопротивления, показался многим весьма загадочным. Позднее они умилялись, но с некоторым удивлением, рыцарски лояльному отношению митрополита и к нашей королевской семье. А когда он впервые приехал, кто знал: не является ли этот молодой русский священник без теологического образования, с военной выправкой и с измученными бессонницей и аскезой карими глазами просто-напросто агентом Советского Союза? Сейчас трудно поверить, но ведь дело доходило до того, что в храме, который его приход делил с карловацкой церковью, каждый раз после того, как отец Антоний заканчивал там служить литургию, переосвящали алтарь. Даже прекрасный голос с амвона наводил на мысль, что это — актер. Такие толки я сама слышала первый раз, когда увидела его на Пасхальной заутрене в 1950 году. Через несколько лет он достаточно овладел английским языком, чтобы самому объяснять свою позицию, и тогда начали понимать, насколько для него важно сохранить лояльность измученной и пленённой родной Церкви. Постепенно англичане начали ему доверять благодаря последовательному исполнению им самим придуманного правила: «Никогда не говори там, чего бы не сказал здесь — и наоборот»[8].

Постепенно любовь и уважение к нему немногочисленной паствы русских и непосредственная прямота его характера сыграли свою роль. У самих англичан рухнула уверенность в правоте империализма и капитализма. С распадом империи и с приходом к власти законно избранного лейбористского правительства, пошатнулись прежние устои мировоззрения. Сердца были открыты тому сочетанию экзистенциально-жизненного трагизма с утверждением вековечной истины христианства, носителем которого являлся как раз этот бедный новоприезжий иностранец со своим до смешного малым, как будто доживающим свой век русским приходом.

Еще по двум причинам отцу Антонию удалось сравнительно быстро освоиться на новом поприще. Первое: он приехал именно по приглашению Содружества свв. Албана и Сергия, то есть англикано-православного общества, и это сразу обеспечило контакт с дружественно настроенными британскими инославными и послужило фундаментом для позднейшей дружбы с двумя архиепископами Кентерберийскими, Михаилом Рамзеем и Робертом Ранси. Второе: русская эмиграция была весьма малочисленна в Великобритании, которая неохотно принимала на постоянное жительство. После революции эмигранты здесь не составили как, например, во Франции, этнически, культурно обособленного меньшинства, а в значительной степени интегрировались в английское общество, сохранив лишь свое православие и несколько чисто русских обычаев, которые чаще всего и передавались коренным жителям при смешанных браках: садиться, например, перед поездкой; не здороваться через порог; или увлеченно обсуждать по телефону абстрактные вопросы, хотя бы до полного денежного разорения. Одна замечательная русская женщина, замужем за не менее замечательным английским священником утверждала, что такие браки особенно удачны именно потому, что русские выговаривают то, что думают, но о чём молчат англичане.

Таким образом, с самого начала у отца Антония в приходе были смешанные браки — пары, в которых один из супругов не говорил по-русски, и дети от этих браков, нетвердо владеющие языком или вовсе с ним не знакомые. Для таких детей он завел «школу» по субботам, где, как в годы его детства во Франции, преподавали «родиноведение» — русскую историю, литературу, русские песни, язык. Объясняли, что происходит во время службы и почему. Со временем организовали летние лагеря, но к середине 1970-х годов, когда к ним стала регулярно присоединяться наша девятилетняя дочь, служили там преимущественно по-английски, хотя всё еще пели русские песни, и ребята говорили между собой, кто как умел и хотел. К этому времени и дети во французских православных лагерях офранцузились, а Ирочка наша, единственный раз, когда побывала у них в горах, приехала, значительно усовершенствовавшись во французском языке, пообщавшись с «les frusses»! Кстати, у самого Владыки Антония, несмотря на его юношескую принадлежность к скаутам и молодежному движению «витязей», в отношении к детским лагерям никогда не было псевдомилитаристского оттенка, который был свойственен «фрусам». Марширование, поднятие флага царской России и т.д. — всё это удивило и оттолкнуло наше демократически и широко-толерантное дитё, всё еще нежно помнящее первые восемь лет жизни в СССР. Сама она не была в пионерских лагерях, но дружила с ребятами во дворе, прошла первый год советской школы, и неизменно отдыхала летом в деревне. В лондонском приходе она чувствовала себя своей. Вообще, каждому там представлялось решать по совести проблемы политические, социологические и национальные, лишь бы совесть просвещалась стремлением к христианской жизни.

В этом смысле приход вплоть до детского воспитания отражал принципы настоятеля, который сам остался горячо благодарным «Русской Церкви пленённой» за «благословление на свободу», за разрешение остаться солидарным с гонимыми русскими православными даже тогда, когда своей лояльностью он мог бы подвергнуть опасности её иерархов. Именно по тому негласному благословению «…наша Сурожская епархия была и останется верной Русской Церкви до конца»[9].

Конечно, такое «благословение на свободу» устраивало многонациональный приход. Это не было отказом от ответственности. «Из всех религий только христианство восприняло Историю целиком, полностью. Мы, христиане, не имеем права быть вне Истории»[10], сказал Владыка. Он не уклоняется от вопросов общественного строя и земных привязанностей, а трагически и героически их углубляет: «…христианин не может считать себя гражданином своей страны, не считая себя одновременно гражданином мира», — сказал он в «Собеседовании о церкви и священниках в современном мире». И прибавил: «… его гражданство — на небесах». При этом он настаивал на том, что христианин «законопослушный член своего общества, но что над законом этого общества есть закон Божий, а там, где закон Божий столкнется с законом человеческим, должен прахом лететь человеческий закон и должна быть утверждена правда Божия. Из-за этого упрекали христиан (и теперь упрекают) в нелояльности. Это неправда! Христианин лоялен историческому видению, которое больше того общества, где он живет <…> И вот почему эта тема так трудна: Русская Церковь, все церкви в мире так или иначе сотрудничают с государствами, с обществами, в которых живут, и они должны заниматься строительством земли. Но они должны вносить в это строительство корректив: провозгласить евангельскую правду; утверждать Божий закон, предупреждать людей о том, что они идут ложным путем»[11]. При таком учении никто из новообращенных в Православие не чувствует себя отпавшим от заветов родины и предков. Наоборот, становишься или начинаешь становиться всечеловеком. Каждому предоставляется честно самому приходить к тому, как лучше «утверждать Божий закон». В этом нет фанатизма, а скорее — молитвенная преданность воле Христа, сила Которого в немощи совершается. Если кто из близких иначе понимает свой путь в делах мира сего, не надо навязывать ему своего. В этом, кстати, Владыка видел некоторое преимущество английского национального характера перед французским или русским, который бывает резко нетерпим к инакомыслящим. Англичане, считал он, способны уважать противника, всем воспитанием к этому приучены.

Когда он меня готовил к принятию в православную церковь, я ужаснулась, как это я буду клясться в послушании Патриарху: а вдруг я с ним буду не согласна? Он слегка оторопел от столь неуважительного вопроса, но вдруг улыбнулся и сказал: «Думаю, что этот обет скорее для нас русских. Мы чуть не согласны и сразу — насмерть драться. А англичане вот ищут компромисс … А впрочем, в последней инстанции совесть человека перевесит даже клятвы»[12].

Как бы Владыка Антоний ни дорожил русскостью, он не знал и не признавал национализма в отрицательном смысле этого слова. Он был воистину толерантен. Например, признавал некоторую правду за пацифистами, но говорил, что сам бы пошел добровольцем против нацистов, если бы его не призвали во французскую армию. По темпераменту был боец, по происхождению — военный. Это чувствовалось во всем его облике, и надо признаться, что именно эта его черта располагала к нему моих соотечественников, как правило не уважающих мягкотелость.

А всё же мы во многом ему были чужды. Мой муж как-то его спросил, какими пороками и какими добродетелями отличаются англичане[13]. На «порок» ответил, не запинаясь, — «гордость». Надо думать, что Владыка имеет в виду совершенно спокойную, безапелляционную уверенность в том, что мы более просвещены, воспитаны, да и вообще более цивилизованны, нежели другие нации. А между тем, англичане то и дело оказывались не на уровне его «континентального» образования. Он вспомнил случай, когда выступал с докладом в аудитории департамента психиатрии и психологии в одном английском университете, и оторопел, когда его попросили пояснить, кто такие Ницше и Паскаль[14].

Как пастырь Владыка Антоний отлично знал, что многие наследники Британской империи смотрят сверху вниз на иностранцев. В частности, он привык к предубеждению против русских как таковых и с большой любовью старался его рассеять, особенно в случаях смешанных браков! Он специально ездил, например, к моим родителям в деревню, еще не будучи знакомым с моим женихом, убедить их в том, что не все русские варвары; и совершенно очаровал и мать и отца. Последний всё повторял: «What a charming fellow» («Какой очаровательный человек»), а когда мать воскликнула на слова Владыки Антония, что он привык есть только раз в день, «Как собака!» он рассмеялся от сердца, не обижаясь, предоставляя ей самой покраснеть за тон. Впрочем, всегда говорил, что если бы верил в перевоплощение душ как индусы, то охотно бы переродился «собакой в Англии», так что, возможно, и за оскорбление не посчитал! А добродетель? Он запнулся: «Ну — мало едят… И в целом на англичанина обычно можно положиться, если чего обещал».

Он понимал, что к нему относятся как к чужестранцу, и умел относиться к этому с юмором и преодолевать барьеры. Он сам продемонстрировал это ярче всего в ещё не опубликованной серии лекций на английском языке, прочитанных в 1982 году. Передаю его слова в своем переводе: «Я был иностранец с возраста восьми лет в разных странах и ситуациях. Я знаю, что если ты — иностранец, ты являешься предметом любопытства — точно как обезьянка или любой другой зверь — или предметом отталкивания, если твои привычки или твоя позиция не устраивают, или же являешься предметом забавы. Когда я приехал в эту страну тридцать лет назад и начал читать лекции о Православии и вести беседы, моя мать сказала мне: «Мне казалось, что ты хочешь быть священником, а теперь открылось мне, что ты стал странствующим цирком»».

В другом месте он рассказывает, как отец Лев Жилле посоветовал ему в начале поприща в Англии ни в коем случае не читать свои доклады с бумажки: «По крайней мере, мы посмеемся, а не погибнем от скуки!»

И в самом деле, он прибавил к замечанию матери: «Может быть, не в университете, где Вы на таких явлениях собаку съели, а во многих местах люди приходили меня послушать благодаря диковинному виду <…>. Мне кажется, что это происходит оттого, что, да, на самом деле мы реагируем отрицательно на чужое, но думаю также, что за этим всегда или очень часто кроется боязнь того, что вне сферы моего опыта или же коллективного опыта группы, которой принадлежу, и что это может рушить или подорвать нечто мне дорогое или нечто, на что опираюсь. Узнать, что кто-то иначе мыслит, до того, как сам смогу прийти к синтезу, пугает; это бывает и при научном исследовании»[15].

Здесь Митрополит Антоний объяснил ход мышления тем, что учился на медицинском факультете и по собственному опыту знал, как научный исследователь строит обычно модель, часто с большим трудом, и боится её нарушения. Следует однако помнить, сказал он, что в теологии, как и в науке, наши соображения — всего лишь модель, а не суть, не материя, не реальность Бога. А суть Бога ничем не рискует от разнообразных о Нём умственных построений. Мы можем от таких построений обогатиться или обеднеть, здесь нет места для страха.

Таким образом, отлично сообразив, что его поначалу корявый английский язык и эксцентричное поведение и одеяние (он всегда ходил в рясе) вызывают в лучшем случае снисходительную улыбку, а в худшем именно некоторый страх, Митрополит Антоний, тем не менее, был убежден, что Православие, образцом которого он для нас являлся, нужно на Западе Европы, что Православие нас обогащает. В беседе на эту тему[16] он подчеркивал, что православное мировоззрение учит не стесняться эмоций, не прятаться от слёз и не прятать естественные явления, как например смерть[17]. Истинное христианство не сковывает, а расковывает сердце по отношению к жизни и людям, а он упорно, к своему великому огорчению, не всегда удачно, старался внести теплоту в отношения между своими западными прихожанами, особенно между родителями и детьми, и неизменно в пользу последних. Радовался бракам, сопереживал раскаянью и горю. Во всем этом Владыка держался естественнее и человечнее наших священников, в которых, как правило, чувствуется долг в исполнении заповеди «Любите друг друга» скорее, чем кровная заинтересованность в жизни и смерти ближнего. «В своей религиозной жизни — сказал он — западный мир страдает, главным образом от того, что из сердца эта жизнь перешла в мозг»[18]. Не случайно на конференции памяти Митрополита Сурожского Антония в Лондоне 21 июня 2008 г. едва ли не все выступающие вспомнили чисто физическое выражение его любви к духовным чадам: как он буквально выхватывал руками нужного человека из толпы, твердо держал за плечи; его прямую вдохновенную осанку со слегка откинутой головой; и какие у него были выразительные глаза, как смотрели они вглубь собеседника, как реагировали на его или её малейший импульс.

В восточном христианстве, говорил Владыка Антоний, простор и свобода евангельская и «простота отношений», которые существуют между священником и общиной — там, где священник не представляет собою образованную элиту, учителя и наставника, а пастуха, готового отдать жизнь за паству. Таких пастухов он помнил с детства в пустынных горах Персии, где «и пастух и овцы бесконечно малы на лице этой земли или под этим небом»[19]. «Пастух» — позволим себе развить такое сравнение — тем более восточный пастух, идущий впереди стада и то и дело подгоняющий овец камушками, не «демократ», а вождь и защитник: он может прикрикивать на овец и бросаться камушками там, где элитарный, образованный его западный коллега созовет совет и культурно станет обсуждать с ними, куда им следует идти и почему. Исходя из реформ русской церкви 1917 года и склонности английской паствы к парламентам, Владыка искренне желал привлечь мирян к управлению епархией, но все же думается, что с формальной стороной всяких комитетов и советов приходилось ему не всегда легко. Он дорожил здесь как раз способностью к взаимоуважению и компромиссу, а процедура и протокол едва ли были ему свойственны.

Вопреки западному индивидуализму и разумной заботе западного человека о политике как «искусстве возможного», он полагал, что западному христианину полезно соприкасаться с русским православным максимализмом. «…Это один из вкладов, который мы, русские, можем сделать в жизнь того Запада, который нас принял с большой любовью, дал нам возможность жить, расти, творить, приобретать знания, стать полезными гражданами вселенной; но который требует, чтобы его окликнули, чтобы кто-то ему сказал, что жить для себя — нельзя; жить для ближнего, если он только земное существо — мало. Надо видеть в ближнем человека такого масштаба, который ему позволит уместиться и расцвести только в Божием граде; не только в видимой церкви — этого мало, а в том Царстве Божием, где Бог и человек будут едины и где масштабы будут сверхчеловеческие, Божии»[20].

Почему — спрашивали его некоторые квасные патриоты — обязаны мы, русские, что-то давать Западу, делить с ними наше самое сокровенное? Ответ: «Из одной благодарности, из любви <…> христианин не может поступить иначе, чем как человек, который дает: отдает себя, отдает свой ум, отдает свое знание, отдает свои силы — все отдает до конца. И у нас есть еще основание давать, потому что мы получили очень многое. Было время, когда мои родители и я были совершенно обездоленные: негде было жить, нечего было есть, неоткуда было почерпнуть вдохновение и радость в жизни, негде было учиться, негде было работать — и нам Запад это дал. И в обмен на земное, что мы от Запада получили, в обмен на культуру, которой сейчас на Западе около двух тысяч лет или больше, мы приносим самое великое, самое драгоценное, что у нас есть: нашу веру, веру как мировоззрение, веру как смысл, веру как вдохновение. Это наш долг и это наша радость»[21].

Не удивительно, что при таком порыве призванности, благодарности и любви дар Владыки Антония оказался более чем приемлем во всей Западной Европе. Его приглашали выступать перед самыми разными аудиториями в Англии, во Франции, в Германии и Италии, и по Би-Би-Си, не только для русских, но и для английских слушателей. В старинный университетский город Кембридж его трижды приглашали на проповедь и встречу со студентами в университетской церкви — и это был единственный такой случай. А выступал он перед рекордным числом слушателей[22]. В 1996 г. Кембриджский университет присвоил Владыке Антонию почетный докторат богословия — честь, которой он был удостоен и университетом Абердина в 1973 году.

Наверно многие слушатели просто восприняли его слова, почувствовали его любовь, его горение, и пошли с укрепленным сердцем по уже назначенному своему пути, по традициям национального вероисповедания. Таких он не пытался «прозелитировать», а скорее   радовался   красоте   разнообразных,   органически   развивающихся   путей Богопознания. Даже побывав в Индии, Владыка сказал, что ему ближе иноверцы-индусы, нежели многие из туземных христиан, которые, приняв веру от европейцев, в какой-то мере обособились, стали кастой. Но все же значительное число англичан и других жителей Лондона самого разного этнического происхождения (включая негра, долго прожившего в Польше, который умилил Владыку жалобой, что хотя в совершенстве владел языком, никто там его за поляка не принимал) потянулись к Митрополиту Антонию в церковь, т.е. в собор на Эннисмор Гарденс, где он служил и создавал удивительно намоленную атмосферу… так что начали его звать «апостолом британцев».

Наиболее трагический момент в трагической судьбе Владыки заключался, конечно, в том, что, приехав взрослым человеком в Россию, он и там оказался в какой-то мере иностранцем, угрожающим устоям своей Русской Православной Церкви, как показалось наиболее консервативным её представителям. Как говорил Митрополит Антоний, сам факт появления «чужестранца» грозит нарушением дорогого и привычного, что представляется незыблемым устоем[23]. Людям, давно придерживающимся оборонительной позиции, чужда была его гибкость, его умение идти навстречу людям светского образования и доносить до них сущность христианства. Для иных русских православных, уже почти полвека противостоящих напору открыто враждебной им идеологии, крепко держаться традиций отцов и ни в чем не уступать современности казалось едва ли не обязательным условием сохранения вероисповедания. Конечно, не для всех. Среди русских православных встречались и в шестидесятые годы, и встречаются теперь, очень и очень многие верующие люди, которые видели в появлении среди них смелого, внутренне свободного, все понимающего и любящего проповедника и пастыря откровение для себя и для будущего православия на Руси. Привлекала, как и всюду, его личность. Привлекало и то, что он говорил на прекрасном литературном языке, доступном не только тем, кто вырос в  церковной среде… Он вступал в диалог и с неверующими и никогда не отвечал шаблонно на вопросы, а всегда из глубины своего человеческого опыта и преданности Христу.

Иерархия Русской Православной Церкви его ценила, как он сам говорил с юмором, не только за духовные успехи, но и как «отличного хозяйственника». Где же это видано, чтоб на эмигрантские гроши купить прекрасную церковь в центре Лондона?! Его осыпали почестями; хиротонисовали в 1957 г. в епископа Сергиевского (сначала Лондонского), и в 1962 г. назначили архиепископом, управляющим новообразованной епархией на Британских островах. Приглашали его выступать перед студентами Православной Духовной Академии в Загорске под Москвой. В 1963 г. архиепископа Антония назначили экзархом Московской Патриархии в Западной Европе, пост, с которого он, правда, сам предложил уйти, когда в 1964 году служил всехристианский молебен о гонимых верующих. Однако Патриарх Алексий I, который им лично дорожил и был у него с визитом в Лондоне, не принял его предложения. Добрые отношения продолжались и при Патриархе Пимене. Они договорились молиться за родителей друг друга, «что удивительно сближает»[24]. Пимен, как и Алексий, терпел от своего экзарха много такого, что официально, казалось бы, терпеть невозможно, а именно: общественное выступление с критикой открытого письма Патриархии Солженицыну и молебен по случаю его высылки из России. Однако, Совет по делам религий все же счел выступление Владыки несовместимым с положением экзарха, и он был освобожден от него, но оставлен правящим архиереем Англии и Ирландии. Правда, в том же 1974 году под предлогом каникул ему не разрешили выступить перед студентами Православной Духовной Академии в Загорске. Через несколько лет заменил его на посту экзарха Митрополит Филарет Минский, с которым он поддерживал добрые отношения, как и со следующим экзархом, Владимиром Ростовским.

В 1988 г. Митрополит Антоний был приглашен на Архиерейский собор по случаю 1000-летия Православия на Руси, а в 1989 г. — на собор в честь 400-летия Патриаршества. Тогда он в первый и единственный раз выступал на открытом светском собрании в Москве в Доме Художника.

Таким образом Антоний Сурожский сумел сохранить нравственную независимость и взаимное уважение по отношению к высокопоставленным иерархам Русской Православной Церкви, и во многих случаях установить сердечные личные отношения, в частности, с Митрополитом Никодимом, с которым побывал в паломничестве на Афоне. Надо было слышать,  как Владыка рассказывал о  подвигах тучного Никодима,    направляющего маленького ослика пучком сухой травы держаться подальше от  края узкой тропинки над морем. Но, пожалуй, именно таким он его и любил.

Для студенческой аудитории Духовной Академии беседы приехавшего из Англии митрополита представляли неслыханное сочетание раннехристианской требовательности с таким же неслыханным свободомыслием — и Духовная Академия наградила его почетным докторатом богословия. С 1991 года в России начали выходить его книги[25]. Первая его русская книга Проповеди и беседы была издана в Париже в 1976 г. на чистом энтузиазме Татьяны Львовны Майданович и других его почитателей и на собранные с трудом частные пожертвования. Когда бы он ни приезжал в Россию, Антония окружали поклонники. Слушали его беседы на частных квартирах, добивались встречи, пренебрегая опасностью и микрофонами в казенных гостиницах, так что он почти не спал, вероятно, просто никогда не высыпался. Это не были так называемые диссиденты или инакомыслящие, а просто православные люди, включая представителей духовенства, которые нашли в этом вернувшимся эмигранте и православном монахе все понимающего слушателя и крепкого воина Христова. В 1990 г. его кандидатура даже была выдвинута  при выборах нового Патриарха; ее отклонили, потому что он не имеет российского гражданства, но настолько уважали его честность и международную славу, что ему доверили подсчет голосов. В 1995 г. он дал интервью русскому телевидению, и с ноября 1993 г. начала приезжать к нему известный петербургский режиссер В.И. Матвеева на съемку серии фильмов для российской аудитории.

Тем не менее, он остался иностранцем. Жил в основном в гостиницах Интуриста. Хотя общение с ним в советское время считалось небезопасным, но и общались, и распространяли в «самиздате» стенограммы его бесед. У моего покойного мужа, художника Кирилла Соколова «заслушали» ленту, которую тот записал во время посещения Владыкой его мастерской. Кирилл говорил, что никогда не слышал таких глубинных замечаний о своей работе, потому что о живописи Антоний говорил не с точки зрения тематики, а исходя из цвета, композиции, пятна — и проникал, как всегда, в глубину. Он приехал к нам один раз в гости в деревню. Мы сняли избу в деревне на лето, и я почувствовала, что ему немного досадно, что я, англичанка, показываю, как готовить в русской печке «А вот древнерусская «сквизи»», сказал он, заметив яркую упаковку английского моющего средства «Squeezy». Приехал он в штатском, т.е. без рясы, неожиданно напомнив по виду своих предков из служилых дворян. Был счастлив выбраться в русскую деревню, хотя бы мимолетно и тайком. Принес детский подарок в виде плитки английского молочного шоколада.

Так что, да, в России его любили, в нём нуждались, и он был счастлив высказываться на родном русском языке. Но были люди, которые его воспринимали, как с восьмилетнего возраста в Европе, как чужого, представляющего собой угрозу, подкапывающегося под родные и привычные устои. Это, главным образом были, что называется, «темные» монахи и иереи из глубокой провинции. Один из них обвинил его в ереси, потому что слышал, что этот митрополит из Англии говорит о своём убеждении, что спасутся все, не одни православные, даже не одни христиане.

Он боролся с тем, что несмотря на (а может быть как раз из-за) долгий период преследования, русское духовенство иногда берет на себя слишком много, требуя «послушания» от прихожан — на что, по его убеждению имеют право только опытные старцы, и то при согласии духовных детей, как и он сам когда-то жил в послушании у иеромонаха Афанасия. Владыка Антоний, действительно, энергично учил пастырей смирению. Они-де лишь представители Христа и слуги своей паствы: именно не «владыки» в смысле власть имеющие. Косность ему была чужда. Наоборот, он всегда был открыт новым идеям: как, например, доносить суть службы до мирян разных культур, до живых душ детей, и до самих его сослужителей, хотя требовал от последних редкой отдачи, дисциплины и досконального знания службы. К тому же за целую жизнь он привык к тому, что если по одежде встречают, то, провожают, действительно, по уму, а внешние бытовые привычки не имеют значения перед Богом: даже осудил себя за то, что отшатнулся от ныне причисленной к лику святых монахини Марии (Скобцовой) за то, что та, сидя в кафе в рясе, курила и пила пиво с собеседниками. А теперь иногда он сам казался русским «не вполне православным» по поведению, по манере служить, по настрою мысли. Кое-где даже запрещали духовным чадам читать его книги.

Во время перестройки и позднее, после распада Советского Союза, когда русские потоком хлынули в Англию, они не все понимали его бережное и любящее отношение к стране, где он прослужил всю священническую жизнь, как закономерное для русского пастыря. Естественно, новоприезжие из России не эмигранты и не думали приспосабливаться к английским нравам, ни даже к языку; для многих русский собор был своим приютом при временном пребывании в чужой стране, и они требовали большего числа священников, в совершенстве владеющих русским языком. В 1991 г. епископ Анатолий (Кузнецов) из России был назначен викарием в Сурожскую епархию и в том же году сам Патриарх Алексий посетил английский приход; притом предупредил Владыку о большом наплыве русских православных.

Можно бы подумать, что всё идет к классическому «счастливому концу» — «happy ending». Новые обстоятельства, однако, породили новые проблемы. Православие опять становится официальной религией России; разноязычному приходу в соборе начинает казаться, что новые русские прихожане, которые уже в большинстве, используют их любимый храм почти как национальный клуб, и что не все, кто сюда приходит, обязательно верующие люди. А эти новые русские прихожане требуют священников, не выдвинутых из прихода, а присланных из Москвы. В свою очередь, есть такие из этих новых священников, которые хотя и преклоняются перед авторитетом Владыки, но не принимают или принимают скрепя сердце манеру служить, к которой он приучил своих священнослужителей, знакомых и издавна любимых приходом. Уже после кончины Владыки встал вопрос о том, кто будет управлять епархией после него, и произошел открытый раскол между новой паствой, которую Антоний с такой любовью приветствовал, на которую надеялся, и старым приходом, который он породил, выпестовал и любил отеческой любовью.

Не всем нам, значит, удалось быть и православными христианами, и патриотами своей страны, и гражданами мира, как учил Владыка Антоний. А он сам, мечтавший о том, чтобы когда-нибудь покоиться в русской земле, лежит с бабушкой и матерью под православным крестом на внешне совершенно неправославном лондонском кладбище Западного Бромптона. Так он и донес до конца крест бездомности, но донес его в сияющей избранности человека, который унаследует обетование Христа: «И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную» (Мф 19:29).

[1] Gillian Crow. This Holy Man. Impressions of Metropolitan Anthony. London: Dartman, Longman & Todd, 2005.

[2] Антоний Митрополит Сурожский. Беседы 2002 года. Труды. Книга вторая.  М.: «Практика», 2007. С. 34.

[3] Там же, с. 39.

[4] Там же, с. 48.

5 Там же, с. 50.

[5] См. Gillian Crowe. This Holy Man. — с. 51.

[6] Антоний Митрополит Сурожский. Fourth TS Elliot lecture on «Ugliness», прочитанная 4 ноября 1988 г., с. 28 машинописи на английском языке, предоставленная мне Еленой Майданович. Перевод мой — А.П.

[7] Совсем недавнее упоминание о том, как меняла судьбы еще первая мировая война, может служить изданный в 2008 году роман лауреата Нобелевской Премии Дорис Лессинг Alfred and Emily (Fourth Estate, London, 2008). Автор изображает параллельно альтернативные жизни своих родителей: как было бы, не случись бы война; и как на самом деле на них воздействовали травмы военных госпиталей, окопов и переселение в тогдашнюю английскую колонию Южную Родезию, ныне неблагополучнейшее Зибмабве.

[8] Личное сообщение.

[9] Антоний Митрополит Сурожский. Беседы последних лет. Труды. Книга вторая. — С. 56

[10] Антоний, Митрополит Сурожский. Взаимоотношения церкви и мира с православной точки зрения. Труды. Книга вторая. — С. 739.

     [11] Там же. С. 555, 556

[12] Личное сообщение.

[13] Надо думать, что между ними не вставал вопрос о том, имеются ли в виду все жители Британских Островов или только англичане.  Британцы во многом отличаются между собою, но всё же, когда мы говорим об английском национальном характере, мы не исключаем автоматически ирландцев, шотландцев и людей Уэлса. Личное сообщение.

[14] Митрополит Антоний Сурожский. TS Elliot lecture on «Ugliness». С. 27. Машинопись на английском языке, предоставленная мне Еленой Майданович.

[15] TS Elliot lectures. Lecture 2 of 2 November 1982. Мой перевод. — А.П.

[16] Митрополит Антоний Сурожский. Православие и западный мир. Заметки. Беседы о вере и Церкви. — М., 1991.С. 276-294.

[17] См. также Митрополит Сурожский Антоний. Жизнь, болезнь и смерть. — М., 1995. — С. 88 — 91.

[18] Православие и Западный мир. //Беседы о вере и Церкви. С. 276

[19] Там же. С. 278.

[20] Там же, с. 281-282.

[21] Там же, с. 282 — 283

[22] Доклад отца Джона Бинса на Лондонской конференции памяти Антония Митрополита Сурожского 21 июня 2008 г.

[23] Митрополит Антоний Сурожский. TS Elliot lecture on «Ugliness». С. 27. Машинопись на английском языке, предоставленная мне Еленой Майданович.

[24] Личное сообщение.

[25] Книг как таковых митрополит Антоний не писал, а благословил записывать свои беседы и выступления, слегка контролируя редактуру. На русском языке этим преимущественно занимались и до сих пор занимаются сестры Татьяна и Елена Майданович. Они же переводят его вступления на других языках, которые издаются и по-русски и в оригинале.