НАСИЛИЕ И ЖЕРТВА В БОГОСЛОВИИ МИТРОПОЛИТА АНТОНИЯ

От дней же Иоанна Крестителя доныне

                                                                                             Царство Небесное силою берется и

                                                                                                 употребляющие усилие восхищают его.

                                                                                                                                                    Мф 11:12

Мне кажется, что в  уже  прозвучавших докладах мы расслышали очень важную  мысль Владыки Антония о том, что личный опыт не может быть заменен унаследованным опытом традиции. Поэтому то, что он говорит о насилии, тоже связано с его личным опытом. Для нас естественно так это понимать в личном аспекте: человеческая жизнь, к сожалению, проживается так, что опыт насилия — один из центральных, и психология и антропология вынуждены делать из этого какие-то выводы и иногда даже систематизировать эти выводы. Но поскольку я не психолог и не антрополог, я этого не коснусь, а буду говорить о личном опыте Владыки и о тех соображениях, которые у меня возникают при размышлении над его текстами.

Позволю себе начать с пересказа доклада, произнесенного Владыкой Антонием 16 апреля 1986 года, посвященного теме насилия. Доклад еще не опубликован, поэтому в пересказе есть какой-то смысл, но он будет поверхностным и сжатым, поскольку этот большой и глубокий доклад не умещается в рамки моего краткого выступления. Весь этот доклад прошит личным началом. Владыка приводит личные примеры, начиная с тягостных впечатлений его детства, со школы, в которой он и другие дети подвергались страшным избиениям. Затем он говорит об общечеловеческом, но ему известном не понаслышке, опыте универсального насилия войны. И более осторожно, но, как мне кажется, тоже очень весомо, говорит об опыте насилия благого, который он пережил, будучи хирургом, когда он и другие врачи вынуждены были причинять людям физическую боль и повреждения, чтобы их спасти. Вот эта двойственность насилия послужила отправной точкой его размышлений.

В первом приближении Владыка определяет насилие как нарушение цельности. Иноземное вторжение — нарушение целостности государства, увечье — нарушение целостности тела, фанатическое навязывание другому своих убеждений — нарушение цельности души и так далее. Однако, по словам Владыки, это только негативная сторона насилия. Существует другая его сторона, когда мы враждуем, но не с другими, а с собой. Владыка цитирует Евангелие от Матфея: «От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется и употребляющие усилие восхищают его»[1], и толкует этот стих, как призыв каждому из нас сломать себя, разрушить себя, как стену,отделяющую нас от Царства Божьего. Это заставляет вспомнить другие слова Владыки, когда он говорит, что внутри каждого из нас помимо человека нового есть ветхий человек, который не дает нам приблизиться к Богу, к ближнему и, в конечном итоге, как это прозвучало в докладе П. Михайлова, к себе самому. Этот ветхий человек сам не умрет, мы должны его убить, говорит Владыка, своей собственной рукой.

Итак, Владыка предлагает такую картину человеческого сердца, описанную в этом стихе Евангелия от Матфея[2]. Два вектора находятся внутри нас — жизни и смерти, и человеческая воля в схватке: мы боремся с сатаной, со смертью в себе или с Богом в себе. Или, другими словами, миром правят три силы — Бог, Его враг и свободная человеческая воля. Таким образом, борьба и насилие могут быть разрушительны, но могут быть и созидательны, и привести к гармонии по образу воплощения, где божественное и человеческое соединились в полном согласии. Ведь что может быть более отлично от человека, чем Бог? Как сказано: «Мои мысли не ваши мысли <…> и как небо далеко от земли, так и Мои мысли отстоят от ваших мыслей»[3], а Бог, тем не менее, соединяется с человеком, конфликт разрешается в идеальной гармонии. И Владыка приводит примеры победы мира и покоя над насилием по образу того, как Христос находится в царстве хаоса, в буре на Генисаретском озере и приносит туда покой. Не могу отказать себе в радости процитировать французский текст (полу-проповедь, полу-размышление, полу-молитву, точнее всего будет, наверное, назвать это стихотворением в прозе) под названием «Вечерняя молитва», произнесенный Владыкой в католическом женском монастыре. Там есть строки о том, как, собственно, должно происходить это внесение покоя, как Бог это делает. «Прежде, чем отдаться отдыху, поблагодарим Бога за все, что он нам посылает, и попросим, чтобы, пока мы, забыв все, будем спать, Он помнил страждущие тела, как больного, так и проститутки, ребенка и старика, заключенного, которого допрашивают и того, кто его подвергает допросу. Того, кто пользуется чужой слабостью, так и того, кто сломлен в своей слабости. Того, кто стоит перед Богом в своей пламенной борьбе между жизнью и смертью мира. Пусть Он помянет всех в Своем Царстве, и придет мир, и прощение, и милость. Пусть самый ужас станет не концом, а новым началом. Пусть Тот, Кто перед лицом предательства познал предельный ужас Гефсиманской ночи, вспомнит тех, для кого эта ночь не станет ночью покоя и отдыха. Пусть помянет Он и нас, ранимых и беззащитных»[4]. Итак,  в памяти Божьей, в Его искупительном страдании и заключается для нас покой. Называет Владыка, говоря об этом, и человеческие примеры. Он вспоминает мать Марию, внесшую дух уверенности и мира в толпу узниц, которых гнали в газовую камеру.

С другой стороны, Владыка приводит примеры разрушительного насилия с самыми лучшими побуждениями. Скажем, насилие родительской любви, лучше детей знающее, что им надо, или насилие христианских миссионеров, навязывающих единственно истинную веру силой. Тем самым он подчеркивает, что проблема насилия никак легко не разрешится. Формальный последовательный отказ от насилия, пацифизм приводит к обессмысливающему упрощению жизненных ситуаций или просто уклонению от них. Мы все помним, я думаю, как Владыка пересказывает свой разговор с молодым человеком, который говорит, что станет на колени и будет умолять насильников, пытающихся изнасиловать его невесту, чтобы они этого не делали. И этот разговор кончается тем, что Владыка говорит: «Я посоветовал бы Вашей невесте найти себе другого жениха». С другой стороны, для каких бы благих целей, в какой бы безысходной, взывающей только к насилию ситуации оно ни осуществлялось, оно не перестает быть насилием. И защита, и спасение другого человека посредством насилия остается насилием. И страдание не дает права на насилие и даже далеко не всегда помогает жертве стать лучше. Владыка подчеркивает, что страдание — не способ самосовершенствования, не гарантия очищения, а только возможность, если мы вносим в страдание любовь, начать избавляться от потенции насилия в себе. Подводя итог этому пересказу, я позволю себе сказать, что Владыка не предлагает никакого вывода. Но нарисовав сложную, глубокую картину явления насилия, он подводит слушателей к некоторым очень важным, на мой взгляд, аскетическим решениям. Я помню беседу с Владыкой, в которой он говорил об этом довольно подробно: «Положим мы пришли в зоопарк. Мы останавливаемся возле клетки, по которой бегает тигр,  и с восхищением смотрим на него. Долго. Мы можем его даже сфотографировать, нарисовать. Но если, путешествуя по уссурийской тайге, мы увидим этого самого тигра, мы немедленно залезем на дерево. Мы не готовы отнестись к нему созерцательно». По-видимому, Владыка намекает на то, что наша необыкновенно трудная аскетическая задача заключается в том, чтобы развить в себе способность к созерцанию и отрешенности по отношению к насилию, применяемому непосредственно к нам в данный момент. Если тигр красив в клетке, он красив и при встрече со мной. Жертва насилия, находящаяся в руках палача и беспомощная, не может ни освободиться, ни победить насильника, ненавидит ли она, сопротивляется или сдается, или принимает, как это бывает, к сожалению, его точку зрения на себя. Все равно она не победит. Что же ей остается? Может быть, достичь той степени внутреннего бескорыстия, когда она будет созерцать насильника не только как насильника, но и как человека? И тогда, может быть, она простит его.

Теперь я хотела бы вернуться к тому евангельскому стиху, на котором Владыка строит свое рассуждение, стиху о Царствии Божьем, которое силою берется. Это один из немногих мест в Евангелии, где прямо говорится о насилии. И, к сожалению, надо констатировать, что он совершенно загадочен. Без преувеличения, библиотеки были посвящены за последние две тысячи лет его истолкованию, и экзегеты не пришли ни к какому единому мнению. Владыка толкует его встречающимся у некоторых экзегетов, но достаточно редким способом. Он понимает его, как мы видели, как говорящий о борьбе с собой. Это толкование идеально подходит  к духу Евангелия, но оно, к сожалению, наталкивается на серьезные грамматические трудности. Насколько можно судить, в таком значении глагол biazo (греч.) нигде, кроме этого места, не встречается. Есть другое толкование, оно было выдвинуто еще в древности Климентом Александрийским и стало чрезвычайно популярно в западном богословии, начиная с Лютера, а в православном широко принято в аскетической литературе. Оно отражено в синодальном переводе. По-видимому, его следует понимать таким образом, что человек добывает для себя Царство Божие, в страстной погоне за ним, охотой, усилием, трудом, напряжением он в него прорывается. Крайнее выражение этого настроения, пожалуй, звучит в словах архимандрита из мистерии матери Марии «Анна»: «Знавал я одного архиерея. Бывало молодых учил монахов: Локтями продирайтесь в Божье Царство»[5]. Это толкование, как мне кажется, сыграло очень большую роль в духовной жизни монашества как на Западе, так и на Востоке. Оно и сейчас чрезвычайно влиятельно, и, на мой взгляд, оказывает самое пагубное нравственное влияние на климат православного прихода. Всякий из нас знает, что вежливости к находящемуся рядом в храме человеку проявляют меньше, чем в метро. Поскольку надо локтями пробираться в Божье Царство, а рядом стоят продирающиеся туда же. Теоретически известно: там много обителей, там хватит места для всех, но поскольку думать следует о себе, человек  забывает о том, что обителей много и не стоит опасаться, что его оттеснят.

Тем не менее, я не хочу сказать, что это прочтение грамматически невозможно. Оно возможно и популярно, однако ему существуют альтернативы. В  наше время одна высказана отцом Георгием Чистяковым в книге «Над строками Нового Завета»[6], но она известна еще со времен раннего христианства. Это принципиально другая возможность толковать этот стих. При таком толковании мы читаем: «Царство Божие от дней Иоанна Крестителя»,  — то есть от этого поворотного момента, когда Иоанн Креститель был арестован, «насилуется, и насильники расхищают его». Расхищают, а не восхищают. Слово harpazo (греч.) означает расхищать, грабить и восхищать, уносить вверх. Таким образом, стих допускает два противоположных толкования. Это заставляет вспомнить, в каком месте евангельского повествования Спаситель произносит эти слова. Этот стих помещен в череду отрывков, говорящих об Иоанне Крестителе, и постепенно подводящих к описанию Преображения. В Евангелии от Матфея  (главы 11-17) в нескольких местах появляются упоминания об Иоанне Крестителе. Иоанн арестован, он в темнице. Он посылает к Иисусу спросить — «Ты ли Тот <…>, или ожидать нам другого», то есть Иоанн (о чем часто говорит Владыка), максимальный образ верности во всем Священном Писании, Друг Жениха, в последний, самый страшный момент, все-таки усомнился. И Господь не отвечает ему прямо. Он говорит — будь верен. Затем мы видим восприятие Ирода: знает, так сказать, кошка, чье мясо съела. Услышав слухи об Иисусе, он говорит: это Иоанн Креститель, которому я отрубил голову. И, наконец, мы видим Илию в момент Преображения рядом со Спасителем и вспоминаем, что Он сказал об Иоанне Крестителе: «И если хотите принять, он есть Илия, которому должно придти» , если вы способны понять эту многозначность, «… Илия уже пришел, и не узнали его, а поступили с ним, как хотели». Вот, собственно говоря, эти самые насильники, они взяли, и поступили с ним, как хотели, с первым жителем Царства Божьего, может быть, самым малым, как Иисус говорит, но уже тамошним. Владыка постоянно подчеркивает, что Преображение — это непосредственное откровение о крестной смерти, которое ученики получают из разговора Спасителя с Илией и Моисеем. «Вот, — говорит Владыка, — что я вижу в Преображении, вспышка Божественной любви в момент его жертвенной самоотдачи, которая преображает все, что должно быть принесено в жертву, в купину неопалимую»[7].

Также о крестной смерти Владыка говорит, подчеркивая священнический аспект служения Богоматери. Она приносит Иисуса в жертву, принося Его в Храм в момент Сретения, и, как говорит Владыка, единственный раз за всю историю жертва принята буквально — не голуби, не агнец — Он сам. И второй раз, когда Она предстоит на Голгофе, Она тоже приносит Его, безмолвно приносит. Итак, Иисус на горе Преображения, как прообраз Голгофы, предстоит в образе искупительной жертвы. По двум сторонам Его, как потом на Голгофе разбойники, стоят два совершенных человека, не умерших — Моисей и Илия. Илия, как мы уже говорили, завершает череду упоминаний об Иоанне Крестителе. Он здесь предстательствует за человечество и за пророчество. Моисей символизирует преемственность Заветов.

Однако, хотя и редко бывает, чтобы человек был взят живым на небо, но все же бывает, и в Священном Писании упомянут еще один, его здесь очень не хватает. Это Енох. Это заставляет вспомнить о древней мистической иудейской и иудео-христианской традиции о Енохе и Метатроне. Именно о нем уместно вспомнить, употребляя слово harpazo[8], восхищен, вознесен. Это именно о нем сказано в апокрифических книгах Еноха. Енох был вознесен в Божественное присутствие на колеснице, символизирующей само это Божественное присутствие. Он был вознесен к Богу. А в Книге Бытия сказано кратко, но это говорится только о нем и о Ное, что он  hitalah et elohim[9](иврит) , то есть прохаживался, прогуливался вместе с Богом, никогда не удалялся от Него, и затем его не стало, потому что Бог его взял, забрал Себе. Затем Енох был преображен в божественное существо, как о том рассказывается в апокрифах, в слово Божие, в «малого Бога», переплавлен огнем в некое невероятное божественное существо и затем иногда является праведникам, а в конце времен вернется к людям для их спасения.

Это позволяет несколько по-другому взглянуть на обсуждаемый стих. Слово harpazo означает в равной мере похищать, терзать и восхищать. От него происходит слово гарпия. Так, все помнят, называются мифологические существа, которые похищают и терзают людей.  Однако при помощи этого же глагола описывается вознесение Ганимеда и не только, так описывает свое переживание вознесения в горняя апостол Павел — «знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли — не знаю, вне ли тела — не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю — в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен, [опять тот же глагол — А. Ш.] в рай и слышал неизреченные слова, которые человеку нельзя пересказать»[10].

Итак, несколько иным путем мы приближаемся к толкованию Владыки. Царство Божие, с одной стороны, терзаемо и расхищаемо насильниками и зверями, во всех случаях употребляется этот глагол, идет ли речь о диком звере, охотнике, грабителе или убийце[11]. Царство Божие может быть вот таким образом пожрано, изнасиловано, растоптано,  и может быть открыто для искупительной жертвы, которая восхищается, поднимается в него, в небо, как дым всесожжения  или Енох, или апостол Павел. Это сложно пересекается, возможно и то, и другое.

Однако, как об этом говорит и Владыка, это далековато от нашего жизненного опыта. В нашей жизни очень редко кого-то берут живым на небо, но очень часто бьют и терзают. Поэтому, мне кажется, стоит подумать о втором аспекте этих слов, о Царстве Божием, которое силою берется, в смысле жертвоприношения. Принесенное в жертву животное, которое возносится и которое для этого убивают, замещает человека, это общеизвестный факт. И как не важно, какой именно ягненок, гладкошерстный или с завиточками, приносится в жертву, так, в некотором смысле не очень важно, что за человек должен быть замучен за всех. Первый принесший в жертву ягнят, он и первый убитый. Это Авель. Авель принес первородное из скота, и, как отмечают всегда еврейские комментарии, он поступил в согласии с тем, что будет предписано книгой Левит, ритуалом, и потому  его жертвоприношение лучше каинова. Он отобрал первородное, лучшее из скота. Можно сказать: просто самых маленьких, не сопротивляющихся.  И сам он первый, самый младший из тогда живших на земле, кто принесен в жертву. О нем сказано удивительно мало в Ветхом Завете. По сути, о нем мы твердо помним только имя. Оно означает «пыль»[12]. И о нем мы знаем не больше, поэтому, чем о его ягнятах. Только о его смерти, о которой Владыка говорит в связи с возможностью ответить любовью на насилие. Авель не замечен, как мне кажется, не случайно. Он прошел незамеченным и исчез, как лагерная пыль, у него нет истории, он не оставил потомства.

Как пишет Рене Жерар в книге «Насилие и священное»[13], обыкновенно как носители традиций человеческих жертвоприношений, так и исследователи их в наше время более всего стараются скрыть, в том числе и  от себя, именно тот факт, что жертвой насилия может быть любой, что тот, кого принесут в жертву, выбирается по жеребьевке, по случаю. И только задним числом, когда суд Линча или жертвоприношение уже произошло, подбираются аргументы, почему этот, а не другой человек был принесен в жертву. Этот механизм подробно и убедительно описан Толстым в эпизоде, когда Ростопчин обращает гнев москвичей на Верещагина[14]. Поэтому, собственно говоря, об Авеле сказать и  нечего. В Ветхом Завете его больше не вспоминают, зато его вспоминают в Новом: в речи Спасителя как первого, кого убили[15]. Образ жертвы, как любого, выбираемого по жребию, возникает в нашем сознании, когда мы читаем о том, как римские воины бросают кости. Бросают кости точно так же, как играют в кости на жертву жители островов Тихого океана. И в Послании к евреям он назван как первая чистая жертва, прообраз Христа[16]. Это позволяет думать о Христе как о новом Авеле, образе всех насилуемых и терзаемых живых творений и образе жертвы всесожжения, сакральной. Итак, попытка понять евангельский стих внутри собственно библейского контекста приводит к следующим выводам:

Во-первых, житель Царства Божьего это чисто пассивная жертва насилия. Тот, кого насилуют, грабят, терзают. Животное, беспомощный узник, Авель. Во-вторых, он же приносится в жертву за весь мир и, как вознесенный на крест Сын Человеческий, тем самым восхищается в горняя. Если первый случай характеризуется в обсуждаемом стихе глаголом biazo — насиловать, добывать усилием, то второй аспект характеризуется глаголом harpazo — возносить, восхищать и расхищать, терзать. И тогда это Енох. Возможно ли это совместить? Это вопрос, который я, скорее, обращаю ко всем. Как это можно совместить? Мне кажется, что Владыка считал, что совместить это необходимо так, как происходит в Послании к евреям — «Итак, выйдем к Нему за стан»[17].

Ответы на вопросы

Протоиерей Сергий Овсянников: Это скорее не вопрос, а комментарий, если у нас позволяет время. Мне кажется, мимо этой темы мы всегда проходили, и  то, что Вы ее подняли, весьма замечательно. Вы мне напомнили одну историю. У нас на приходе есть очень активный прихожанин Джим Форест. Он секретарь организации, которая борется за мир и против всякого рода насилия. И вот однажды, лет пятнадцать, может быть, назад, Джим обратился с просьбой к Владыке Антонию подписать петицию против смертной казни. Тогда широко ходило обращение ко всем странам мира против смертной казни. И к изумлению Джима, митрополит Антоний отказался это сделать. Он сказал: «Да, я против смертной казни. Но я могу себе представить тот случай, когда я с такой казнью бы согласился». Джим спросил: «Какой же может быть случай?» Владыка сказал: «Это случай, когда преступник, какой-то человек, выбирая свою жертву, приучает ее к наркотикам. Он делает из человека наркомана. Человек перестает быть человеком, оставаясь внешне еще живым». Случай, когда человек выбирает себе жертву, особенно среди малолетних, делая из них пустышку, подобие человека, был для Владыки таким насилием над человеческой жизнью, что этот человек с его точки зрения уже не имел права на существование.

А.И. Шмаина-Великанова: Спасибо. Мне кажется, то, что Вы сейчас сказали, очень ценно и показательно, например, в свете доклада Петра Борисовича Михайлова. Потому что это показывает, насколько лично Владыка относился ко всему происходящему. С точки зрения вопроса о смертной казни, пример, приведенный им, несостоятелен. Зло безгранично и многообразно, и в нашем мире происходит много такого, что ничем не лучше наркотиков. Вспомним, например,  процесс Эйхмана. Однако непосредственно каждый человек (и мне это приходилось, к сожалению), кто сталкивался с ситуацией, описанной Владыкой, знает, что «толкачей» надо убивать. Единственное, что можно сделать в ситуации, когда ребенка приучают к наркотикам, чтобы он дальше делал то же самое и ничего другого, это самому применить насилие, чтобы остановить эту дурную бесконечность. К смертной казни по суду это не имеет никакого отношения. Это означает, что какой бы вопрос ни задавали Владыке, он переживал его полностью лично. Он ответил не на вопрос, что такое смертная казнь и можно ли против нее подписывать или не подписывать петиции. Он не находился в мире подписей, и в этом его абсолютная уникальность для нашей профанирующей всё эпохи, что, будучи человеком всемирно известным, он ни на одну секунду не стал человеком публичным. Он не подписывал петиций, не составлял петиций, не участвовал ни в чем, что касается петиций. Поэтому когда ему задали этот вопрос, он оказался не в том положении, в котором находится английская королева, подписывающая 50-й протест против жестокого обращения с животными. Он оказался в положении человека, который видит «толкача» и готов его убить. И мне кажется, что в этом заключен подлинный ответ для каждого из нас, хотя это говорит и о том, насколько безнадежно положение общества. Всякого общества.

Вопрос:  Это вопрос по поводу того, что расхищается Царство Божие. Мы знаем, что, как Господь не бывает поругаем, и  поругание, жертва, все осуществляется только здесь, на земле, а в Царстве Божием никакого поругания, никакого расхищения не происходит. Поэтому как понимать расхищение Царства Божия?

А.И. Шмаина-Великанова: Спасибо. Это очень важный вопрос. Однако у  меня нет никаких бóльших, чем у Вас, сведений о Царстве Божием. Я не говорю, как власть имеющий, я просто размышляю вслух и пытаюсь продолжить мысль Владыки, насколько могу.  Дело в том, что Царство Божие, как мы хорошо знаем, здесь. Мы знаем это из слов «Царство Божие внутри вас»[18]. Владыка любит цитировать недостоверную, но прекрасную цитату из Кодекса Безы: «Царство Божие уже пришло, когда двое уже не двое, а одно»[19]. То есть такая вещь, случающаяся, слава Богу, регулярно, как натуральная любовь между юношей и девушкой — это уже Царство Божие. И это происходит здесь. И Царство Божие непобедимо, то есть если, допустим, как в Албании, расстреливать и священника, и крестного, и родителей за крещение ребенка, то все равно будут крестить. Когда коммунистический режим в Албании кончился, оказалось, что там есть христиане. Хотя, вообще говоря, удивительно, что там вообще нашлись люди. Итак, Царство Божие в человеке неистребимо. С другой стороны оно совершенно беззащитно. В этом смысле внутреннее противоречие заключено в положении Церкви, которая, с одной стороны, должна чем-то обладать, например, антиминсом для совершения Литургии, каким ни на есть певцом, а с другой стороны не может иметь никакого механизма, чтобы себя защитить. Когда он у нее есть, это противоречит ее смыслу. Царство Божие все время насилуется, каждую секунду. Все время расхищается. Каждому из нас приходилось видеть, например,  как бьют ребенка. Что это как не насилие над Царством Божиим? Их ангелы на небесах всегда видят лицо Отца нашего небесного[20]. Другое дело, что даже в нашем мире существуют такие явления (это хорошо описано в сказках, и мы это хорошо знаем из детской психологии), которые не убывают, когда их крадут, не портятся, когда их ломают, и не кончаются, даже увеличиваются, когда их тратят. Самый яркий пример, тот же который Владыка уже приводил. Это любовь. Чем больше любишь, тем больше любишь. И от того, что мать сидит всю ночь у постели больного ребенка, она его любит не меньше. Царство Божие тратится, расхищается в этот момент, изнуряется температурой, плачем, и увеличивается. Все мы не раз, наверное, обращали внимание на то, как ребенок угощает Вас, допустим, конфетой. Разумный человек никогда не съест эту конфету, а сбережет, потому что он знает, что младенец не понимает, что  съеденная конфета исчезла. Через полминуты ребенок протянет руку, полагая, что конфета, которую Вы съели, цела, и опять захочет ее съесть. И это правильно, это и есть Царство Божие.

Вопрос: В Вашем докладе, насколько я внимательно слышала, не прозвучало упоминание о добровольности Христовой жертвы. Мне бы хотелось, если это возможно, чтобы Вы вкратце коснулись взглядов Рене Жерара, именно в той части, где он говорит о принципиальном значении добровольности жертвы Христа для того, что произошло с существованием, с пониманием жертвоприношения.

А.И. Шмаина-Великанова: Спасибо. Это тоже очень важный и интересный вопрос, но мне кажется, что он затрагивает несколько другой аспект обсуждаемой проблемы. И Владыка в своем докладе о насилии, который я пересказывала, и я, пытаясь развить его мысли, говорили не о жертве Христа в ее специфическом аспекте. Поэтому я думала, вспоминая Рене Жерара, скорее не о книге «Козел отпущения», где он говорит об уникальности жертвы Христа, а о книге «Насилие и священное», где он говорит об универсальности жертвы, прежде всего о жеребьевке. Поэтому вопрос о добровольности мне кажется весьма сложным, у него несколько уровней. Жертва животного не может нами рассматриваться как добровольная, не может рассматриваться и как не добровольная, поскольку нам не дано проникнуть в его переживания. И я думаю, что это в целом наиболее взвешенный подход. Есть и сейчас племена, которые практикуют человеческие жертвоприношения. Я позволю себе пересказать один полицейско-этнографический отчет. Однажды на Борнео произошел такой случай: пожилая англичанка с внуком, ведомая неуместным любопытством и избытком денег, приехала на небольшом катере в очень дикое место, и их немедленно принесли в жертву. Естественно, приехало много «полицианим» (полиции), было много неприятностей у охотников за головами, в том числе их  допрашивали: зачем вы это сделали? Они рассказывают, как они это видели: лодка, в ней старуха и ребенок. Они спешили к нам навстречу. Они хотели, чтобы мы их съели. И мы, конечно, это сделали. Мы подготовились, как могли. Мы успели, пока они ехали, хотя они очень быстро ехали, но мы тоже приложили усилия, собрали дрова, все сделали, как они хотели. И тут, не успели мы помолиться, как понаехали полицианим и не дали нам вознести их в горняя, и получилось, что съесть съели, а помолиться не успели. Но мы это все равно сделаем, мы не позволим, чтобы их души так скитались, не став божественными. Вопрос о добровольности миссис Смит очень сложный, потому что на уровне ее психологии она была против; но те, кто ее съели, были убеждены, что она хотела только этого, и как бы ей не хотеть, она стала богом, а до этого была какая-то пенсионерка. Итак, это следующий уровень: это не животное, а совсем случайный человек. Очень часто он оглушен, опоен, спит, он не знает, что он бог. И, наконец, уровень организованного насилия. Добровольна ли жертва во время, скажем, суда Линча? С одной стороны, очевидно, что нет. С другой стороны, как говорит Солженицын, по поводу слов И. Эренбурга о том, что сталинский террор был лотереей: «лотерейка-то была с номерами». Граждан начальников в жертву не приносят. То есть некоторый элемент добровольности мы можем увидеть в незащищенности, в том, что даже когда речь идет о животных, тигра в жертву тоже не приносят, только ягнят. Есть аспект согласия или готовности жертвы. Он может быть нами угадан в том, что это существо неспособно себя защитить, хотя на психологическом уровне может очень бы и хотело, как миссис Смит, безусловно, хотела бы защитить внука. Но если предполагать Божью волю, то может быть неслучайно то, что жертва это жертва, то есть что она беспомощна.

Что касается жертвы Спасителя, ее можно рассмотреть, как мне кажется, по меньшей мере в двух аспектах. Одно в аспекте божественности, где она уникальна, эта добровольная жертва спасает весь мир, а миллион еврейских младенцев сожгли в печке, и мир они этим не спасли. Во всяком случае, продолжают убивать и других. Однако если мы подумаем о том, что и после Крестной смерти и Воскресения смерть и неправда продолжают существовать, мы можем обратиться ко второму аспекту, не только уникальности этой жертвы — смерти Бога, но и к абсолютной универсальности ее. Он умер, как каждый человек умирает. Все умирают, и Он умер.

Б.А. Воскресенский.  Я не могу удержаться, чтобы не сделать крошечный комментарий к теме добровольности жертвы. Вернее, это прозвучит немножко иначе — о неизбежности жертвы. В травматологии, изучающей причины механизма условия получения травм при различных катастрофах, переломах и так далее, есть особое направление — виктимология. Одни и те же люди получают эти увечья, они предуготованы. Телесно ли, душевно ли, духовно ли, этому нужно посвящать отдельную конференцию.

А.И. Шмаина-Великанова: Спасибо. То, что Вы сказали очень важно, но мне кажется, что есть еще один момент:  помимо виктимизированных, то есть предназначенных людей, есть предназначенные ситуации. Это касается именно невинных. Все мы много раз наблюдали, что дети заболевают или получают увечья в момент, когда родители в ссоре. Дети, конечно, не знают этого, родители уходят ругаться на кухню, когда дети спят, но дети чувствуют что-то и направляют свою энергию на то, чтобы родители забыли свои распри и переключились на них. Это делает вопрос о добровольности жертвы еще более неочевидным.

[1] Мф 11:12. Мой доклад в большой мере посвящен толкованию этого евангельского стиха Владыкой Антонием и другими богословами.

[2] См. также параллельное место у Луки: «Закон и пророки до Иоанна, с сего времени Царствие Божие благовествуется и всякий усилием входит в него» (Лк 16:16).

[3] Ис 55:8—9

[4] Труды. М.: Практика, 2002. С.950.

[5]  Мать Мария Стихотворения, поэмы, мистерии. Paris, 1947 стр.44-45  перепечатано в России не раз, напр. Елизавета Кузьмина-Караваева Мать Мария. Равнина русская СПБ 2001 стр.284

[6] Над строками Нового Завета. Часть первая, гл. Искушения Иисуса Христа. 1999.

[7] Митрополит Антоний Сурожский. Беседа о насилии (неопубл.)

[8] См. об этом работу о. Павла Флоренского

[9] Быт.5: 22, 24 (Vulg. Ambulavitque cum Deo; в синодальном переводе «ходил перед Богом»)

[10] 2 Кор 12: 2-3

[11] Кстати, интересно, что самое страшное, с точки зрения ветхозаветного сознания, что может вообще быть в мире, — это выкусывание живого, taraph (отсюда слово трефное), переводится на греческий тем же глаголом harpazo, что и восхищение в небо. Выкушен из нашего мира или выкушен кусок из живого существа.

[12] См.BDB ad loc.

[13] Рене Жирар «Насилие и священное» НЛО Москва 2000 эта мысль проходит красной нитью через всю книгу, но см. напр. стр.26-27

[14] Л.Н. Толстой «Война и мир» т.3, ч.3 — любое издание.

[15] См.: Мф 23: 35, Лк 11:51

[16] Евр 11:4

[17] Евр 13:13

[18] Лк 17:21

[19]См напр. Труды т.2 стр. 570

[20] См. Мф 18:10