Научное открытие как встреча в пространстве постсекулярности

Основной тезис доклада заявлен в его названии: научное открытие ученого должно быть «встречей». Слово «встреча» — ключевое в лексике приснопамятного владыки Антония, речь идет о встрече человека с Богом, с Его творением, миром, природой, другим человеком. Встреча и есть тот самый акт, в котором человек осуществляет «видение», вынесенное в заглавие конференции. «Учиться видеть» призван каждый христианин. Спаситель говорит: «На суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы» (Ин 9:39). Выбор в пользу ви’дения, вообще познания делается волей человека, однако отказываясь от него, человек, по слову владыки Антония, становится «рабом прошлого», хотя бы и сформированного собственным опытом.

Современный ученый, как и всякий человек нашего времени, живет в обществе, для характеристики которого все чаще прибегают к триаде «постиндустриальность­постсекулярность­постмодерн». Диагноз, вытекающий из этих симптомов, — глубокий аксиологический кризис. Еще в середине прошлого столетия убедительно звучали слова о том, что наука призвана сделать человека счастливым, удовлетворяя его потребности.

В постиндустриальном мире любое «чудо» продается в супермаркете. Единственная жизненная потребность в конечном итоге сводится к генерации все новых и новых потребностей: что бы такого захотеть?

Постиндустриальное общество неизбежно становится и постсекулярным. Секулярный бунт подразумевает как очевидный смысл понятия «сакральности», в постиндустриальном мире сакральность превращается в симулякр, символ, указывающий «в никуда». «Церковь лишает тебя знаний о мире», — искушался человек в эпохи Возрождения и Просвещения. Наш современник, обладающий мобильным телефоном с выходом в Интернет, привык немедленно уточнять значение всякого незнакомого слова или факта с помощью Википедии. «Церковь лишает тебя плотских и душевных удовольствий, составляющих счастье живого существа», — слышал шепот из­за левого плеча человек века ХIХ­го. Но для нашего современника табу — явление отжившее и бессмысленное, ибо оно препятствует потреблению. «Церковь претендует на твой капитал!» — взывали революционеры века ХХ­го, но в современном супермаркете счастлив любой покупатель, даже не имеющий кредитной карты: во время акций товары раздаются бесплатно.

Боль современного человека в другом. Мир, лишенный сакрального, начинает вызывать сомнения в собственном существовании. Разумеется, идея солипсизма не нова. Однако если античный мыслитель объявлял мир иллюзией, в этом сохранялся элемент игры. Чья­то чужая воля погружает его в сон, показывает ему нужный сюжет, в крайнем случае иллюзия является следствием случайного стечения обстоятельств. Но всякая тайна исчезает, когда человек сам творит собственную «матрицу», по собственной воле надевая шлем «виртуальной реальности». При этом сомнение в реальности материи отходит на второй план по сравнению с реальностью этической и эстетической. Человек, играющий в компьютерную игру, может позволить себе «насладиться» разрушением целого города и при этом утешать себя тем, что ни один представитель животного мира на самом деле не пострадал.

До тех пор, пока виртуальная реальность является способом развлечения, ее допустимо не воспринимать всерьез. Тем не менее этот феномен проявляет себя и в научном дискурсе. Парадоксально, но по выражению Бенджамина Вули (Benjamin Wooley), виртуальная реальность, являясь «аутеничным состоянием постмодерна, его техническим воплощением» приводит к «грубому вторжению метафизики в повседневность».

Несколько десятилетий назад научный мир пережил «компьютерную революцию». Полтора века до этого математики, физики, естественники превращали научный поиск в искусство, стремясь сделать вычисления более лаконичными, эксперимент — более изящным и одновременно экономичным. При этом вопрос о «смысле науки» вызывал оживленные дискуссии, впрочем, больше похожие на рыцарские баталии: одни, подобно А. Нобелю, считали, что математика (и вообще наука) должна стать не более чем прикладным аппаратом техники, другие, подобно Г. Харди (Godfrey Harold Hardy), дон­кихотски защищали в научной мысли «искусство ради искусства». На самом деле, «противоречие» снималось просто. Изящные, но на первый взгляд бесполезные фундаментальные открытия стимулировали развитие самых неожиданных прикладных областей. Так, доказательство «великой теоремы Ферма» мало принесло пользы человечеству само по себе. Но попутно оно привело к развитию алгебраической геометрии, а следовательно, например, и криптографии, без чего была бы невозможна работа современных средств связи, банкоматов и т.д.

С наступлением компьютерной революции ситуация качественно переменилась. Учеными­естественниками, тем более работающими над сугубо прикладными задачами, стали куда менее востребованы изящные вычисления: со стремительным ростом компьютерных мощностей многие вещи стало возможно посчитать и «напрямую». Сами математики стали все чаще прибегать к доказательству методом перебора. Точнее, перебор всех возможных вариантов (фазовых портретов дифференциальных уравнений или графов, изображающих ту или иную алгебраическую структуру) должен был стимулировать появление по­прежнему изящных теорем. Однако в действительности все оборачивалось иначе, и ясности в понимании явления прямой перебор добавлял не всегда.

Но научный поиск без эстетики невозможен. Как писал сам владыка Антоний: «красота… неразрывно связана с истиной, которая, в свою очередь, есть неистребимая реальность Бога и того, в чем действует Бог». Однако здесь же недалеко и до прелести. Ощущение этого, пусть даже подсознательное, может привести к появлению теорий вполне изящных, но при этом не столь однозначно связанных с реальностью. Один из широко известных примеров — теория струн (string theory). Нестрого говоря, она утверждает, что «элементарными единицами», составляющими материю, являются не «шарики», а «нити», переплетающиеся между собой. Теория дает очень красивые геометрические построения, однако навряд ли в обозримом будущем экспериментально удастся подтвердить, что она более соответствует реальности, чем классическая модель.

Объявлять теорию струн примером «виртуальной реальности» было бы наивно: слишком фундаментально это направление, слишком много у него последователей, в конце концов, не то же ли самое происходило полтора века назад с открытием неевклидовых геометрий. Однако в массовом сознании такая перемена может произойти, хотя бы и неявно.

Еще один пример, связанный более с популяризацией науки. Доказанная в начале 2000­х гипотеза Пуанкаре говорит о вещах абстрактных: о фундаментальной группе трехмерной сферы в четырехмерном пространстве. Однако решение знаменитой миллениум­задачи, сопровождавшееся отказом автора от получения премии, вызвало широкий общественный резонанс, а, следовательно, и интерес к математической сути проблемы. Быть может, внимание публики лучше было бы заострить на одном из ее обобщений, «проблеме геометризации»: по сути было доказано, что на любом «достаточно хорошем» трехмерном объекте в четырехмерном пространстве возможно корректное определение расстояний. Однако у журналистов пользовалась успехом другая метафора: о форме Вселенной. Верно, если Вселенная имеет форму сферы, то к ней применимы следствия гипотезы Пуанкаре. Но как доказать, что она действительно сфера? Математику это неинтересно. Впечатления же человека постороннего: сумасшедший математик доказал неизвестное с неизвестной целью.

Можно также вспомнить и о биоинформатике, где компьютерная симуляция является одним из основных методов исследования, однако симулировать возможно все что угодно, в том числе и то, что по тем или иным причинам в реальности невозможно. Однако задача интересна, и проблемы этики, в отличие от случая собственно генной инженерии, отходят на второй план.

В конечном итоге, мы можем оказаться в пространстве, описанном вероятностной моделью Ника Босторма (Nick Bostorm), в котором экспериментально невозможно определить его виртуальность или реальность.

Апологеты «виртуальной реальности» нередко заостряют внимание на том, что она — всего лишь часть платоновского мира идей. С этим не поспоришь. Однако, как бы это парадоксально ни звучало, его реалистичность обеспечивается актом веры. Платон называет это браком. «Когда Платон захотел очертить предмет своей эстетики, он назвал ее ни больше ни меньше, как любовью, — пишет А.Ф. Лосев в «Истории античной эстетики. — Платон считал, что только любовь к прекрасному открывает глаза на это прекрасное и что только понимаемое как любовь знание есть знание подлинное. В своем знании знающий как бы вступает в брак с тем, что он знает, и от этого брака возникает прекраснейшее потомство, которое именуется у людей науками и искусствами. Любящий всегда гениален, так как он открывает в предмете своей любви то, что скрыто от всякого нелюбящего».

Владыка Антоний говорит о радости, которую дарит надежда — неотъемлемый атрибут научного поиска. «Последним источником радости является надежда, то есть опять­таки творческое, смелое, ликующее предвкушение того, что мрак озарится светом, что хаос вдруг раскроется как гармония, что бессмыслица откроется как смысл».

Более того, владыка Антоний говорит не просто о «радости познания», но «о радости сомнения», спасая тем самым «картезианство», наполняя его живым содержанием. «С какой радостью, с каким дерзновением и с какой ликующей надеждой человек обнаруживает, что он весь ставится под вопрос: ставится под вопрос человеком, который перед ним; ставится под вопрос природой, общественной жизнью; ставится под вопрос Богом». И напротив, единственной причиной отрицания многогранности и глубины самой реальности владыка Антоний называет «страх перед истиной», «трусость перед истиной».

Личное открытие является творческим актом, подобным наречению Адамом имен животным в раю. Без него факт является всего лишь формой, которая может быть наполнена личностным содержанием. «Все, что видится на земле, — Божие творение; все, что есть, вышло из руки Божией, и если бы мы были зрячи, мы видели бы не только густую, непрозрачную форму, но и что­то другое», — писал владыка Антоний.

Но именно личностность акта, именно творчество, а точнее, сотворчество с Творцом, делают человека подлинно свободным, тем самым снимая вопрос о соотношении виртуальности или реальности. Что может быть нереальным перед лицом свободы и Истины?

Вот почему владыка Антоний говорит о том, что «мы не имеем права не знать, какими путями идет человечество». «Христианская вера, библейское предание в целом — единственное предание на свете, которое историю принимает всерьез и материальный мир принимает настолько всерьез, что мы верим в воскрешение мертвых, плоти воскрешение, а не только в вечность неумирающей души. …Нет никакой области, на которую Божественная благодать не бросала бы луч света, преображая то, что способно на вечную жизнь, и иссушая то, что не имеет места в Царствии Божием. И наше дело — иметь более глубокое понимание мира, чем есть у самого мира».

Радость свободы придет на смену хайдеггеровской тревожности, без которой, по мнению исследователей (Дж. Хейм), невозможно восприятие виртуальной реальности.

«И познаете Истину, и Истина сделает вас свободными». (Ин 8, 32)