Найти человека. Взгляд на российские медиа сквозь призму этики

Добрый день.

Я никакого доклада делать не буду, я их делать разучился. Оправдываю себя ссылкой на Владыку Антония, который в одной из бесед вспоминал, о том, как он попытался сделать доклад о Тургеневе. Пришел на заседание кружка и начал с того, что «я целую неделю думал о том, что я буду вам говорить, и ничего не придумал».

Но попробуем просто вместе поразмышлять над этой очень важной, хотя и вроде бы совсем не богословской темой, но нет ничего в этом мире, до чего не доходил бы свет духовного размышления. Медиа — не самая приятная тема для раздумья, но, тем не менее, и на этом материале можно поставить какие­то очень важные вопросы, тем более что Владыка, как и положено святому, почти случайно касаясь определенной сферы жизни, и там доходил до последней глубины. Его радиоопыт и его уважение к возможностям видео, благодаря чему мы сегодня можем смотреть эти фильмы, свидетельствуют о том, что он, не раздумывая, понимал, насколько это важно, что здесь работает, а что не работает. Я, может, потом к этому вернусь, но сначала давайте изнутри того опыта, который есть у меня, посмотрим, поговорим об этом обо всем.

И для начала спустим понятие «видеть» с метафизических высот к более простым основаниям, к психофизиологическим, к историческим. Что значит «видеть», повторю, не метафизически, а вполне психологически для современного человека, когда он может твердо сам себе сказать: я это видел.

Ему обязательно нужна горизонтальная плоскость. Это как в прошлом, как в XIX веке. Ему нужно обязательно, чтобы ему показали объект со всех сторон, «объехали», да не даром. Если вы смотрите кино, паче чаяния, то вы знаете, что сегодня обязательно камера должна объект дать крупным планом, дать общий план с объездом. Мы должны посмотреть объект со всех сторон, и очень важно наличие верхней точки. Мы обязательно должны увидеть всю эту плоскость с какой­то верхней точки. Вот когда мы увидели все эти планы, они у нас в голове «склеились», и мы можем сказать, что мы это видим.

Ясно совершенно, что человек XIX века и даже начала ХХ видел совсем иначе: у него была плоскость, у него был, может быть, заход боковой, у него была точка с трех четвертей с холма и пропасть, но из пропасти ничего не видно, кроме тумана, и это совершенно другой взгляд. Что это значит, я потом скажу, но это уже для метафизики, но пока достаточно это зафиксировать и понять, что это связано с какими­то очень важными процессами, которые шли в истории человечества веками, и сделать вид, что этого нет, мы не можем. Мы не можем сказать, что это не важно. Это важно, если мы что­то хотим показать.

Очень коротко, если превратить это в грубую схему, дело развивалось так: сначала человек мечтал о том, чтобы точно скопировать реальность и зафиксировать ее как она есть, а не как он ее воображает. И это привело к тому, что появилась камера­обскура, и следующим шагом он захотел принести свое изображение, транслировать вовне, и на выходе получилась латерна­магика — волшебный фонарь. А потом в течение столетий два этих принципа фиксации реальности и трансляции образа двигались навстречу друг другу. Встретились они в киноаппарате и в проекторе, которые одновременно являются латерна­магикой и камерой­обскура, а потом скорость технологических превращений резко возросла, и уже не столетия, а десятилетия потребовались для того, чтобы выйти на другие уровни показа, уровни трансляции видео.

Кстати, очень интересно, что для изобретения проектора и киноаппарата огромную роль сыграл барабан револьвера. Выстрел лежит в основе видео: и съемки, и трансляции, — это отдельная интересная история, но, тем не менее, это очень важно, что мы так долго на протяжении столетий шли к этому принципу — соединения латерна­магика и камера­обскура (там еще камера­гляцил, но это не важно), и дальше трансляция.

Это наложилось на другой очень важный, очень сложный процесс, который мы тоже миновать не можем. Начиная с конца XVIII века, технологии развивались таким образом, что человек психологически приближался к мировой истории как к событию, которое можно пережить здесь и сейчас в каком-то подобии. Что я имею в виду: пока не появились железные дороги, человек жил в своем времени и своем пространстве и не переживал события, отстоящие от него очень далеко, как некоторую психологическую реальность, которой он принадлежит. Что такое газета сегодня, правда, газета уже немножко вчерашний день, но это — новости. Правда, что должно быть обязательно написано в каждой новостной заметке: вчера там-то произошло то-то, а дальше уже рассказ про то, как это было. Что такое газета XVIII века, вот попробуйте на нее посмотреть. Там события, которые произошли вчера, события, которые происходили неделю назад, события, которые происходили полгода назад, и события, которые то ли были, то ли нет, потому что о них рассказывали, есть ли это на самом деле, мы не знаем, и даже не так важно, что это такое. Это смесь литературы с журналистикой. И очень важно, что когда появился поезд, новости стали передаваться быстрее, а затем, когда появился телеграф, они стали передаваться совсем быстро, а когда появилась возможность телефона — появилась возможность сразу через звук получить любую информацию мгновенно, а затем появилось радио. И когда появилось радио, человек стал, прислушиваясь к этому огромному уху, думать, будто он присутствует в той точке, о которой рассказывает ему репортер. Следующий шаг, понятное дело, хроника, которую показывали перед кинофильмом, следующий шаг — телевидение, и человек уже не в некотором подобии, а в зрительной иллюзии начал переживать свою принадлежность любому событию, происходящему в любой точке мира. Это вроде бы и хорошо, потому что действительно мы чувствуем свою ответственность за то, что происходит очень далеко. Мы переживаем далекие события в далеких странах как нечто, к чему мы вроде бы имеем какое­то отношение. Но если посмотреть на цену, которую человечество заплатило за это, то цена оказалась непомерно высокой, потому что распределять этот очень дорогой сигнал могут только две силы: корпорации и государство.

И корпорации и государство устроены примерно одинаково. «Все мое, — сказало злато, все мое, — сказал булат. Все куплю, — сказало злато, все возьму, — сказал булат». И поэтому появляется управление образами, управление информацией. Мир при этом, испытывая иллюзию, будто он вписывается в эти образы, переживает их как нечто реальное, не замечает, как меняется постепенно многое. Вот смотрите, телевидение победило, став последней точкой развития этого процесса: соединения камеры­обскура и латерна­магика. Под нужды телевидения переменилось устройство мировой истории. Теракт — что такое теракт в XIХ веке? Это убийство, направленное либо на государя, либо на сановника, при этом гибнут отдельные люди, но не они являются целью террористов. Это, что называется, для террористов цена вопроса. Ну, террорист есть мерзавец, в какую бы эпоху он ни жил, он по определению мерзавец. А в ХХ веке теракт перенаправился с вождя на обывателя. Потому что когда нам показывают в некотором иллюзорном приближении страдающего обывателя, тем самым человечество зрителей впадает в ступор. Переживает абсолютный шок и начинает давить на своих правителей, добиваясь от них тех целей, которые, собственно говоря, террористы и преследуют. Любая война должна быть поставлена, как шоу, и она должна быть удобопоказываема по телевизору. И дальше, когда этот набор действующих на сознание образов сформировался, был совершен следующий шаг из этого телевизионного, медийного пространства: образы перенеслись в реальность. Что такое современная война? Это когда мы в компьютерной игре или в видеопроекции нажимаем кнопочку, и ракеты летят туда, где нас нет и где некоторые абстрактные человеческие массы будут наказаны. И первая в истории такого рода война — это бомбардировка Сербии в 1999 году. Что бы мы ни думали о Милошевиче, не очень хорошо мы о нем думаем, но это другого типа война. Это война, освобождающая солдата от психологического присутствия в точке наказания противника и освобождающая солдата от мучений, связанных с убийством другого человека. Освобождающая правителя, принимающего решение, от ответственности. Это картинка, и картинка победила. Она стала явлением самодостаточным. Латерна­магика, помноженная на камеру­обскура, соединившись, образовали медийное пространство, и медийное пространство, поглотив мир, превратив его в иллюзию, стало транслировать иллюзию в реальность, и эта иллюзия стала действием, уничтожающим огромное количество людей.

Это если взять только один аспект. Мы можем взять множество других, но это правило действует. Таким образом, пытаясь увидеть мир предельно объективно, мы попали в плен предельной иллюзии. Иллюзия стала реальностью в прямом, страшном смысле слова. Она руководит нашими действиями. Она мотивирует нас.

Придумал ли мир ответ на этот соблазн? Придумал! В 1999 году, если я правильно помню, ровно в год бомбардировок в Сербии, американский бездельник Брэд Фицпатрик изобрел методом тыка ланджо. Он не собирался ничего изобретать, ему просто неохота было писать письма всем родственникам, когда он уехал в Навакаци или на модуль в какой­то другой университет. И он придумал от лени способ, при котором можно одновременно переписываться со всеми, при этом не писать каждому в отдельности, но это совпало с тем чувством исчерпанности прежнего периода, которое охватывало огромное количество людей.

Вот смотрите, в чем проблема соединения латерно­магика и камеры­обскура: двигались мы к этому, двигались, двигались, двигались и, когда они только соединились, мы дальше никуда не движемся, мы только усиливаем эффект. Это принцип уже сложившийся. Ничего нового с тех пор не было — ничего. Технологически все совершенствуется, все усиливается, развивается, но ничего не появляется нового, это тупик, абсолютно.

Когда телевидение захватило мир, оно стало им управлять. Дальше развития нет, есть только саморазмножение этой пустоты. И появляется совершенно другая траектория. Появляется траектория дробления. Если логика предыдущего мира была такая: давайте все больше. Знаете, как в анекдоте, есть такой анекдот про Льва Николаевича Толстого, который очень любил детей. Лев Николаевич Толстой очень любил детей и, бывалоча, полная горница набьется, яблоку негде упасть, а он кричит: еще, еще. Это логика предыдущего мира, логика имперская, логика телевизионная. Телевидение как развивается? Мы создадим еще более интересный канал, привлечем еще больше зрителей, заработаем еще больше денег, чтобы привлечь еще больше зрителей, чтобы заработать еще больше денег, чтобы привлечь еще больше телезрителей… И это вдруг в какой­то момент щелкнуло и начало распадаться на другие потоки. Появились горизонтальные медиа, дешевые, потому что каждый может создавать себе среду информационного обитания и каждый может производить среду информационного обитания. Это, несомненно, рост возможностей. И смотрите, как технологии поспевают за новыми идеями. Резко удешевляется интернет во всем мире. Широкая полоса позволяет транслировать видео. Снижаются цены. За мою недолгую телевизионную жизнь (я довольно поздно пришел на телевидение) профессиональная техника подешевела в десятки раз, т. е. любой может делать профессиональное видео, и поэтому все более дробные телеканалы, все более дешевый сигнал, все меньшие группы людей объединяются вокруг экрана. Ну казалось бы, выскочили из того тупика, в который попали после соединения камеры­обскура и латерно­магика и победы телевидения над здравым смыслом. Но давайте посмотрим, так ли это. Любой из нас, кто пользуется этими дробными информационными, я бы сказал даже, потоками­точками, знает, что любое высказывание порождает миллионы комментариев, и среди этих комментариев хорошо, если тысячная часть имеет хоть какой­то смысл.

Каждый получил право высказывания, каждый стал владельцем своего собственного видео, текстового, прочего канала, и вдруг оказалось, что возможности у нас в миллиарды, миллиарды раз больше, чем смыслов. Нам нечего сказать. Мы начинаем транслировать пустоту. Если до сих пор мы транслировали иллюзию принадлежности к важным событиям, то сейчас мы сами транслируем пустоту. Все более дробную, все менее обязательную для узнавания, и при этом ловушка выстроена так, что отказаться от этого — значит выпасть из коммуникации. Можно выпасть из коммуникации, и это есть путь, примерно такой же, какой был у отшельников, у монашествующих, путь, сосредоточенный на молитве о мире. Но, как говорил Владыка, если можешь стать святым, можешь не быть образованным. Поскольку я не могу стать святым, я вынужден в этом поле оставаться, потому что сказать самому себе: я такой хороший и так здорово молюсь, что моя молитва важнее, чем мое присутствие в этом пространстве иллюзорных пустот, я лично не могу. Значит, я в нем остаюсь и должен трезво понимать, что произошла не победа дробного над чересчур глобальным, а произошел переход хода. От одной опасности мы просто переместились в другую: от излишней цельности, глобальной цельности, давящей на нас, в мир дробной пустоты, нас со всех сторон окружающей. И когда мы это понимаем, мы начинаем размышлять: а что же делать? И чаще всего ответ таков: нужно эту пустоту насыщать. Тут вопрос: чем насыщать? Насыщать большими идеями, под которыми чаще всего понимают идеологию? Вот православная среда, или атеистическая, или гуманистическая, которая ни то ни се. Очень часто говорят: давайте мы теперь будем проповедовать православную идеологию вместо этой пустоты. Будем говорить, как правильно оценивать, будем говорить правильные слова. Но в этом мире движущихся траекторий пустот идеология не работает. Кроме того, надо понимать, что ХХ век совершил еще одну злобную провокацию против смысла. Он продемонстрировал оборотную сторону всех идеологий. Он показал, что большая идея справедливости может вырождаться в коммунизм, что гигантская идея общности национальной может вырождаться в фашизм, а идея совмещения справедливости и национальной общности может вырождаться вообще в национал­социализм — в нацизм, и в этом смысле, конечно, никаких иллюзий, что будут новые идеологии в обозримом будущем. Не будет никаких новых идеологий и, кроме зла, идеологии ничего не несут нам. Поэтому, мне кажется, возвращаясь к тому, с чего я начал, единственное, что мы можем сделать, — это понять, что жанр басни умер. Начинать и заканчивать с морали бесполезно. Вообще­то говоря, это понимали и до нас, я сейчас сделаю полшага в сторону.

Вот посмотрите на главного русского баснописца Ивана Андреевича Крылова, та басня, которую мы изучаем в школе, знают ее все, «Ворона и лисица». Мало кто замечает, что она, как перчатка, вывернута наизнанку. Она начинается с того, с чего должна заканчиваться басня. С морали. Только о чем говорит эта мораль: «уж сколько раз твердили миру, что лесть гнусна, вредна, но только все не впрок, и в сердце льстец всегда отыщет уголок». После этого ясно, что та история, которую рассказывает Крылов, не призвана исправить мир, а иллюстрирует неисправимость мира. Нам показано, что басня кончилась, уже тогда, когда она находилась в состоянии расцвета. Бесполезно рассказывать правильные истории с правильными выводами, потому что «в сердце льстец всегда отыщет уголок». Соответственно жанр басни закрывается. Нужны рассказы. Мы должны, наконец­то, понять, что самое ценное, самое интересное, самое важное, самое таинственное, страшное, радостное и великое, и ничтожное, но все равно великое, — это человек, про судьбу которого мы можем рассказать. Мы должны научиться использовать технические возможности, чтобы рассказывать о людях, нас окружающих. И не об идеологиях, которые они исповедуют, о том, как они жизнью своей живут. Или, например, взаимоотношения церкви и общества. Как сейчас эти взаимоотношения строятся: выходит какой­то правильный церковный начальник, говорит правильные церковные слова. никто их слушать не хочет, но исполняют, потому что власть приказала. А перестанет власть приказывать, что будет тогда? Тогда повернутся спиной и скажут: идите себе на все четыре стороны.

Я не видел за последние годы ни одного фильма об обычной жизни обычного священника, например, деревенского батюшки, который без проповедей, без того, что сейчас мы тебе расскажем, где правда, где кривда. Просто: как он живет. Ведь это воздействует в разы. Это и есть современная идея. Человек есть идея. Не идея о человеке, а человек есть воплощенная идея. Человек есть воплощенная ценность, и человеческий опыт с его несовершенством, с его провалами, падением, но и неизменным движением вверх — это и есть самое существенное, самое главное и единственное, в чем мы должны подражать Ивану Андреевичу Крылову — в трезвости, в трезвости понимания границ любого жанра, в том числе и того, в котором сам работаешь. Мы не должны быть такими тяжелыми скептиками, потому что все­таки христианин — это скептик, сияющий радостью.

Вот мне кажется: где эта радость, она же в жизни есть, а мы ее с вами видим? Мы ее не видим, более того, когда происходит трагедия, отец Павел Адельгейм оказывается жертвой безумца, мы, наконец­то, видим священника с его жизнью. Это, конечно, замечательно, что он написал две­три книжки и они очень хорошие, но не книжками он воздействует на современное общество, а собой, и вот это есть самое важное. Важнее всех выводов, важнее всех правильных слов, важнее всех моралей, прочитанных нам извне, образ человека, опыт человека — это рассказ, это главный жанр. Те возможности, которые нам дает технология, могут быть и во благо, потому что это то, что смотрится, что распространяется. Посмотрите, как устроены ресурсы Интернет. Стоит чему­то хорошему в видео появиться, и немедленно будет это распространено. Используйте эту технику, вот и все. Владыка, когда шел на радио, понимал, что он идет в эту самую главную точку распространения для всего современного мира. Если нужно было бы выйти через телевидение на Советский Союз, он вышел бы, но радио было главным инструментом вхождения в каждую семью, и он шел на радио. Он в алтаре ставил микрофон, чего тогда никто не делал, может быть, чуть­чуть нарушая какие­то правила. Я не знаю, я плохо знаю правила, но он делал нечто, что важнее всех правил, потому что в данную минуту здесь и сейчас это единственный способ дойти от человека к человеку. Это самое существенное.

Но завершить я хотел бы другим. Вы знаете, наверное, сегодня было отпевание: умер Анатолий Данилов. При жизни этого человека мало кто знал о его существовании. Это тот, кто придумал ресурс «Православие и мир», тот, пока деньги были, все, что зарабатывал, отдавал на этот самый ресурс. Многие ругали «Православие и мир», но вот теперь, когда этот ресурс зашатался по чисто финансовым причинам, давайте подумаем, чего мы можем лишиться. Это единственная площадка, на которой разные идеи, разные позиции внутри единой Церкви могут встретиться, потому что главное для ресурса — это не идеология, а человек, верующий во Христа и идущий к Христу и даже часто не верующий, но ищущий. Пока Анатолий Данилов был жив, мы его никогда не видели (я возвращаюсь к теме всей конференции), но он сделал так, что многие из нас смогли увидеть друг друга. Там на сайте есть ссылка, по которой можно какие­то пожертвования перечислять по доброй воле. Призываю всех это по возможности сделать. И Царствие Небесное Анатолию Данилову. На этом я хотел бы закончить.

Ответы на вопросы

Вопрос из зала: У меня вопрос по поводу горизонтальной медиа. Ваше отношение к состоянию переживания какого-то события, вдумчивого его осмысления? Оно уступает быстрой фиксации и трансляции: приходишь в какое-то новое место и начинаешь его быстро фотографировать — в XVIII веке человек бы этим счастливо насладился и внутренне обогатился. Можно ли и нужно ли что-то с этим делать? И какие в контексте нашей сегодняшней беседы перспективы?

А.Н. Архангельский: Дело в том, что в истории не бывает, чтобы все было хорошо и тут же не было одновременно и плохо. И наоборот: чаще всего «плохо» связано с «хорошо», и мы должны выбрать, где хуже. Так, чтобы очень хорошо и чтобы было совсем здорово — не будет. Просто надо трезво помнить об опасностях, которые с этим сопряжены. В конце концов, никто нам не мешает между фотографией и ее размещением (я тоже поместил фотографию с этой конференции, чтобы поделиться радостью с другими) произнести короткую молитву. Ну да, как мама  говорила: набери воздуха в легкие и подумай одну секунду. Это простые психотехнологии… А скорости — мы ничего не можем сделать. В данном случае, повторяю, мы можем в какой-то момент сказать себе: стоп, я больше не участвую. Мы должны помнить об этом праве, оно у нас есть, никто у нас его не отнимет. Но пока мы не говорим: стоп, я больше в этом не участвую, мы должны поспевать за этими скоростями, да, мы должны учиться тому, чему человек XVIII века не был обучен: действовать одновременно с мыслью. Но, с другой стороны, и технологии позволяют нам это. Посмотрите, что произошло: все правила грамматические, орфографические и прочие были рассчитаны на то, что скорость письма отстает от скорости говорения. У нас один язык — это язык устный, а немножко другой — язык письменный. Он подчинен этим жестким правилам. В том момент, когда скорость письма приблизилась к скорости говорения, рухнули правила. Из этого не следует, что правил не должно быть. Это значит, что прежние жесткие правила не срабатывают. Так и с миром скоростей: все более дробное, более быстрое, как бы вспышками. Вспомните мультфильм «Рождество». Он такой короткий, как любой другой мультфильм, его могут смотреть наши дети, потому что там кадр разворачивается по всем законам и правилам современного взгляда, но какой глубокий смысл! Быстро, и глубоко, и одновременно медленно. Мы быстро посмотрели, но медленно начинает прорастать в душе, в глазах. Мы должны научиться работать в этом скоростном мире, зашивая в глубину, внутрь саморазворачивающиеся капсулы. Капсула попадает в сознание и начинает там жить. То есть каждое высказывание короче, зазор между событием и рассказом про событие короче, но та работа, которая начинается после, — вхождение внутрь сознания, души — такая же долгая, как любая другая. Повторяю, я не исключаю, что в какой-то момент я сам себе скажу: стоп, я больше в этом не участвую. Не знаю, пока до этого не дошло.

Вопрос из зала: Очень актуальный доклад и вписывается в тему конференции, но я хотел спросить: как профессионал, вы понимаете, конечно, что потоковое производство материалов о человеке может транслировать ту же пустоту, а шедевр может быть и о Церкви, и о морали.

А.Н. Архангельский: Я совершенно с вами согласен, но понимаете: я работаю на телевидении, это массовое производство. Случайным образом там могут образовываться шедевры, но то, что производится двадцать четыре часа в сутки, на шедевры заложено быть не может. Поэтому мы должны в массовом производстве постараться в том, что от нас зависит, максимально транслировать то, что мы можем транслировать, не подчиняться законам пустоты. Проиграем ли мы в этой борьбе? В каждую данную минуту мы обязательно проиграем, но на выходе победим, потому что в конечном счете, если один зритель из ста благодаря тому, что делается, или вопреки тому, что делается, додумается до каких-то важных вещей и в нем начнется какая-то важная работа, и на Страшном суде ему будет что предъявить, то и нам будет что предъявить, чем оправдаться. А каждую данную минуту мы, конечно, обречены. Ну и что?

А.И. Шмаина-Великанова: У меня одно маленькое подтверждающее замечание и один личный вопрос. Подтверждающее замечание: слово «тора» означает мишень. И соответственно: видеть и стрелять, то, что основано на принципе барабана, это было всегда. Человек смотрит, прицеливаясь. Это печально, но это факт. Вопрос такой к вам, как человеку чрезвычайно опытному не только в телевидении, но и в социальных сетях: возможно ли реальное изменение к лучшему, к добру в какой-то конкретной ситуации от этой деятельности? Я, скажем, тяжко страдаю от того, что последние девять месяцев посвящаю этому все больше и больше времени, и понятно, что я не могу победить те структуры, с которыми я борюсь. Я на это не рассчитываю. Как вам кажется, из вашего опыта, какую-то пользу можно принести или мы это сеем бесконечно впрок? Я имею в виду пользу людям, которые страдают сейчас.

А.Н. Архангельский: Если есть выбор пойти помочь человеку конкретно или написать в фейсбук, конечно, лучше пойти помочь конкретно, потому что такой помощи мы не окажем. Но если мы относимся к интернету не как к помойке, а как к пустырю, в этом случае то, что мы там построим, это там и будет. У пустыря есть преимущество: что построим, то и будет. Да, надо пропалывать, сеять, это очень скучно, очень грустно, потому что … исчезает последняя иллюзия насчет человечества, но ничего не поделаешь. Но есть вера, вера в человека, в то, что в нем живет нечто, о чем он сам о себе не знает. И мы работаем магнитами напылителями. Если мы в это поле выходим, мы стараемся напылить туда то, что без нас не напылилось. И это шансы, но это — не замена живой жизни, мы только подбрасываем полешки в огонь. Не мы его зажгли, без нас он тоже будет гореть, но мне кажется, что это не бессмысленно.