О Божественной литургии. Часть 1

Я собираюсь провести ряд бесед о Литургии. Те из вас, которые давно находятся в приходе, вероятно, услышат многое, что я уже говорил, а те, которые еще этого не слыхали, может быть, знают больше моего. Поэтому я не собираюсь вести комментарий к тексту Литургии, а намерен выделить некоторые понятия, которые мне кажутся очень важными для того, чтобы с пониманием участвовать в Литургии. И первое, о чем я хочу сказать, это о значении самого слова “Литургия” и о том, какие последствия нашего участия в ней.

Слово “Литургия” значит “общее дело” народа Божия. И этим сразу сказано, что Литургия не является частным делом священника, который ее совершает, или других членов духовенства, это не чье бы то ни было частное дело. Это дело всей Церкви; и поэтому первое действие в Литургии — не слова, которые священник, предстоятель произнесет в начале ее, а собирание народа в храм. И это сразу ставит перед нами и задачу, и вопрос, и требование. На Литургию нельзя приходить с опозданием, не потому что это вопрос дисциплины или даже просто, так сказать, вежливости по отношению к Богу и к другим людям, а потому что Литургия совершается всем собранным народом. Поэтому если мы приходим тогда, когда нам это удобно — или нечаянно, что не всегда простительно, или нарочно, чтобы не “отстаивать” слишком долго, — мы в ней участниками уже в полном смысле не являемся (уже не говоря о том, что для того, чтобы погрузиться в молитвенный дух, нам, приходящим извне, приходится молитвенно собираться). Так что это первое действие очень значительно: собирается народ поодиночке, и вдруг оказывается, что этот народ является Церковью Божией в данном городе, в данном квартале, в данном месте, в данном храме. Это очень значительный момент. Мы это можем понять по сравнению. Когда бывает какое-нибудь семейное торжество, все собираются к его началу, оно не может начаться, раньше чем все соберутся. Присутствие каждого так же значительно, как присутствие всех. Так и тут. Литургия должна начинаться, когда соберется весь народ Божий, который сможет после этого едиными устами, единым сердцем, в полном единомыслии принимать участие в этой тайне.

Но я думаю, что было бы ошибочно говорить о народе Божием только как о людях, которые собираются. Я сказал, что это собрание делается Церковью. А что такое Церковь? Церковь — не просто человеческое общество, которое общим имеет одно вероисповедание, одну литургию, одну нравственность и, как в филаретовском катехизисе говорится, одно священноначалие. Церковь — нечто гораздо большее, всеобъемлющее и глубокое. Церковь — это Богочеловеческое общество. Полнота Божества присутствует в Церкви и тогда, когда мы врозь находимся на местах своего служения, своей жизни, и особенно явственно тогда, когда мы все собираемся воедино для того чтобы поклониться Живому Богу и приобщиться Его таинственному и преображающему присутствию. Бог действительно не просто присутствует, нет, не просто присутствует: Он является как бы ядром самого существования Церкви. Божество в Церкви присутствует во всей полноте в Лице Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божия, — Бога воплощенного, Бога, о Котором сказано в Новом Завете, что вся полнота Божества присутствовала в Нем телесно. Вся полнота Божества… Не какой-то дар благодати, не просто окутывающая, оберегающая, хранящая нас Божия любовь, а Сам Живой Бог, ставший человеком.

Божество также живет и действует в Церкви, и пронизывает ее и каждого ее члена в Лице Святого Духа. Священное Писание нам говорит, что мы, каждый из нас — храм Святого Духа. И Церковь в целом является тем местом, где Святой Дух действует беспрепятственно, посланный Христом, исходя из глубин Бога и Отца.

Но Церковь является тоже — и не просто, а именно двояко — человеческим обществом. Во Христе мы видим человечество во всей его полноте, во всем его совершенстве; во Христе мы видим человека, каким он призван стать и быть, то есть человеком, который нераздельно, неразлучно, неразрывно, совершенно соединен с Богом. Как говорит Апостол, мы призваны стать причастниками Божественной природы. И по мере того как приобщенностью ко Христу и действием Святого Духа мы более и более делаемся соучастниками в человечестве Христа, мы делаемся соучастниками и в Его Божестве.

Но в Церкви есть еще другое измерение. Церковь является обществом в становлении, то есть полнота человечества явлена в ней во Христе, отчасти явлена в святых, и как бы пробивается в жизни каждого из нас, кто по выбору, по вере, по желанию, по устремлению является Христовым и одновременно, вместе с этим является грешником, неспособным жить в меру своей веры. И это побудило святого Ефрема Сирина сказать, что Церковь не является обществом совершенных святых, — она является обществом кающихся грешников. Кающихся в полном смысле этого слова, то есть не только грешников, которые искренне, серьезно переживают свое отдаление от Бога, свое отпадение, свое недостоинство и которые способны в минуты особенного просветления плакать над собой, а грешников, которые не только плачут над собой, но рвутся к Богу, которые каждый раз, когда отпадут — восстают, каждый раз, когда отвернутся от Бога, себя заставляют обернуться обратно к Богу. Это общество кающихся грешников, и их покаяние, наше покаяние делает нас способными, несмотря на нашу греховность (если только мы не выбираем грех, а выбираем Христа и боремся со своей греховностью), быть Христовыми. Поэтому в Церкви есть как бы два измерения. С одной стороны, во Христе и в Святом Духе всё нам дано и уже всё присутствует в самой Церкви и через нее сияет во всей вселенной. А с другой стороны, мы несовершенны, и Церковь как человеческое общество, вернее, Церковь в своем человеческом измерении еще не дошла до той полноты, которая ей предложена.

А эта полнота такая потрясающая! Можно вспомнить слова святого Иринея Лионского (я не цитирую точно, а передаю его мысль), что призвание наше в том, чтобы так соединиться со Христом силой Святого Духа, чтобы когда-то Церковь и всё человечество в единстве со Христом стало в Нем и с Ним единородным сыном Божиим… Это же наше призвание! Это не вопрос гордыни, это  то, к чему нас зовет Живой Бог, — но не каждого из нас как отдельную особь, отделённую от других, а как отдельного человека, как личность, которая неповторима, единственна, но вступает в таинственную гармонию с каждой другой личностью. И все эти личности вступают в гармонию с Единородным Сыном Божиим, совершенным Богом, но и совершенным Человеком.

Таким образом, Церковь является тем, что богословы называют эсхатологическим обществом, — обществом, где всё уже дано, и в котором всё должно еще совершиться. Всё дано: воплощением Христа человек прославлен; но при рождении каждый из нас должен вырасти в меру своего призвания, облечься во Христа. Что же это значит? Мы это знаем из учения Спасителя в Евангелии, и особенно ярко видим в Послании апостола Павла к римлянам, в начале шестой главы, которая читается при крещении ребенка или взрослого. Там говорится, что для того, чтобы стать членом Церкви, стать Христовым, мы должны погрузиться в Его мертвость, в Его смерть и восстать Его воскресением. Что же это значит? Это значит, что по отношению ко всему злу, которое нас влечет, тянет, манит, мы должны умереть. В этом смысле если мы сколько-то всерьез не только веруем во Христа, но Его хоть краем души всерьез полюбим, то всё, что было причиной Его крестной смерти, а до нее — Его богооставленности, Его оставленности учениками, предательства Иудой, непонимания народом, отвержения, всё, что привело к этому, должно для нас быть чуждым, всё это не может быть желанием нашей жизни, содержанием нашей жизни. Это требование неизмеримо высокое. И в момент, когда мы крестимся, мы большей частью не понимаем, что мы делаем, к чему обязуемся, чего мы желаем. И в этом смысле можно сказать, что Христос является смертью нашей по отношению ко всему, что является злом и отчуждением от Бога. И только приобщившись этой Его смерти, мы можем приобщиться жизни Воскресения, которая в Нем ликующе, торжествующе действует во плоти. Над этим надо задуматься, потому что речь идет именно о том, что мы все были когда-то крещены, мы не понимали того, что над нами совершали; хуже того: наши родители этого не понимали, крестные наши родители не понимали большей частью. И в какой-то момент мы должны понять, что мы можем назвать себя Христовыми, только если все то, что привело к Его трагической крестной смерти, стало для нас предметом ужаса и отвращения.

Разумеется, это не всегда происходит враз. В жизни апостола Павла это случилось как бы внезапно, драматически; в жизни некоторых других святых это тоже совершилось в одно мгновение. Большей частью это совершается путем постепенного роста. Но в какой-то момент мы должны дойти до того, о чем говорил апостол Павел, когда он, обращаясь в одном из своих посланий к своим слушателям, сказал: Мы несем в плоти нашей мертвость Господа нашего Иисуса Христа… Мертвость… С Ним умереть для того, чтобы ожить, но не иначе. Нет другого пути. И если мы воображаем, что потому что мы были погружены в воды крещения, всё уже сделано, мы Христовы, мы христиане, то мы ошибаемся. Я помню, как отец Георгий Флоровский (в православии которого сомневаться нельзя, как вы могли бы, может, усомниться в моем православии) говорил, что в крещении в нас всеивается семя вечной жизни, как сеется в поле семя, но чтобы это семя могло принести плод, надо его оберечь, надо защитить, надо взрастить его. И это — задача всей человеческой жизни. Враз этого не бывает, кроме редких чудесных случаев. Но и эти чудеса были обусловлены долгой внутренней борьбой человека, и то, что нам кажется внезапным, является только последним действием иногда целой жизни, а иногда такой гигантской борьбы души за истину, за цельность, за Бога, о которой мы даже ни думать, ни говорить не можем. В нас начинается нечто в момент крещения, начинается нечто тоже, когда мы бываем миропомазаны и на нас кладется печать мира со словами “печать дара Духа Святого”; мы как бы сосуды, запечатленные для того, чтобы стать местом Его пребывания. Дух Святой уже не вокруг нас, не стучится в дверь; мы — сосуды, как бы изготовленные для того, чтобы в них Он пребывал.

Но это тоже не дается даром. Это дается отдачей себя Богу и подвигом сохранения верности. Я помню несколько строк из стихотворения, которое меня много лет тому назад поразило:

Он нам сказал: пойдете вы пустыней, —

берегитесь, не сбейтесь с пути.

Вас спасало незнанье; отныне

только верность вас может спасти…

Это относится ко всему нашему христианскому пути. И Церковь является таким местом, где пребывает вечность во всей своей полноте: Отец, Сын и Дух Святой; и мы в ней — в той мере, в которой мы устремленностью, голодом духовным, желанием нашей колеблющейся души уже Христовы. И вместе с этим Церковь — место постоянной борьбы, потому что мы находимся все время между гласом Божиим, нас зовущим, указывающим нам пути, вернее: единственный путь: Аз есмь путь и истина и жизнь, и другим голосом, который говорит: “Пожалей себя! Нужно ли это? Успеешь еще… Соверши мою волю; я тебе дам отдых, я тебе дам утешение, я тебе дам отраду”. Здесь звучит голос соблазнителя, так же как слышен этот голос в рассказе о трех искушениях Христа в пустыне: Используй даже Божий дар, даже дар Святого Духа в свою пользу и удовольствие, используй его, чтобы доказать перед людьми, как ты велик, используй его, чтобы над всеми иметь власть… Эти три соблазна (можно прибавить к ним и соблазн, пришедший Христу от апостола Петра: “Пожалей Себя, Господи!”) постоянно звучат не только в наших ушах, они нам предлагаются всей жизнью, всем в жизни, людьми и предметами, всем, даже культурой, даже такими вещами, которые кажутся святыми сами по себе.

Вот это и есть Церковь, та Церковь, которая собирается на совершение Литургии, та Церковь, которая будет совершать Литургию. И тут надо себе поставить вопрос: кто ее совершитель? Да, совершает ее вся Церковь, но не только народ, не только духовенство, не только Бог, а мы все в единстве нашем. Можно сказать для начала, определенно, с предельной резкостью, что Совершителем таинств, всякого таинства, любого таинства может быть только Сам Бог. Ни архиерейская хиротония, ни священническое рукоположение не может дать человеку власть над Богом сотворенным миром. Ни архиерей, ни священник не может взять в плен хлеб и вино, воды крестильные, и властным словом поработить их и принудить их принять приобщение к Богу. И еще меньше может рукоположение, хиротония дать священнику или архиерею власть над Богом, власть Его низвести и как бы включить в эти тварные предметы. Совершитель всякого таинства есть Господь Иисус Христос силой Духа Святого, которую Он посылает нам от Отца. Но кто же совершители тогда? — потому что это не совершается без человеческого участия. Церковь является Богочеловеческим обществом, местом встречи, местом со-пребывания Бога и человека, местом, где они пронизывают друг друга, соединяются, местом, где Бог новотворит и преображает Свою тварь. Тварь эта — народ Божий, который является тем, что я старался, сколько умел, описать: народ, который Божий до конца своим желанием, своей волей, и который однако, в полноте этим жить не умеет, не может и должен бороться, потому что Бог не хочет иметь в нашем лице неодушевленные предметы, над которыми Он действует, в которых Он действует. Он нам дал свободу, Он нам дал право выбора между Ним и сатаной, между жизнью и смертью. И если отнять у человека эту свободу, то мы отнимаем у него самую возможность любить. Любовь, которая была бы не подвигом, была бы механической силой притяжения. И вот этот народ выделяет из своей среды некоторых людей и ставит их все дальше и дальше на страшные места, приближая их к сердцевине совершения таинств.

Первый человек, кого выделяет народ, это не священник, это дьякон. Дьякон в церковном понятии остается мирянином, он будет похоронен в свое время как таковой; и он собой представляет всех мирян и ими послан в алтарь. Как страшно: быть мирянином — и стоять там, где только Живой Бог может по праву стоять и действовать! Всем туда не войти, и с каким ужасом и трепетом должен переступать этот порог дьякон! Я остаюсь мирянином и представляю собой всех мирян у престола Божия, и потому что я мирянин, я буду исходить из алтаря и руководить народной молитвой. Я буду говорить народу: братья мои, сестры мои, вот что я узнал в глубинах этой тайны алтаря, вот как надо обратиться к Богу, вот с каким криком, с какой мольбой, с какой благодарностью, с каким покаянием, с какими прошениями мы должны к Нему приступить. Я послан из этих глубин в область земную, в народ, потому что я один из вас… Потом он возвращается в это страшное святилище, куда, как говорится в одной из молитв Литургии, и ангелы боятся приступить, с трепетом стоят и видят совершаемое…

И архиерей… Мы не замечаем, большей частью, его действий, потому что в обычной русской службе (здесь в Лондоне мы старались ее освободить от этой мишуры) архиерей является как бы центром внимания всех, кто в алтаре и вокруг, превращая, по слову отца Сергия Булгакова, богослужение в “архиерееслужение”. Но есть моменты, где мы можем узнать, кто он, что он. Я вам дам несколько примеров.

Архиерей приходит в храм, его будут облачать на середине храма. Первым делом с него снимают всю его одежду, кроме подрясника, кроме его как бы монашеской рубахи, остается он в своей человеческой жалкой наготе, даже крест священнический с него снимается. Он стоит — повторю — в наготе своей. И затем его облекают не в его одежду, а в одежду, которая вся означает его служение и превращает его как бы в икону. Но он в сердцевине этой одежды с ужасом и трепетом знает о своей наготе, своем ничтожестве. Он это знает; и с ужасом облекается в эту одежду. Если подумать об иконе, — да, мне один студент в Духовной Академии в России говорил, как бы возвышая сан священника: “Разве священник — не икона Христа?” Я ему ответил: “Да; а ты когда-нибудь думал над тем, что такое икона? Это доска, покрытая линиями и красками. И пока ты не станешь таким прозрачным, чтобы о тебе забыли, а через эти линии и краски вспомнили только о Христе, ты ничто иное как доска”. И с этим стоит и священник и архиерей.

Другой момент. Вы, наверное, замечали, что в какие-то моменты на архиерея надевают омофор. Этот омофор изображает собой потерянную овцу. Это предельный знак Христа, пришедшего спасти погибшее. Но когда на архиерея надевают этот омофор? В такие моменты, когда он никак, даже в своем сане, не может действовать от себя, а действует только как икона, он сам не существует больше. В другие моменты он снимает омофор. Архиерей причащается без омофора, потому что его причащает невидимо Христос. То, что он берет сам, своими руками, Пречистое Тело и Кровь Христовы, это только внешнее, кажущееся действие, но реальное действие — то, что Христос его приобщает. Он подходит, как овца. А причащать народ он выйдет с омофором, не воображая и не притворяясь, будто он — Христос, а как бы говоря народу: причащать вас сейчас будет Спаситель Христос; я — только рука, доносящая до вас видимо то, что Он вам дает невидимо, непостижимо… И в молитве перед причащением священника мы говорим, что просим Христа приобщить нас и с нами весь народ. Чем дальше, чем глубже уходишь в эту иерархическую тайну приближения к престолу Божию и к действиям, совершающимся в алтаре, тем сильнее чувствуешь свое всеконечное ничтожество. Ты стоишь в наготе своей, и только Бог может совершить то, что видимо совершаешь ты. И горе тебе, если ты воображаешь, что ты сам это совершаешь.

Священник действует как бы на месте архиерея, он ставленник, он является видимым присутствием своего архиерея в том месте, где архиерей не может быть при нашей практике; но он в том же самом положении. Я вспоминаю, как один молодой священник, ставший впоследствии архиереем, начал служить Литургию, и вдруг его охватил священный ужас. Он понял, что не может совершить или совершать то, что ему надо совершить. Он тогда обратился ко Христу и сказал: “Господи, Ты — Тайносовершитель. Соверши эту Литургию, я не могу к ней даже приступить, я буду только стоять, произносить слова и действовать, но Ты будешь единственным Совершителем…” И он почувствовал, как вдруг между ним и престолом Кто-то встал, ему пришлось отступить, и дальше он знал, что совершает эту Литургию Спаситель Христос, как Он совершает каждую Литургию, все Литургии, и совершает все таинства. Одна из дивных черт нашей Литургии та, что священник провозглашает учредительные слова Христа: Примите, ядите…, пейте от нея вси… — но что это только слова, установляющие, как бы вводящие нас в Тайную вечерю, один-единственный раз совершенную Христом, которая потом совершается изо дня в день, из столетия в столетие, из тысячелетия в тысячелетие, за каждой Литургией. Это та же самая Тайная вечеря, не новая, не повторение, не умножение, а непостижимое чудо, которое там совершилось. И потом (именно потом, потому что эта Тайная вечеря должна была завершиться действительной смертью Христа на кресте, сошествием Его в ад, поражением и истреблением ада, воскресением во плоти, восхождением на небеса и ниспосланием Святого Духа), произнося эти слова, мы обращаемся ко Христу, прося Его совершить тут то, что совершено было там, ниспослать Духа Святого, Который этот хлеб сделает Телом Христовым и вино — Кровью Христовой.

Потому нам следует приходить к самому началу службы. Потому так важно не надеяться на то, что мы когда-то были крещены и поэтому будто “имеем право” на причащение. Потому, приходя в храм, мы должны в нем стоять, как мытарь; только тогда мы имеем возможность каяться, когда мы сначала в себе переживем, ощутим то, что Христос говорит в первой заповеди блаженства: Блаженны нищие духом, ибо тех есть Царство Небесное. Что значит быть “нищим духом”? Это значит понять всем своим существом, что все, чем я являюсь, все, что у меня есть, все, что я есмь — все это дар. В бытие я призван державным словом Божиим, которое произнесено для того, чтобы Он свободно Себя отдал мне, дал Себя мне. Мое знание о Боге и Бога — это Его дар. Он мне дал прикоснуться хотя бы краю Его ризы, дал узреть в чьих-то глазах Божественное сострадание, на чьем-то лице увидеть сияние вечной жизни и услышать животворное слово Евангельское, и пережить личность Христа. Все мне дано Им: мое тело, мой ум, мое сердце, моя воля, мир, в котором я живу, люди, с которыми я общаюсь, обстоятельства, в которых я действую, — все мне дано. Нет ничего, что я мог бы назвать своим, присвоить. И не думайте, что в этом есть горе. Нет, в этом величайшая радость, потому что если бы я мог назвать что бы то ни было своим, будто я это сотворил, мне это принадлежит по праву, это было бы изъято из тайны любви и вырвано из тайны Царства Божия. Потому что Царство Божие именно в том заключается, что все без остатка нам дано — Богом непосредственно или через людей. Не напрасно отец Александр Шмеман когда-то сказал, что все является любовью Божественной, даже пища, которую мы вкушаем, это Божественная любовь, ставшая съедобной. Звучит это шуткой, но какая в этом правда, если мы задумаемся над тем, как любовь человеческая, любовь Божия может спасти человека от голодной смерти!

И вот если только мы вступаем в Церковь в этом настроении, если, сознавая всеконечную свою бедноту и вместе с этим беспредельное свое богатство (ведь любовь Божия все нам дает, лишь бы мы открылись ей), мы можем каяться. И через покаяние — но не только минутное покаяние, а решимость на перемену жизни, на перестройку всей жизни во имя Христовой смерти, креста, воскресения, дара Духа и любви Божественной, мы можем войти в эту тайну. И тогда делаются и понятными и страшными две вещи. Первое: мы начинаем литургию словами: Благословенно Царство… Русское слово “царство” yже греческого βασίλειο. Греческое слово значит: “Его царствование, то, что Он является нашим Царем”. И вместе с этим — благословенно то, что эта малая община является Его Царством, что Он — Царь среди нас, и что мы — чада этого Царства.

И другое (к этому я, может быть, вернусь впоследствии более подробно): в Литургии мы обращаемся к Господу, называя Его Отцом, — как каждый день мы это делаем, но, может быть, должны бы делать с большим пониманием. Почему? Потому что вся Литургия без остатка является действием Сына Божия, и мы в ней участвуем, только поскольку являемся детьми Божиими по приобщению нашему ко Христу. Мы Бога называем Отцом, потому что, по слову Спасителя, мы Его братья и сестры, — пока только по приобщению, до момента, когда Бог станет всё во всем, когда конец времен придет и всё будет завершено. Но уже теперь — о чудо! — мы являемся детьми Божиими и называем Его Отцом, потому что Он Отец Господа и Бога нашего Иисуса Христа. Он Его Отец в вечности — и в воплощении. Мать Его — Пречистая Дева Богородица. И этим объясняется, что мы всегда будем называть Бога Отцом; не потому что мы приписываем Ему мужеский пол, а потому что мы Его можем называть каким бы то ни было именем только во Христе, потому что мы Христом приобщены праву Его Отца, называть нашим Отцом. И вся Литургия без остатка является молитвой и действием Господа Иисуса Христа в нашей среде, но при нашем обязательном полном участии, и вся она обращена к Богу и Отцу. Это ее абсолютное качество и свойство.

На этом я кончу, и в следующей беседе попробую уже начать не “разбор” Литургии в каком-то порядке, а разбор отдельных ее частей, попробую что-то выразить о том, о чем она говорит нам. Но то, что я сегодня сказал, мне кажется, абсолютно центральным, важным, если мы хотим быть участниками Литургии. Иначе как в общении со Христом мы не можем в ней участвовать; а общение это нам дается не совершенством, которое у нас будто бы есть, а голодом духовным и покаянием, которое может нас сделать близкими ко Христу, так же как пропавшая овца была самым близким существом, когда Он ее взял на плечи и понес в Отчий дом.

Давайте помолчим минутку, хотя бы ради меня, а потом, если у вас будут вопросы, я попробую что-нибудь сказать.

Ответы на вопросы

Меня недавно спросили ученики из протестантской школы, как это в Православной Церкви крестят младенцев, которые ничего не понимают, и я не могла убедительно ответить. И еще им непонятно, почему у нас только мужчина может войти в алтарь…

Я думаю, если ставить вопрос о понимании или непонимании, то едва ли и взрослый человек понимает по-настоящему, что с ним совершается. Понять действие Божие над тобой можно только из глубин очень большой внутренней зрелости. Поэтому даже когда взрослый человек крестится — да, разумеется, он знает учение Христово, он выбрал Христа своим Наставником, Спасителем и Богом, он понимает, какую ответственность на себя берет и почему он это делает. Но самую сердцевину события, вот это “умереть во Христе и воскреснуть в Нем”, человек познает постепенно целой своей жизнью.

Что касается до младенца, то мне кажется (опять-таки, я не притязаю на то, что это Божия правда), что живая душа младенца, прозрачная, не оскверненная выбором греха, как у всех нас это бывает, может встретить Бога с такой глубиной, с такой непосредственной близостью, которой взрослый человек уже только подвигом святости может достичь. Поэтому мы крестим ребенка, зная, что Живой Бог и живая душа могут встретиться, но этим не кончается. Тут начинается ответственность родителей и крестных. И действительно, крестить ребенка с тем, чтобы он никогда не был воспитан в вере — на грани возможного и невозможного. Скажем, есть одна семья, где я лично отказываюсь крестить детей четвертого и пятого поколений, потому что со второго поколения никто из них в храме никогда не бывает; крещение ребенка для них является суеверной проформой.

Что касается женщин в алтаре, не поднимая вопрос о женском священстве и не расширяя его, канонически никакой мирянин не имеет права входить в алтарь, ни женщина, ни мужчина. Строго говоря, в алтарь имеют право входить только поставленные чтецы, иподиакона и дьякона, священники и епископы. Мы допускаем — и это повсеместно и давно делается — мужчин входить в алтарь, но они так же мало имеют на это право, как и женщины. С другой стороны, в женских монастырях прислуживают женщины. Поэтому нет такого разделения на “чистых и поганых”. Есть правила, которые у нас соблюдаются в такой форме.

Вопрос о том, каково положение женщины в Церкви, я сейчас затрагивать не хочу, потому что не хочу, чтобы меня сожгли на костре, мне спокойнее будет так. Я думаю, что очень многое надо продумать и пересмотреть. За последние десять лет Православная Церковь высказывалась с большой уверенностью и решимостью о вещах, относящихся к положению женщин в Церкви, о которых никогда не думали; и пора бы начать думать, а потом говорить. Но это мое мнение.

 Прежде, когда бывало очень плохо, я приходила к причастию, я чувствовала себя как жертва, сравнивала себя с Исааком. Теперь иначе, и я не понимаю, как я могла так чувствовать. Быть жертвой, даже Богу — ужасная вещь. Человек должен сознавать свою важность. Каждый человек ответственен за свой дар и должен что-то с ним делать, и я не могу согласиться, что человек может быть жертвой другому человеку или даже Богу…

Я думаю, что вопрос в том, как понимать жертву. В основе мы думаем о жертве как о “заклании”, о том, как в Ветхом Завете ягненок берется и умирает; тогда как центральный момент идеи жертвы — это приношение. Скажем, в Литургии мы говорим перед освящением Даров: Твоя от Твоих… — все, что у нас есть — от Тебя, оно принадлежит Тебе, и мы Тебе это приносим от всех и за всех. И когда мы говорим о жертве, мы именно думаем о том, чтобы принести себя. Да, Исаак был Богу принесен и отдан до конца, отец его отдал в руки Божии, чтобы Бог с ним совершил, что захочет. Авраам понимал это в порядке тех жертв, которые совершались ритуально, но центральный момент был в том, что Исаак был отдан Богу, Бог его принял, но не на смерть, а на жизнь.

Один только раз Бог принял жертву, которая Ему была принесена, человеческую жертву, и сделал из нее кровавую жертву, — это когда Христос был принесен в храм в день Сретения Господня. Как сказано в Ветхом Завете, всякий младенец мужского пола должен был быть принесен и отдан Богу, как бы в выкуп за египетских детей, которые должны были погибнуть для того, чтобы освободился Израиль. И вот над каждым перворожденным ребенком мужеского пола Бог имел право жизни и смерти, и ритуально было установлено, что приносится ребенок, но что для кровавой жертвы он заменяется ягненком или горлицей. Один раз Бог принял эту жертву: когда принесли в храм Его собственного Сына. Правда, жертва не была принята сразу. Прошло тридцать три года, и жертва была принята смертью Христа на кресте. Но центральный момент жертвы — это отдача: отдача себя и своего. Поэтому когда ты говоришь, что приходила, принося себя в жертву, ты думала с одной точки зрения, а Бог, верно, принимал с другой: “Да, ты ко Мне пришла и с полным доверием отдалась, говоря: ‘Сделай со мной, что Ты хочешь’ ”. А что Бог делал? Он поддерживал, помогал, исцелял и т.д.

Есть ли такие моменты в Литургии, когда принято всем на колени преклоняться?
И какие именно это моменты? Меня интересует это вообще, не только в Литургии, но и в других службах, потому что я смотрю, что царит полный, как говорится, разброд…

Есть церковная традиция и есть устав о поклонах. Но мне кажется, что надо помнить фразу Священного Писания: Духа не угашайте. То есть нельзя ограничивать или суживать естественное движение души, потому что “так написано”. Разумеется, всему есть какие-то границы. Я, например, помню, как молодой человек, посетивший православный храм, описал в англиканском журнале свои впечатления: там такая свобода, что даже можно лечь и спать… Я с этим не встречался, во всяком случае, не до такой степени. Но есть какая-то мера, когда исполнение устава может просто убить живое чувство. Я был когда-то членом прихода, где был очень строгий уставщик (потом он священником стал, но к тому времени он уже смягчился). Я тогда был молод, службу переживал очень сильно, не умел сдерживать свое переживание. Стану на колени, он мне по плечу: “Вставай, устав не разрешает”. И каждый раз, когда душа рвалась поклониться Богу до земли, — “Вставай!” Я думаю, что Богу не было обидно, что я встал на колени в момент, когда в уставе не было указано.

С другой стороны, у нас прихожанка есть, теперь уже пожилая, которая приняла православие лет сорок тому назад. Она мне говорила: “Знаете, я во все верю, то, другое, третье; но стать на колени перед аналоем с иконой, поклониться до земли, встать и поставить свечу я никогда не смогу!” Я отвечал: “Да не делайте этого, вас никто и не просит”. Посмотрите на нее теперь: она придет, перекрестится, купит свечку, подойдет к любимой иконе, перекрестится, земной поклон положит… — потому что постепенно это стало для нее естественной формой выражения. А если бы я ее заставил с самого начала бить поклоны, то она их клала бы, конечно: всякий, кто не увечный, может положить поклон, но это убило бы в ней живое чувство: я сейчас Богу поклоняюсь внутри, а меня заставляют телом поклоняться…

Помню также, как-то давно, первый раз приехал один архиерей из России, мы служили вместе (не в этом храме). У меня очень болел позвоночник, а он меня перед причастием заставил положить земной поклон. Я ему говорю: “Не могу!” Он настоял. Я положил поклон и лежу, встать не могу. Он же меня и поднимал. Что от этого прибавилось к моему чувству благоговения перед причащением? Ничего, это был совершенно ненужный поступок. Он не знал этого, ладно, я его не упрекаю. Но я к тому говорю, что есть вещи, которых физически не сделаешь. Есть вещи, которые сейчас выразили бы больше, чем ты способен пережить. Вы, наверное, знаете, как бывает: иногда ребенок подбежит к матери в самое неурочное время, обнимет и поцелует. А иногда бывают такие “умные” родители: придет какая-нибудь гостья, ребенку говорят: “Иди и поцелуй тетю Машу”. А ребенку не хочется тетю Машу целовать. В другой момент он бы ее расцеловал, а сейчас — нет, не хочу! И (простите сравнение, оно, может быть, не благочестиво) здесь то же самое: я хочу поцеловать (икону, а не тетю Машу), но не потому только, что мне сказали. Иногда бывает, что устав играет такую роль: живое чувство убивается для того, чтобы “сделано” было что-то. А оставь человека в покое — он сделает, но не сейчас, а когда созреет.

Если вы считаете нужным, можно краткий устав отстукать на машинке, но с предисловием, чтобы люди не втискивали себя в такие рамки, которые их задушат. Мне кажется это очень важно, потому что так легко заменить формой содержание.

Но бывает, что человек идеально выполняет все, что “надо”, а наряду с этим… Я вам дам пример из матушки-России. Я служил там в одном храме, потом вышел крест давать. Идут, идут люди. Старушка одна стоит, молится, крестится, кланяется, крестится, кланяется. Наконец решила сама подойти; стала подходить, а другая — шмыг и перед ней прошла. И пока та целовала крест, эта ей говорит голосом, который моя бабушка называла “церковным шепотом”, то есть шепотом, от которого стены дрожат: “Вот ты подожди, я приложусь и в морду тебе дам!” Что делать? Она и поклоны клала, и молилась, как следует, и всё исполняла — и вот чему это соответствовало. Я ей отомстил, должен сказать; я ее остановил, сказал: “Стань-ка сюда”; сам дал всем пройти, потом говорю: “Приложись, и в будущем никому не обещай в морду давать”. Вот такой наглядный пример.

И я думаю, что есть большое преимущество в том, чтобы знать, как поступать, потому что иногда ищешь выражения для своего чувства и не знаешь, как его выразить. Тогда можно перекреститься, положить земной поклон, поясной поклон или что-то такое сделать — да, но не считать, что сегодня я это сделал от души, значит, следующий раз непременно надо это повторить.

Можно расширить эту тему. Симеон Новый Богослов, когда он еще был мирянином, спросил своего наставника, как ему молиться. Тот ему дал правило, сказав: вот это малое правило исполняй неукоснительно. Если захочется молиться больше, молись досыта, но не считай, что потому что ты молился больше сегодня, ты должен молиться больше завтра… Это очень важно. Это относится и к молитве, и к поклонам, ко всему. То, что ты сегодня сделал из внутреннего содержания, не должно переноситься на завтра, когда не будет, может быть, этого содержания. Причем не потому, что ты остыл душой, а потому что иногда душа зажглась, запела, и ты можешь молиться долго, а иногда это невозможно по самым простым причинам: ты так устал, что не можешь, и ум не берет, и ноги не держат. И если сказать: хорошо, я оттараторю эти молитвы, — то до тебя они не доходят, а Бог на тебя, верно, смотрит и думает: Послал бы ты Мне одну добрую мысль и ложился бы спать!.. Я помню, мой племянник когда-то жил у нас, ему было лет семь-восемь. Он наигрался, вернулся домой /вот в таком виде/. Обычно, перед тем как засыпать, он читал одну — другую молитву. Он стал на колени, качаясь, потом посмотрел на икону, послал воздушный поцелуй: “Спокойной ночи!” И я уверен, что Богу было в тысячу раз приятнее получить этот поцелуй, чем, если бы мальчуган из себя выматывал с ошибками да с повторениями какую-то молитву, которую ему положено было читать. Я уверен, что и со взрослыми так же. Опять-таки, это не мое слово. Амвросий Оптинский кому-то, кто спрашивал, можно ли молиться сидя, потому что ноги очень болят, ответил: “Бог в сердце смотрит, а не в ноги”. Это относится ко всему.

Это совсем не значит, что не надо поститься, не надо молиться, не надо поклоны класть и т.д. Подвижническая жизнь идет своим чередом, но она не должна стать внешностью, которая задушит внутреннее, вот и все. В этом нужно относиться к Богу с доверием. У Него и ума хватит, чтобы это понять, и сердца хватит, чтобы это принять.

Преподобный Симеон Новый Богослов говорит, что если человек причащается
и в момент причащения не видит умными очами Христа, не созерцает Божественный
свет, он вкушает не Тело Христово, а простой хлеб. Что вы об этом скажете?

Я не должен был бы ничего сказать, потому что это просто не моей меры; но я помню это место, и оно меня очень обрадовало. Потому что, по-моему, в контексте сказано, что Бог не дает нам сгореть, и поэтому Он нам дает принять хлеб и вино, но не дает нам принять в себя Огонь, Который нас бы сжег и превратил в пепел. Насколько это образно, насколько это физически реально, я просто не могу судить, но я верю, что Бог может из милосердия так поступить. Опять-таки, с моей стороны это пустые слова. Но я рад, что Симеон Новый Богослов это сказал.

Да, но он сказал, что тот, кто не увидит этого на земле, не увидит этого и
в вечности. Что тогда нам остается делать? и на что надеяться?

Я не берусь вам объяснять Симеона Нового Богослова, так же как я не могу объяснить некоторых мест Священного Писания. Я не дорос и не дочитался ни у отцов, ни, где бы то ни было до объяснения того или другого, вот и все. И я радуюсь тому, что есть столько таинственного, перед чем я могу благоговеть, не стараясь вторгнуться в то, что мне непонятно, могу изумляться духовному опыту, глубине, красоте опыта других.

Теперь пора кончать наше собрание. Хочу сказать вот что: если эти беседы для вас представляют какой-то интерес, то есть если они не только для любопытства ума, но что-то вам дают, и вы будете встречать других русских людей, которые не слыхали, что у нас бывают таковые, пригласите их! Я это говорю не из целей пропаганды, дескать, пусть люди ходят, а потому что это возможность, которая дается людям вот теперь, и иногда надо воспользоваться той возможностью, которая в какое-то мгновение дается, но может не стать впоследствии. Поэтому, если можете, расскажите другим. Придут — слава Богу; сочтут, что подобные беседы им ничего не дают — они уйдут; но дайте другим эту возможность.