О Божественной литургии. Часть 2

На днях я был приглашен на официальный прием. Так как я опаздывал, я поехал на такси. Приехав, спросил таксиста, сколько я ему должен, и он мне сказал: Вы русский епископ? — Да. — В таком случае вы мне ничего не должны, но то, что вы мне заплатили бы, вложите в фонд помощи России… Каждый раз меня это очень трогает. У меня несколько случаев таких было: когда я ездил к больным ночью, таксист ничего не брал.

В прошлой беседе я говорил о том, что Церковь является и местом, и чудом, и самой реальностью не только встречи живой души с Живым Богом, но и приобщения живых душ к Живому Богу. В этом отношении Церковь является Царством Божиим пришедшим в силе: Царство Божие уже пришло, Царство Божие среди нас. В Евангелии сказано, что имя Христово — Эммануил: “Бог среди нас”, “с нами Бог”. Но когда мы говорим, согласно словам Евангелия, что Царство Божие пришло в силе, это значит, с одной стороны, что оно тут во всей полноте своей: что можно прибавить к тому, что Бог стал человеком, что Он неразрывно связан плотью Своей и душой Своей человеческой с человечеством, а телесностью Своей — со всем вещественным мирозданием? Но с другой стороны мы знаем, что каждый из нас должен приобщиться Богу, соединиться с Ним подвигом. Царство Божие силою приобретается, и только те, которые совершают усилие (можно было бы даже сказать: насилие над собой) вступают в него. В этом смысле Царство Божие, как и сама Церковь ­­— Царство Божие пришедшее в силе, является эсхатологическим моментом, то есть моментом, где все дано, и, однако, все должно быть взято с бою. Все дано. К тому, что Христос сделал, к тому, что совершилось воплощением Христа, Его жизнью, проповедью, подвигом Его, смертью на кресте, сошествием в ад, воскресением, вознесением, ниспосланием нам Святого Духа — ничего прибавить нельзя. И, однако, каждый из нас должен врасти в эту тайну. Дано — все, а приобретается оно подвигом, в меру наших сил и по мере того, как мы врастаем в это чудо общения, а затем и приобщенности. Мы призваны стать причастниками Божественной природы. Это наше призвание, оно нам открыто. Ничто не может нам помешать, так приобщиться к Богу, кроме нашей греховности. И в этом отношении Царство Божие двойственно. С одной стороны, Царство Божие пришедшее в силе, то есть Церковь, является полнотой, а с другой стороны, в каждом из нас эта полнота ущербна. Этим объясняются слова святого Ефрема Сирина, что Церковь — не общество святых, уже достигших своей святости, а общество кающихся грешников. Слово “кающихся” имеет решающее значение: оно значит, что эти люди не только сознают свою греховность, но и отрекаются от нее всеми силами воли, души, сознания, сердца, плоти своей. И что они к Богу устремлены всей своей убежденностью, всем своим желанием, всей своей надеждой, всем своим усилием.

И вот когда начинается Литургия, первые слова, какие мы слышим: Благословенно Царство… Это то Царство пришедшее в силе, которое уже во всей своей полноте присутствует во Христе, в меньшей полноте — в Его святых, и ограниченно — в каждом из нас; но в каком-то отношении и в какой-то мере в каждом из нас оно присутствует. И мы это Царство благословляем, потому что Воплощением и подвигом Христа, Его Крестом мы имеем доступ в это чудо, в это место приобщенности. Если мы подумаем о том, кто сейчас находится в храме, когда произносятся эти слова: Благословенно Царство…, то увидим, что в этой среде, может быть, находятся святые. Вы, наверное, помните из житий, как тот или другой святой возрастал в святости своей, находясь в человеческой общине: святой Серафим Саровский, святой Сергий Радонежский и столько, столько других. Находятся также в храме люди верующие, уже приобщенные к тайне Церкви через крещение и дар Святого Духа, но которые еще на пути. И, кроме того, в храме находятся и другие люди: оглашенные и кающиеся. В наше время нет формального разряда оглашенных и нет формального разряда кающихся, но внутренне эти два разряда продолжают существовать. Оглашенные это те люди, которые услышали зов Божий, до кого дошло благовестие (то есть благая, добрая, спасительная, преображающая весть о Христе). Это люди, которые, может быть, слышали ее, словно дальний гром, другие слышали более явственно, третьи уже услышали достаточно, чтобы сказать: теперь я знаю, я хочу стать одним из учеников Спасителя… (Я употребил выражение “словно дальний гром” не из литературной изощренности, а потому что, вы, наверное, помните, как в Иерусалиме, когда язычники через Филиппа и Андрея попросили встречи со Христом, Христос возблагодарил Бога за то, что теперь язычники идут по пути спасения, и был голос с небес, и одни услышали его как гром, Христос услышал это как весть).

Оглашенные сейчас существуют, потому что таков всякий, кто каким бы то ни было образом бывает влеком ко Христу голодом, душевной тоской, надеждой, кто услышал хоть краем своей души, кто прикоснулся хоть краю ризы Христовой, к благовестию — или непосредственно, через прикосновение Святого Духа, или через прочитанное слово, или через услышанное слово, или через лицезрение человека, который светится светом вечности. Я помню, мой духовный отец мне раз сказал: Никто не может отречься от земли и выбрать вечность, если не увидит на лице хоть одного человека сияние вечной жизни… Вот это оглашенные, которые и сейчас существуют. Некоторые очень близки к моменту, когда они станут учениками Христа, другие ощупью только ищут своего пути, другие еще слушают, слушают — чтобы вжиться в то, что им открылось, раньше, чем решиться стать учениками Христа той ценой, какой это требует.

Разряд, который сейчас формально не существует, это разряд кающихся. В древности люди, согрешившие тяжко против заповедей жизни Христовой (я говорю не о вере, не о догматах, а именно о жизни), принадлежали к отдельному разряду кающихся, их не допускали к таинствам, они не имели права присутствовать на Литургии после выхода оглашенных, для них читалась специальная молитва о кающихся. Теперь такие тоже существуют, потому что люди, приходящие в храм, одни сами не допускают себя до причащения Святых Таин по сознанию своей греховности, другие, пришедшие на исповедь, получают от священника запрещение подойти к Святым Тайнам, пока не исправят то или другое в своей жизни. Поэтому кающиеся еще существуют. И, кроме того, есть по теперешним нашим условиям, чего не было в Древней Церкви, люди, которые никакого отношения к Церкви не имеют. Которые пришли в храм — одни из любопытства, другие из любознательности, или посмотреть, влекомые куда-то своим внутренним голосом, и не знающие еще, туда ли они пришли, куда они устремлены душой. Все эти люди, начиная со святых и кончая теми грешниками, которые еще не раскаялись, и теми внешними, которые еще не вступили даже в этот круг, находятся в этом эсхатологическом Царстве Божием, которое называется Церковью, Царством Божиим пришедшим в силе. В том Царстве Божием, где Бог царствует, где Он воцарился полноправно и полностью, где всё дано, всё предложено, но где надо ко всему приобщиться подвигом души и тела. В начале Литургии этот возглас говорит о том, что Бог стал Царем нашим, что мы находимся в Царстве Божием. Греческое слово βασίλειο которое мы переводим словом “Царство”, значит две вещи: само царство, и то, что Бог является нашим Царем. Если это так, если Бог так возлюбил мир, что Он Сына Своего Единородного мог дать, если Христос так нас возлюбил, что возлюбил нас жизнью и смертью Своей, то это общество грешников и святых сразу же должно проявить себя как Царство любви: любви зачаточной в одних, любви уже светящейся в других, любви торжествующей и творческой в третьих. И поэтому после того как священник провозгласит это чудо: что пришло Царство Божие в силе, благословенно оно и благословен наш Царь Христос, первое действие Церкви — отозваться молитвой, ектеньей, где мы обращаемся к Богу, принося Ему все нужды земли, и свои и чужие. Хотя слово “чужие” не подходит, потому что чужих-то не может быть. Помню, как однажды в Троицкой Лавре я искал в трапезной свое место, и один из монахов мне сказал: “Да сядьте где хотите”. Я ответил ему, что не хочу сесть на чужое место. И он на меня с такой жалостью и лаской посмотрел и сказал: “Владыко, чужих здесь нет, мы все свои”. Вот в этом смысле мы молимся за всех: и тех, кого собрал Господь в этот храм в этот момент, и тех, которые не смогли прийти, и тех, которые не захотели прийти, и тех, которые остаются вне, совершенно вне, не зная, никогда не услыхав ничего, и тех, которые враждебно относятся и ко Христу, и к Церкви, и к каждому из тех, кто вступил в этот храм. В древней Литургии святого Марка, в той великой ектенье, которую мы произносим в начале Литургии, есть специальное прошение о гонителях, о тех, кто Церковь гонит, о тех, которые христиан превращают в мучеников, то есть свидетелей до крови истинности Христа и верности своей.

Первые слова этой ектеньи: Миром Господу помолимся. “Миром”: примиренные с Богом, если не святостью, то раскаянностью, покаянием, желанием примирения с Богом и друг с другом. И затем идут прошения о всех нуждах мiра: о мире всего мiра, о благостоянии (то есть о верности, о твердом стоянии в вере) святых Божиих Церквей, о соединении всех — чтобы не было раздробленности, чтобы было одно тело Христово, живое тело, которое живет одной жизнью, жизнью Христа Спасителя, которое разделяет одни мысли, обладая тем, что апостол Павел называет умом Христовым, тело, в котором живет Дух Святой: вы есте храмы Святого Духа… Прошение о том, чтобы все стали едины, и за пределом Церкви — чтобы весь мир стал единым с Богом, единым в Боге. И об этом храме, в котором мы находимся, и о тех, которые пришли — с благоговением, со страхом Божиим. И затем о всех тех людях, которые в каком-то отношении в смертельной опасности, потому что они стоят на краю между Богом и греховным миром: о патриархе, о епископе, о священниках, о дьяконах, о тех, кто поставлен Богом (несмотря на их человеческую немощь и почасту, постоянно, всегда — греховность, оторванность от Бога) быть свидетелями Бога хотя бы словом. Это люди, которые должны помнить с ужасом слова Христовы: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься: то, что ты говоришь и не делаешь, встанет перед тобой на Страшном суде и осудит тебя; это люди, которым поручено совершать таинства, то есть соучаствовать со Христом в их совершении, как я говорил в прошлый раз. И наконец, прошение о правителях земли, о тех людях, которые стоят на грани между волей Божией — единой, спасающей, благой, святой, преображающей, и волей человеческой — разбитой, раздробленной, противоречивой, безбожной, а порой и противной Божией воле. Правитель стоит на этой грани и, по призванию, должен соединить все человеческие воли в единую волю, которая совпадала бы с волей Божией. И затем мы молимся о всех нуждах земли. Ектенью эту вы знаете, и поэтому я не буду останавливаться на ней; и в конце ектеньи молитва.

Тут я должен сделать короткое отступление. Вся эта часть, до прочтения Евангелия и до ектеньи об оглашенных и их “изгнания” из храма, является учительной частью, и в этой части все молитвы говорят о Боге Таком, Каким Его знают и могут знать и те люди, которые уже крещены, уже получили дар Святого Духа, уже вросли в тайну приобщенности ко Христу, и те, которые еще этого не знают, но чутьем нечто уже познали. Например, молитва: Господи Боже наш, Его же держава несказанна, и слава непостижима, Его же милость безмерна, и человеколюбие неизреченно: Сам, Владыко, по благоутробию Твоему, призри на ны (нас), и на святый храм сей, и сотвори с нами, и молящимися с нами, богатыя милости Твоя, и щедроты Твоя. Эта молитва доступна не только уже “опытным” христианам, а всем тем, которые пришли в этот храм, потому что они нечто уловили о Боге. Они уловили, что Он — державный Господь, что слава Его непостижима, что они не могут ее ни описать, ни познать, но что каким-то образом они видят, уловили сияние этой славы, как свет, просвещающий весь мир. Милость безмерна… Безмерна милость Того Бога, Который их допускает стоять перед Ним, молиться Ему и Который так возлюбил человека.

Дальше идет пение псалма: Благослови, душе моя, Господа… Это тоже текст из Ветхого Завета, поэтому всякий человек, который просто человек, может его произнести, если предыдущая молитва, которую я только что прочел, уже стала его опытом, если он познал существование Бога и уловил нечто о том, Кто же Он Такой. Да, если Он таков — будь Он благословен. Будь Он благословен, что бы со мной ни делалось, кем бы я ни был, каким бы ни стал, какова бы ни была моя судьба, да, — будь благословен!

И затем священник молится о всех,— о тех, которые верующие, и о всех: Господи Боже наш, спаси люди Твоя, и благослови достояние Твое, исполнение Церкве Твоея сохрани, освяти любящия благолепие дому Твоего: Ты тех воспрослави Божественною Твоею силою, и не остави нас, уповающих на Тя.

Достояние означает всех людей, но особенно тех, которые Тебя выбрали, которые стали Твоими учениками хоть намерением, жаждой, желанием, решимостью своей. Исполнение (то есть полноту Церкви Твоей) сохрани, не дай Церкви Твоей оскудеть ни святостью, ни верой, ни подвигом; освяти любящия благолепие дома Твоего — красоту Твоего дома, не только этого храма, но и места селения Твоего — живой человеческой души, человеческого Христова общества, мiра, который Ты создал; Ты тех воспрослави Божественною Твоею силою и не остави нас, уповающих на Тя. Воспрослави Божественной силой святых, которые уже приобщены этой полноте, и не остави нас, всех грешных, начиная с патриарха и кончая последним грешником, который находится в храме. Не только тем мытарем, который бьет себя в грудь, не смеет войти в этот храм, потому что это место святое, место Божьего пребывания, и говорит только: Боже, милостив буди мне, грешному! — но даже и фарисеем, который там стоит с похвальбой, и даже тем безумцем, который пришел, не зная, куда он пришел, и приглядывается, и прислушивается и недоумевает, и, может быть, уйдет, пожав плечами и сказав, как многие, кто окружал Христа во время Его жизни на земле, что Его слова слишком тяжки.

И поется другой псалом: Хвали, душе моя, Господа… После этого как бы смыкается больше и больше эта община, и потому что к этому времени эта разрозненная толпа начала сливаться в одно чувство, в одно сознание, зачаточно в одно тело, в одну реальность, священник произносит молитву: Иже общия сия и согласныя даровавший нам молитвы (Ты, Который даровал нам эти общие молитвы, которые всем нам принадлежат одновременно, и когда звучат, то звучат согласно, гармонично, без фальши, без разрыва друг от друга), Иже и двема или трем, согласующимся о имени Твоем, прошение подати обещавый (Ты, Который обещал подать просимое, если двое или трое согласятся о всякой вещи быть единодушны и единомысленны), Сам и ныне раб Твоих прошения к полезному исполни, подая нам в настоящем веке познание Твоея истины и в будущем жизнь вечную даруя. Это уже молитва не разрозненных людей, которые каждый по-своему уловил нечто о Боге. Это не молитва, которая как бы держит вместе и тех, которые уже ушли в глубины Божии, и тех, которые даже еще края ризы не коснулись; это молитва о тех, которые путем этого короткого сопребывания со Христом под веянием Святого Духа, молясь вместе, пришли к единодушию, единогласию, к согласию, гармонии.

До этого еще поется: Единородный Сыне и Слове Божий… — Ты, Который бессмертен, Который родился от Приснодевы Марии, спаси нас.

Это нас подводит к моменту, когда мы уже в присутствии Христа. Эта разрозненная, пестрая группа людей уже на плане своего человечества сколько-то просвещенного благодатью, стала единым обществом; и теперь будет первое видение. Священник с дьяконом вынесет святое Евангелие. Вы поймите, что происходит. В это время хор поет Заповеди блаженства. Это словно то, что случилось когда-то в Галилее, когда вокруг Христа были толпы людей, и Христос поднялся на пригорок, и эти слова произносил вслух сотням людей, из которых каждый воспринимал, что мог, сколько мог, но каждый видел Христа. И вот пока хор, который представляет собой зрелое, проникновенное сознание Церкви, поет эти заповеди, говорит от имени Христа, когда звучит голос Самого Спасителя в этой среде, мы видим шествие с Евангелием. Перед ним идет прислужник со свечой, он изображает собой Иоанна Крестителя, эта свеча зажигается от лампады перед образом Божией Матери, как Христос воссиял от Божией Матери. И прислужник идет, как Иоанн Креститель. Он молчит, но эта свеча является его проповедью. Христос грядет, и прислужник ставит свечу перед образом Христа. Он воссиял от Девы, вы видите, Кто Он. За прислужником идет Евангелие, которое является словом Божиим, Его проповедью; но является одновременно иконой Того, Кто есть Слово Божие. Мы видим Христа, проходящего перед нами, Христа, Который вышел из алтаря, представляющего собой место Божьего пребывания, те таинственные глубины, где живет Бог, и Который вступает в область человеческую, в область, где мы все находимся. Дьякон, стоящий перед раскрытыми царскими вратами, произносит: Премудрость, прости!.. Премудрость… Это нельзя уловить просто воображением, тут нужна мудрость, просвещенная истиной, просвещенная Духом Святым. Прости — стойте перед лицом Божиим: перед вами Христос.

Христос вступает в алтарь, и Евангелие теперь кладется на престол. Престол имеет два аспекта в литургическом употреблении. С одной стороны, это Престол Божий, то есть место седалища, на котором восседает Бог, — Бог, ставший человеком, Человек, в Котором обитает вся полнота Божества телесно. Но с другой стороны, этот Престол является местом заклания. На этом Престоле будет совершена бескровная жертва, этот Престол говорит нам о смерти Христа, о том, как Он Себя нам отдает.

И мы не одни присутствуем в этом евангельском шествии. Перед тем как выйти с этой святой ношей, священник говорит: Владыко Господи Боже наш, уставивый на небесех чины, и воинства ангел и архангел, в служение Твоея славы: сотвори со входом нашим, входу святых ангелов быти, сослужащих нам, и сославословящих Твою благость. Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!.. Поистине это так! Евангелие нам явило Христа, плотью грядущего из глубин Божиих в область человеческую, в нашу среду. Теперь Он вступает в алтарь, в то страшное и святое место, где совершается заклание Агнца, с тем, чтобы в причащении Он отдал Себя нам. И в ответ на то, что мы видим, что мы слышим, хор поет: Приидите, поклонимся и припадем ко Христу. Спаси нас, Сыне Божий, во святых дивен сый, поющия Ти: аллилуиа.

После этого наступит чтение Послания и Евангелия. В древности апостолы сами обращались к народу, говоря о том, что они знают о Христе. Вы помните слова Иоанна Богослова: Мы говорим о том, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали, и что осязали руки наши… Апостолы говорили о том, что они опытно знали, осязали, слышали, видели: Христа живого, воплощенного Сына Божия, говорящего народу и учащего их отдельно с тем, чтобы они с большей полнотой, чем другие, могли запомнить Его учение и передавать его дальше. Апостолы так обращались, но когда сами не могли присутствовать, они посылали письма разным церквам. Это мы видим из Священного Писания Нового Завета. Павел писал римлянам, коринфянам, писал некоторым своим ученикам: Тимофею, Титу. Писали Петр, Иоанн, Иаков, Иуда; и это читалось. Причем так понятен тот образ чтения, который стал традиционным у нас в церкви. Начинается чтение спокойно, но по мере того как читается послание, если только читающий читает вслух не другим, а себе самому вместе с другими, у него нарастает волнение, и поднимается у него голос, и звучит этот голос по-иному — и громче, и выше. Это не музыкальный фокус, это не попытка “литургически” прочесть текст, — это момент, когда иначе не прочтешь, если только до тебя доходит эта весть, если твоя душа взволнуется, если сердце дрогнет. И после этого поется Аллилуиа, “слава Богу”. Перед чтением и после чтения читаются еще стихи из Ветхого Завета, как бы подготовляющие нас к тому, что Новый Завет возвещает нам в лице апостолов.

А после этого будет читаться Евангелие. С каким страхом дьякон или священник должен это Евангелие читать! Опять-таки, он не может читать это Евангелие “слушателям”, он его читает себе самому. Он вслушивается в те слова, которые произносят его уста, он вслушивается всем своим существом, потому что говорит не он, а говорит Христос. В архиерейской службе это так явственно: если архиерей читает Евангелие сам, он читает его в омофоре, потому что не он читает, — говорит Христос. Но перед тем священник или архиерей читает молитву, в которой просит о том, чтобы ему было дано прочесть это Евангелие: Воссияй в сердцах наших, Человеколюбче Господи, Твоего богоразумия нетленный свет, и мысленныя наша отверзи очи во Евангельских Твоих проповеданий разумение, вложи в нас и страх блаженных Твоих заповедей: да плотския похоти вся поправше, духовное жительство пройдем, вся, яже ко благоугождению Твоему и мудрствующе и деюще. Ты бо еси просвещение душ и телес наших, Христе Боже, и Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцем, и Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Есть такое слово восточной мудрости, что если человек из лука пускает стрелу в мишень, эта стрела никогда не пробьет центр мишени, если она одновременно не пробьет сердце того, кто стреляет. Конечно, это сказано образно; но так можно сказать, что если те слова, которые дьякон или священник или епископ читает вслух, слова Самого Христа, не дойдут до него, не пробьют его сердце, то он не может надеяться на то, чтобы они пробили сердце слушающих. Также не дойдет до слушателей слово, если до читающего не дошло то, что он читает; и вместе, чем глубже это слово доходит до него, тем проще его чтение, тем меньше он заметен и тем больше люди могут слышать голос Самого Христа.

После этого — какой же ответ мы, люди, можем дать? В начале я сказал, что, провозгласив Царство любви, любви к Богу и Божественной любви к нам, любви друг к другу, мы можем только молиться друг о друге, о всех нуждах земли, и не только Церкви. И теперь, услышав благовестие Христово в Евангелии, — как можем мы отзываться иначе? И после евангельского чтения читается ектенья, где снова мы молимся о всех человеческих нуждах, о нуждах всей земли, где вспоминаются и частные и общие нужды. Молимся сначала о живых, потом об усопших, потом об оглашенных, которые на краю веры, на краю того, чтобы стать живыми членами этого живого Тела Христова. После этой последней молитвы — отдельная ектенья, где молятся о всех, которые верующие. К этому времени в древности и кающиеся и оглашенные покидали храм, потому что в том, что должно было совершиться теперь, они принять участие не могли. В древности после этого могли оставаться в храме только те, которые могли быть живыми, активными участниками совершения таинства.

Вы помните, я говорил, что вся Церковь совершает таинство. Это таинство, совершаемое внутри Церкви Единым Богом при участии священника; а дьякон является посланником народа Божия в страшный алтарь Божий, оставаясь мирянином, посвященным для этого дела из всей совокупности мирян. Оглашенные ушли; они больше не могут быть в этом храме. И теперь возносится одна последняя молитва, молитва о верных, — молитва о тех, которые имеют право, больше того: имеют долг остаться. Молитву об оглашенных вы, наверное, знаете, но я прочту вам ее в той форме, в которой мы ее читаем в Литургии Василия Великого:

Господи Боже наш, Иже на небесех живый и призираяй на вся дела Твоя, призри на рабы Твоя оглашенныя, приклоньшия своя выя пред Тобою (то есть преклонившие голову), и даждь им легкий ярем, сотвори их уды (то есть члены) честны святыя Твоей Церкве, и сподоби их бани пакибытия (то есть крещения), оставления грехов и одежди нетления, в познание Тебе истиннаго Бога нашего.

А затем читается молитва о верных, которая такая — да, страшная, потому что если мы ей не соответствуем, что нам делать? что мы делаем в Церкви? какое нам место? Тогда мы должны соединиться к разряду кающихся… Правда, может быть, мы не выйдем, но мы должны внутренне осознать себя чуждыми того, что совершается:

Паки и многажды Тебе припадаем, и Тебе молимся, благий и человеколюбче, яко да призрев на моление наше, очистиши наша души и телеса от всякия скверны плоти и духа, и даси нам неповинное и неосужденное предстояние святаго Твоего жертвенника. Даруй же, Боже, и молящимся с нами преспеяние жития, и веры, и разума духовного; даждь им всегда со страхом и любовию служащим Тебе, неповинно и неосужденно причаститися Святых Твоих Таин, и небеснаго Твоего Царствия сподобитися.

На этом кончается та часть Литургии, на которой имели право все присутствовать, все, которые по той или другой причине захотели прийти, даже по неблаговидным причинам: пришли посмотреть и, может быть, увидеть. Дальше начинается литургия верных.

Литургия верных не мгновенно, но начинается с Символа веры, и этот Символ веры не может произнести оглашенный. Оглашенный мог произнести тот символ веры, который я упоминал в самом начале, то есть: Господи Боже наш, Его же держава несказанна, и слава непостижима, Его же милость безмерна, и человеколюбие неизреченно… — это он может сказать, потому что это все, что он знает о Боге. И только верующие, наученные Евангелием и Церковью, могут произнести Символ веры. Этот Символ веры соответствует начальным словам Литургии: Благословенно Царство… , потому что мы не исповедуем множество различных элементов Божества, мы говорим о Боге, Который так возлюбил мир, что Он его создал, так возлюбил мiр, что Он отдал Своего Единородного Сына, чтобы спасти отпадший мiр. Мы говорим о Сыне, Который так возлюбил Отца и так един с Ним, что любит мiр Отчей любовью и Своей любовью отдает Себя на смерть для спасения мiра. Говорим и о Духе Святом, Который в ответ на голод земли восполняет любовь Отчую и Сыновнюю крестную любовь Христовы, отдавая Себя тем, которые ответят на зов Господень. Здесь мы говорим о том же, но с таким пониманием, которого оглашенные или внешние не могут иметь. Это вновь начало, но начало более страшное, может быть, чем то, о котором говорилось в начале нашей беседы.

На этом я закончу. Прошу вас простить, что я говорил дольше, чем мне полагается, но мне хотелось закончить эту часть Литургии, а следующий раз перейдем к дальнейшему и будем так же, как сегодня, плестись вдоль службы, не предрешая заранее, сколько мы пройдем, что я успею передать. Потому что я стараюсь передать вам не порядок службы, а что-то более внутреннее, более основное, то, что меня лично глубоко волнует, то, ради чего я готов прийти на Литургию, и то, ради чего мне так страшно ее служить, ради чего я стою перед алтарем и говорю: Господи, я — мытарь. Ты соверши то, в чем я даже участвовать краем души не умею!..

Ответы на вопросы

Я не совсем понимаю грань между оглашенными и верующими. Я думаю, есть переход оглашенных к верующим. Я помню, когда меня крестили, я много думала о Символе веры и многое не понимала, многого не знала, и все равно меня приняли. Я думаю, что это процесс многих лет, как вы говорите: наученных Церковью. Я думаю, что в каком-то смысле мы все оглашенные, но все-таки мы как-то верим…

Оглашенных в том смысле, в каком они существовали в древности, сейчас почти нет, кроме стран или периодов, когда не было никакого доступа до Евангелия, до Церкви или до частного свидетельства. Скажем, ты говоришь о себе. Ты не вошла в Православную Церковь из ничего, ты имела все богатство своего прошлого и своего народа. Поэтому Символ веры, каким мы его читаем, был уже частью твоего опыта. Но если взять человека, который просто никакого отношения ни к чему не имеет. Вот я вам дам пример (может быть, я его уже давал, тогда простите). Сколько-то лет тому назад пришел к нам в церковь англичанин, который должен был принести посылку одной нашей прихожанке. Он был безбожник и рассчитал время так, чтобы попасть в церковь после того как кончится служба, чтобы, как он сказал, не терять времени. Ему не посчастливилось: он пришел в церковь, когда всенощная еще шла. И вот он мне рассказывал, что он сел на лавку сзади, ожидая, что просто будет ждать, когда это все кончится. Но пока он сидел, он вдруг почувствовал, что в этом храме есть какое-то “присутствие”. Он начал себе объяснять, что это дурман от ладана, мерцания свечей, заунывного пения хора, что это коллективная истерика молящихся, вообще что угодно, только не Бог. Но он ощутил это и спросил: “Что же это такое?” Я ответил: “Вы это объясняете так, я это называю Богом”. — “Но как же Бог, когда Его нет?!” — “Ну, в этом мы расходимся, вот и все”. — “Ну, хорошо, если вы верите, что Он есть позвольте мне прийти, когда нет службы, народа, я посмотрю, есть ли тут что или нет”. Он приходил несколько раз, садился на лавку и сидел. Потом мне сказал: “Знаете что, я не могу этого понять, но даже когда церковь совершенно пустая (я сам не оставался с ним, чтобы не быть таким истерическим моментом), она не пуста, в ней какое-то Присутствие”. Это было для него начало. Он уловил какую-то весомость, что-то тут было. И дальше он начал ставить себе и мне и другим вопросы. Один из вопросов, который он мне поставил: “Хорошо, предположим, что это Бог. Но не все ли мне равно, что Бог выбрал Себе жилище здесь. Какое это отношение ко мне имеет?” Я говорю: “Никакого, может быть, сами посмотрите”. Он ответил: “Видите ли, то, что я ощущаю здесь, мне нужно, Но если у вас Бог просто пассивно здесь живет, что я с Ним буду делать?” — “Посмотрите; может, Бог не такой пассивный, как вам кажется”. И он стал присматриваться к людям, потом говорит: “Знаете, ваш Бог совсем не пассивный. Я обратил внимание на то, какие лица у людей, когда они приходят в церковь и когда уходят, и особенно после того как они причащаются. Что-то с ними случается, и мне нужно, чтобы со мной случилось такое просветление. Научите меня так, чтобы я мог к этому подойти”. Вот какой был процесс, и вот почему я говорю, что есть такие люди, которые приходят просто без ничего. Ты не приходила без ничего, так же как большинство людей, которые сюда приходят, не совершенно без ничего приходят, потому что мы живем в среде, где христианские понятия проникают разные стороны жизни, хотя бы выражения, слова, действия. Вот оглашенные древнего времени это те, до которых дошел звук, голос какой-то дошел до них. Это мог быть голос изнутри, это могло быть что-то сказанное им, что-то прочитанное. Это могло быть выражение чьих-нибудь глаз или сияние чьего-то лика. Но что-то перед ними поставило вопрос о том, что вне их опыта существует что-то, что их поражает настолько, что они к этому хотят приблизиться, понять.

И если уж говорить об этом (я хотел об этом говорить в следующий раз), в древности притвор, который для нас только проходное место, был литургическое место. Это место, где перед закрытыми вратами в храм стояли оглашенные после того как покинули храм, как я указывал, и кающиеся, то есть те разряды людей, которые не имели права участвовать в совершении Литургии. И очень интересно, ну, просто такой архитектурный факт голый, что притвор закрыт с трех сторон, — стены направо, налево, но и дверь тоже закрыта, потому что через эту дверь можно вступить только со Христом. Как Христос говорит: Я дверь овцам, — но широко открыт на улицу, кто угодно может подойти и посмотреть, может подойти к этому месту, может узнать от кающихся или оглашенных, почему они там находятся и какие их переживания. Это место, которое открыто на весь мiр и закрыто на церковь, потому что войти туда можно через Христа, то есть через крещение. А дальше, внутренняя часть храма, то, что называется корабль, это место, где находятся верующие, принявшие святое крещение, получившие дар Святого Духа в миропомазании. Это место, где Бог живет и действует на земле, Эммануил, “с нами Бог”. А есть другой предел, который может обозначаться либо иконостасом, либо даже простой чертой на земле, где указывается, что за этой областью человеческой, где действует благодать Божия, где произносится слово Божие, проповедь о Христе и т.д., есть область, где живет непостижимый Бог, Которому можно приобщиться, но Которого познать умом, разложить как бы на понятные элементы нельзя. И вот эта область, которая представляет собой алтарь, об этом я хочу говорить подробнее. Поэтому в самый храм входят путем крещения, то есть путем дверей, которые являются собой Христа. В алтарь входят путем иным: путем отречения от себя и приобщением к подвигу Христа в мере способностей, в меру возможностей.

Если Христа можно узнать только путем приобщения, тогда сказать Символ веры, где все о Христе, можно только после крещения, с течением жизни…

Тут речь идет о разных степенях приобщения. Так же как с любым человеком: ты встречаешь человека лицом к лицу и у тебя сразу какое-то о нем впечатление. Ты с ним знакомишься и начинаешь узнавать свойства его ума, его сердца, всей его человеческой личности. А когда пойдешь глубже, ты начинаешь узнавать человека как такового, можно сказать, за пределом того, что можно сказать о нем. Я помню, перед смертью моя мать мне сказала: Мы прожили целую жизнь вместе, я тебя знаю, как никто, и потому что я тебя так глубоко знаю, я о тебе ничего не могла бы сказать, потому что на каждое утверждение надо было бы прибавить все остальное, — потому что ни одно утверждение не является чем бы то ни было кроме как ограничением. В писаниях еврейского богослова 12 века, Маймонида, есть место о раввине, который слышит, как молится его ученик и говорит: Господи, Боже великий, Боже премудрый, Боже святой и т.д. Раввин его останавливает и говорит: перестань умалять Бога. Каждый раз, когда ты произносишь прилагательное, ты Его делаешь все меньше и меньше и меньше, ты Его ограничиваешь… Поэтому когда мы начинаем знать друг друга, мы начинаем с внешнего впечатления. Дальше мы начинаем узнавать свойства человека и видим их, как осколки его личности, которые мы можем описать, определить и т.д. Дальше они начинают сливаться во что-то гораздо более сложное. И наконец мы доходим до того места, где мы лицом к лицу с тайной человека, перед которой мы можем благоговеть. И это можно сказать и о Боге. Люди, которые встречали Христа на земле, встречали сначала молодого Проповедника, дальше они видели Его лицо, выражение Его глаз. Вспомните, например, что случилось, когда Христос исцелил слепорожденного. Этот человек родился слепым, никогда ничего не видел, и первое, что он увидел, это взор Христов остановившийся на его лице, он увидел Божие сострадание, милосердие и любовь, это первое что он увидел глазами, физическими глазами, но не только, потому что глазами он видел… можно сказать: гляделки, вот, очи. Но выражение он уловил. И так бывает и с нами. Мы встречаем верующего. Если он верующий, то есть если это реально, мы что-то улавливаем не из его слов, не из его красноречия, а из чего-то иного.

Я вам дам два примера. Я помню проповедь, которая меня больше всего за всю жизнь потрясла в Великую пятницу. Говорил ее относительно молодой священник, лет сорока, ничем не выдающийся, не красноречивый, который на колени стал перед плащаницей и долго молился. Потом повернулся с лицом струящимся слезами и нам сказал: “Сегодня Христос умер за нас…” и заплакал и стал перед Плащаницей. Я ничего более убедительного не слыхал. А на другом краю, я помню, как в Париже был сделан опыт в воскресной школе, решили показать молодым руководителям, как преподавать Закон Божий, и пригласили очень известного, даже знаменитого проповедника, причем замечательного человека по себе, но человека, который с детьми никогда не говаривал, который умел сказать взрослым, но не умел говорить детям. Ион прочел доклад, то есть урок, который был блестящий. Руководители сидели вдоль стен и млели. А дети сидели, терпели. И когда все это кончилось, помню, профессор Лев Александрович Зандер поймал мальчонку лет семи, спросил: “Ну, как же было?” – ожидая от него восторга, а тот ответил: “Занимательно; жалко только, что батя совсем не верит в то, что он нам рассказывал”. Это неправда, он верил, верил всей душой; но то, как он это выразил, было настолько искусно, талантливо, что дети не могли через преграду этой талантливости уловить простоту и цельность его души. И поэтому каждый человек, который встречает кого-либо из нас, будет встречаться со всеми этими противоречиями: со светом, который в нас есть, и с запутанностью, которая есть, с нашей способностью передать неуклюже и неспособностью передать с ясностью. В этом вся проблема, когда говоришь о вере. Потому что просто умственные богословские выкладки никому не передают вещей. Так же как если вы покажете человеку партитуру, он не обязательно способен ее прочесть. Только когда из нее зазвучит мелодия через тех людей, которые могут и прочесть и передать, он в этой партитуре узнает мелодию, но не иначе.

Сказав это, конечно, я должен был бы сделать заключение и перестать доклады читать, но ничего не поделаешь. Знаете, я давно сделал открытие, что мой небесный покровитель, наверное, валаамова ослица, которая, когда пророк шел не туда, куда нужно было, и не видел ангела, который ему заграждал дорогу, остановилась, повернулась к нему и сказала: Если ты хочешь идти туда, чтобы тебя разрубил ангел, я не хочу идти. Вот. На этом, я думаю, кончим.