О литургии. Беседа 1

Темой для наших бесед я выбрал Божественную Литургию, потому что она является самым средоточием нашего христианского опыта, именно жи­зни во Христе.

Я хочу сначала остановиться вниманием на тех словах, которыми обозначается Литургия, потому что мы употребляем для этого таинства, этого события нашей жизни разные выражения. Мы называем ее Тайной Ве­черей, называем её Обедней или Божественной Литургией. Греки называют её коинонией, то есть приобщением — и вот, каждое из этих слов выра­жает и раскрывает нам какую-то глубину этого события. Я уже несколько раз употребил слово «событие» и я хочу на нем остановиться.

Службы, которые совершаются в церкви, можно разделить на два ро­да: в одних случаях службы совершаем мы, собираемся в храме и возносим молитвы к Богу; таковы, например, молебен, панихида, вечерня, утреня, часы. Они не во всём одинаковы; в некоторых случаях мы, просто собравшись, взываем к Богу, вознося Ему хвалу, благодарение, выражая Ему наши прошения, нужды. В других случаях службы более сложные, они не только являются выражением того, что у нас на душе, но они также представля­ют нашей душе обстоятельства, образы, картины, приточные воспомина­ния, которые возбудили бы нашу душу к молитве. Это — сущность всякого символизма и всего нашего Богослужения.

Но есть другой род Богослужения, который самым резким образом отличается от первого. Это те Богослужения, где совершается таинство. В этих Богослужениях мы участвуем, но действует в них Сам Бог; это событие, в которое мы вовлечены, в котором мы принимаем участие, и самое центральное, значительное в них именно то, что Бог действует, а мы соучаствуем в том, что совершается. В этом отношении чрезвычай­но значительно и интересно начало нашей Литургии.

После того как священник, или он с дьяконом, совершили Проскомидию, после того, как хлеб и вино готовы для совершения таинства, дьякон обращается к священнику со словами, которые с греческого можно перевести двояким образом; они значат «пора теперь принести жертву Богу, служить», или их также можно перевести с древнего греческого текста «теперь пришло время Богу действовать». Всё, что человек мог сделать, он сделал; он пришел, принес приготовительные молитвы, выб­рал самый чистый, самый достойный в своем недостоинстве хлеб для при­ношения. Он приготовил чашу с вином, разведенным каплей воды, в образ крови и воды, истекшей из сердца Господня, когда оно было прободено копьем сотника. Он покрыл эти святые дары светлыми покровами, образуя этим жертву распятия, смерти Христовой. Он воздал им честь молитвой, и теперь человек не может к этому прибавить ничего. Теперь, если что-нибудь случится, то только действием и силой Самого Бога, потому что как ни пламенны и искренни были бы наши молитвы, всё равно этот хлеб останется хлебом, и это вино будет только вином, если Сам Бог Своим действием не вторгнется в наше время или не внесет временное наше со­бытие в вечное Свое действие.

Вот, почему таинства являются событием, вот почему мы в них со­участники. Мы вовлечены в них, мы в них стоим, мы ими живем, мы совер­шаем некоторые тайнодействия, которые необходимы для того, чтобы Бог действовал в условиях нашей ограниченной жизни, — но действует Бог, и каждый раз, как совершается таинство, мы находимся перед чудом, по­тому что чудо определяется не чудесностью, а тем, что Бог вошел в мир и властно и мощно, божественно в нём действует.

Сказав это, я хочу вернуться к тем определениям Божественной Ли­тургии, тайны причащения, которую мы совершаем в Воскресные дни. Вос­кресный день — это день, когда литургия особенно исторически значитель­на, потому что это день, когда Христос воскрес из гроба, разорвал как бы законы времени, законы природы, законы естества и поставил нас пе­ред возможностью уже теперь жить вечностью. Мы называем службу этого таинства Тайной Вечерей или обедней. Вечеря это пир; вы помните сколько раз Евангелие и Ветхий Завет говорят о вечере, например в притче о званных и избранных.

Что составляет сердцевину, самое значение этих слов для нас? Первое это то, что когда собираются люди вокруг одного стола, когда они преломляют вместе хлеб, они — на равных началах; за одним столом едят только равные, за одним столом едят только те, которые приравне­ны друг другу гостеприимством и любовью. Это очень важно; когда Хрис­тос возлежал на Тайной Вечере со Своими учениками, Он им сказал: «Я вас больше не называю рабами, потому что раб не знает, что творит его господин, Я вас называю друзьями, потому что Я вам сказал всё». А русское слово друг значит другой; другой не в смысле иного, не в порядке противоположения, а наоборот в порядке признания в том, кого ты видишь, другого самого себя. Друг это тот, которого ты при­знаёшь равным с самим собой. И вот, вокруг стола Тайной Вечери Хрис­тос, как друзей Своих, сравняв их любовью, принял учеников, а между ними и предателя. Это отношение Его с Иудой разбилось уходом Иуды, не отказом Христа.

И вот первое, что мы должны помнить, что Господь, пригла­шая нас на этот пир, приглашает нас как равных; но мы скажем: «Мы ни­щие, мы недостойны, — как можем мы прийти на этот пир?» Вспомним при­тчу о зваными избранных, о том, как хозяин уготовал пир для брака своего сына, и, когда всё было готово, он послал своих слуг звать приглашенных на пир. Но они не хотели прийти, у каждого была своя забота, им некогда было. Один купил землю и ему надо было ее осмотреть, другой купил волов, он должен был их испытать, третий женился, ему некогда было думать о чужой радости и о чужом браке. И хозяин разгне­вался, горько ему стало, что равные ему по праву, друзья его с дав­них пор так отвернулись от него, сочли, что самые мелкие мелочи, са­мые случайные события их жизни для них важнее исключительного события в его жизни. И он послал своих слуг уже не достойных искать, а голод­ных и нищих, и бездомных, искать тех, которые не откажутся, потому что в их жизни ничего нет, не от чего отказываться, обездоленных до конца.

И слуги обошли и дороги, и пути, и переулки и собрали Господу ни­щих. В притче мы видим, как они все воссели одетые в брачную одежду, в праздничную одежду достойную брака, кроме одного, который вошел в своих лохмотьях. И можно себе поставить вопрос, почему такая жесто­кость со стороны хозяина, что этого человека он велел изгнать вон? Откуда ему было взять брачную одежду, как он мог оказаться умытым, убранным, одетым к браку, когда его подобрали на каких-то перекрест­ках? А другие? Все нищие такие были, всех слуги хозяина собрали рва­ными, грязными, усталыми, но каждый, входя, желая воздать честь хозя­ину, который такую доброту проявил, умывался, как это было принято в древности; когда приглашали гостей, им предоставляли раньше всего по­сле пути вымыться и одеться, и чтобы один гость перед другим не стыдил­ся, хозяин предоставлял одежду, которая была бы достойна праздника.

И вот каждый из них вошел и умылся, и оделся и убрался, и пришел на пир. Только один оказался, который прошел мимо всего этого, как бы гово­ря: «Я пришел сюда, потому что здесь едят». Он вошел в своих лохмо­тьях, потому что до хозяина и до брачного пира ему не было дела. Он хо­тел просто разделить стол, и он не был принят, потому что на таких на­чалах равным не бываешь. Любовь делает равными; гостеприимство эту любовь облекает в достоинство, и вот почему, также как нищие, бездом­ные, рваные, которых собрали слуги по дорогам и проселкам, так и мы можем принять Христово предложение, зная, что мы недостойны, зная, что у нас ничего нет, кроме облекающей нас милости Божией, кроме допускаю­щей нас до равенства любви Господней.

Это первое, что останавливает внимание в этом образе обедни, то есть пира, Тайной Вечери. Второе это то, что Господь нам предлагает особую пищу. Пища — это приобщение; когда мы делим хлеб, мы все участву­ем в одном хлебе; но здесь не простой хлеб и не простая чаша; здесь нечто гораздо большее: Господь, под таинственными видами хлеба и вина, предлагает нам приобщиться Ему Самому, то есть не только разделить с Ним то, что у Него есть, но с Ним разделить то, что Он Сам есть, стать через это приобщение то, что Он Сам есть. Как Афанасий Великий говорил, Бог стал человеком, чтобы человек Богом стал. Он во всех отноше­ниях стал тем, что мы есть, чтобы нам дать возможность через это стать тем, что Он есть. Тайна есть в пище и в питании. С одной сторо­ны, человек плотяной и вещественный, он какими-то своими корнями уходит в сотворенный мир. Мы — часть своей жизненной силы, своего суще­ствования, жизни своей черпаем в этом естественном мире, мы едим хлеб, мы пьем воду, мы приобщаемся всему тому, что видимо вокруг нас. Мир вокруг нас, как один русский богослов сказал, как трапеза. Мир пред­ставляется нам минутами как Божия любовь, ставшая животворящей пищей, и, в этом отношении, приобщаясь тварному, мы от него неотделимы, и на­ша человеческая судьба включает в себя судьбу всего видимого.

С другой стороны, человек духовен, он своими глубинами приобщен Богу, он живет не одним хлебом, но и словом Божиим, творческим словом, которое его вызвало из небытия в бытие, словом жизни, прощения, кото­рое его содержит и животворит и, наконец, словом воскрешающим, кото­рым мы облечемся телесностью для вечной жизни.

И вот, в этом тварном мире, где человек отпал от Бога, где он уже бессилен вознестись к Богу духом пламенным, Бог делается челове­ком, Он делается плотью для того, чтобы нам стать доступным на том уровне, простейшем, который нам, безусловно, доступен; не на том шатком уровне наших душевных переживаний, которые то ясней, то туманней и всегда неустойчивы, но на той природной тварной глубине, которая не подлежит случайностям наших переживаний — на уровне нашей телесности. Через этот хлеб, который стал Его Телом, через это вино, ставшее Его Кровью, Он нас через Себя приобщает к области духа и к Божественному миру.

И вот здесь мы видим, что эта тайна общего стола обедни, Тай­ной Вечери имеет, с одной стороны, такое громадное нравственное значение; через любовь Господню, через то, что мы ее принимаем трепетно и благоговейно мы удостаиваемся Его гостеприимства и мы делаемся Его друзьями и мы приравниваемся Ему, ставшему человеком нашего ради спа­сения. А с другой стороны, в пределах этой любви и гостеприимства, во­круг этого стола мы приобщаемся вечной жизни, делаемся причастниками хлеба и вина, которые стали Телом и Кровью воплощенного Слова Божия.

Нам придется вернуться к этому вопросу о значении вещества, пото­му что значение вещества забывается, и на Западе еще, может быть, бо­льше, чем на нашем православном Востоке. Но сейчас я не буду останав­ливаться на этом, а хочу обратить ваше внимание на другое слово, на слово «Литургия». Литургия с греческого значит общее дело народное, значит то, что я сказал в самом начале о том, что Божественная Литур­гия является событием, совершаемым Богом, не до конца исчерпывает вопрос.

Да, действует Бог, но действует Бог не без нас. Это общее дело Божиего народа с одной стороны и Бога этого народа с другой стороны. Это соучастие, это сотрудничество, это событие в том смысле, что это — со — бытие Его и наше. Мы не только совершаем вещественное приготов­ление хлеба и вина, мы делаем гораздо больше: мы предоставляем Богу нашу веру и нашу надежду, и посильную нашу любовь. Где нет веры, там нет чуда, потому что нет Царствия Божия, и в этом отношении без чело­веческой веры Бог не может нас сделать участниками этой тайны Небесного Царства. В этом отношении наша вера так же необходима как Божественное воздействие; общее дело еще может быть более дивное, чем гостеприимство, потому что мы не являемся только теми, кто получает от Бога, мы являемся одновременно теми, которые обусловливают Божий дар не только нищенством, но и ответом этого нищенства на Божию любовь и щедрость. Вот на этом я хочу закончить первое введение.

Ответы на вопросы.

Вопрос: Только ли те, которые приобщались, имеют право считать себя участниками Литургии?

Ответ: Я думаю, что только такой человек, который отказывается от об­щей жизни во Христе должен был бы считать, что он вне литургии, пото­му что (и это мне кажется очень важным для нашего православного сознания) мы не ставим в первую очередь приобщение, а приобщенность. Приобщение, то, что мы принимали таинство в такой-то день за таким-то Богослужением обуславливается всецело тем, что я приобщен цельной, всей жизни Церкви и через нее — Христа. И человек, который не приобщается за Литургией, потому что его духовная жизнь следует определенному хо­ду, и он хочет приобщиться в определенный момент, когда он к этому со­зрел — прав, так же как другой человек, у которого ход духовной жизни иной, тоже не подпадает под осуждение, но тот и другой до конца участ­вуют в литургии постольку поскольку они до конца участвуют в Церкви. Я говорю, разумеется, не о каком-то внешнем участии, а о той основной глубокой приобщенности к тайне Церкви, вне которой не может быть само­го причащения.

Ответ: Я употребил слово «нравственное» в более широком смысле, чем просто нравственность, а просто внутреннее, всё нутро. И, конечно, во всякой молитве, во всяком таинстве, но особенно в Божественной Литур­гии, которая является как бы небом на земле, это переживание, этот мистический момент может быть наиболее глубок.

Ответ: Если мы не будем учиться из тех таинственных откровений, кото­рые нам даются постоянно в литургии, лично и вместе, жить духовной жизнью, а будем оставаться только в области душевности, то самая ли­тургия будет нам в самом основном и глубоком непонятна. Нам часто кажется, что духовное — это чрезвычайно высокая, утонченная, особенно близкая к Богу душевность; на самом деле, из чтения молитв, из изу­чения облика святых ясно, что есть какой-то разрыв между этими двумя вещами, какой-то есть предел душевности, и что есть область духа, ко­торая совсем иная, где Бог действует каким-то совершенно иным обра­зом. Разумеется, все, что в человеке происходит, имеет тоже отражение в его душевности и в его телесности, но то, что происходит в духе особо, это не есть душевность, как бы она ни была высока. Это приоб­щенность чему-то превосходящему тварность, и в этом отношении аскетический подвиг, как его понимает Православие, очень своеобразен. С од­ной стороны, он использует все силы душевные и все силы телесные, но с другой стороны, он не имеет целью что-то создать, а освободить чело­века, сделать Богоприимным, раскрыть его как чашу, как руки, а не стремиться сделать из него человека, который самодовлеющ. В этом важ­ная черта аскетических советов, которые мы в Православии находим — Богоприемная немощь, то, о чем апостол Павел говорит так подчеркнуто: «Сила Божия в немощи совершается».

Опубликовано с сокращением: «Труды» Т.2. 2002. М.: Практика