О литургии. Беседа 2

Раньше, чем коснуться вопроса о призывании Святого Духа в литургии и о том месте, которое в ней уделено Лицам Святой Троицы, я хо­чу остановить ваше внимание на двух выражениях, которыми характери­зуется Божественная Литургия. Во-первых, это слово «Евхаристия», а во-вторых, это греческое выражение «коинония», то есть общение, потому что эти два слова нам откроют еще нечто, что для нас важно в понимании этой службы.

«Евхаристия» значит две вещи сразу; в современном словоупотреб­лении это значит «благодарение», но в более древнем или промежуточ­ном периоде, также как русское слово «благодать» это слово значило одновременно и «благой дар» и самое «благодарение». Употребление сло­ва «благодать» в смысле благого дара, подарка, мы находим в каноне святому Ангелу Хранителю, мы находим в одной из вечерних или утрен­них молитв — «если по заслугам спасешь нас, Господи, это не благо­дать, а долг только», говорится в молитве. И это слово «благодать» надо понять точно и в простом смысле, не благой дар, не подарок Тво­ей любви, а выплата заслуженного, то есть погашение с Твоей стороны долга, который Ты имеешь, или вернее имел бы по отношению к праведни­ку. Вот в этом смысле и «евхаристия», хотя это слово значит преиму­щественно или даже исключительно «благодарение», имеет эти два смыс­ла, и каждый из этих смыслов в соединении с другим дает полную бога­тую картину того, о чем идет речь.

Литургия есть величайший дар, самый благой, самый совершенный дар, который Бог может нам подарить. В литургии мы находимся уже те­перь, будучи земными людьми, на небе. Это, как выражался Иоанн Крон­штадтский, уже небо на земле; причем небо в полном, богатом смысле этого слова, в присутствии самого живого Бога в нашей человеческой жизни и обстановке, и превращение самой этой земной обстановки в явление небесных вещей, когда каждое действие, совершенное на земле, имеет небесным смысл, когда каждый предмет, который мы употребляем на земле, обозначает нечто небесное.

К этому мы вернемся, когда будем говорить о символах литургии, но так это прозрачно и ясно, например, в Великом Входе херувимской песни «Иже херувимы тайно образующе»: мы, которые таинственно, неиз­реченно являемся образом самих херувимов и поем живоначальной Троице трисвятую песнь, отложим теперь всякое земное попечение… С одной стороны, если смотреть глазами плоти, мы видим, что идет шествие лю­дей: идет прислужник со свечой, идет дьякон и несет сосуд с хлебом, идет священник и выносит чашу с вином. Они двигаются из того предела, где заготовлены были Дары для того, чтобы поставить их на святом Престоле, действие необходимое и простое, потому что приготовленное сначала теперь должно быть принесено в центр молитвенного церковного события. Это физические действия, которые всякий может обнаружить, но одновременно, для тех, которые знают, о чем здесь идет речь, мы видим что-то другое. Этот хлеб, это образ агнца, Божия Агнца, Мужа скорбей и страданий, воплотившегося Сына Божия, который был приготовлен на проскомидии и заклан, надрезан крестообразно, тогда как образ Его крови в чаше приготовлен. Это шествие, это закланный агнец, который приносится на алтарь освящения, и молитва, которую священник в это время читает об этом, говорит: «Благообразный Иосиф, с древа снем пречистое Тело Твое, плащаницею чистою обвив и вонями во гробе нове покрыв положи». Это погребальное шествие закланного Агнца, закланного Сына Божия, но за этим мы опять видим другую реальность.

Это заклание — не только событие в истории, но и событие, которое покоится в самых глубинах Божией премудрости; это тайна, сокрытая до начала века, это тайна, которая пребывала в Боге как знание о том, что будет когда человек будет сотворен, когда он отпадет от своей славы, когда он будет ужален смертью и когда Сам Бог станет человеком, чтобы человека сделать Богом, по слову Афанасия Великого.

И поэтому, в этом образе закланного Агнца мы видим покоящиеся в самых глубинах Божественной любви сострадание к человеку и предвидение о том, что будет, и спасительное Его действие.

Но это то, что можно видеть на земле, но Церковь видит больше. Она видит и знает из опыта церковного, что Христос воскреснет из мерт­вых смертию смерть поправ, что смерть крестная Христа Спасителя была победой над смертью, что не было такого момента, когда воплотившийся Сын Божий был поражен злом, а только момент, когда казалось, что зло и смерть восторжествовали, когда же на самом деле, в это же самое мгновение, и зло и смерть и ад были поражены смертельной раной. Цер­ковь в этом закланном Агнце, мертвом теле Христа видит уже победу. И еще она видит больше, потому что Тот, Который умер на земле крестной смертью, Тот, Который погребается тогда Иосифом и Никодимом, Тот, над Которым рыдает Мать, Тот, Который оставляет Своих учеников осиротев­шими и отчаянными, никогда не разлучался от славы Отчей.

В начале литургии священник кадит вокруг престола и говорит: «Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в рай с разбойником, и на престоле был еси со Отцем и Духом, вся исполняя, Неописанный», то есть пока Ты лежал плотью Твоею во гробе, душа Твоя сияя как бы Божеством была в аде, побеждая ад, освобождая пленников от века, как говорит другая церковная песнь, но вместе с этим Ты был уже в раю с тем разбойником, которому Ты обещал в тот же день быть с Ним вместе в раю, и всё время Ты находился одесную славы Бога и Отца с Духом Святым, неописанный, то есть неограниченный ничем.

И вот это Церковь прозревает потому что, в то время, что, с од­ной стороны, слепой, плотской ум видит только вещественное перенесе­ние хлеба и вина, нужных для совершения таинства, вера прозревает смысл. И еще Церковь нам открывает, что это шествие, которое казалось поражением, является славой, и Христос, Который как будто здесь уносит­ся на погребение, одновременно торжествующе движется во славе. В этом — вторая часть херувимской песни — «яко да Царя всех подымем, ангель­скими невидимо дориносимого чинами, аллилуйя». Отложим всякое земное попечение с тем, чтобы встретить Царя всех, Который как победоносец носим теперь ангельскими чинами; аллилуйя, слава Богу, слава Богу, слава Богу.

Вот, каким образом переплетается видимое и невидимое, и каким образом через видимое и постигаемое умудренным смыслом человек восходит еще дальше к тому, что невидимо, но открывается вере и раскрывается Богом. Это я привел как пример тех церковных действий, которые так богато одновременно нам раскрывают две разные стороны того же события.

Что же касается до Евхаристии, именно это же и случается. Бога­тейший дар и, одновременно, наше благодарение. Что литургия является богатейшим даром Божиим, предельным выражением Божественной любви нам не трудно понять; но каким образом эта литургия может являться одно­временно самым совершенным способом нашего благодарения? Тут, мне ка­жется, нам дает намек на ответ, и больше, чем намек, один из псалмов, который читается в Правиле, приготовляющему нас к причащению Святых Тайн. Псалом говорит: «Что воздам Господеви о всех яже воздаде ми?» Чем я отплачу Господу за всё, чем Он меня одарил? Если поставить этот вопрос, то многие, все, вероятно, начнут думать: «Что я могу дать Бо­гу, что выражало бы как можно более совершенно мою признательность, мою любовь, мое изумление о том, каков Он есть и что Он для меня де­лает?» И поставив вопрос так, мы можем думать, что единственное, что мы можем дать Богу — это любовь. На самом деле, в книге Премудрости Иисуса сына Сираха говорится: «Чадо, дай мне сердце твое, всё остальное Я к тому Сам приложу».

Что мы Богу можем дать? Всё — дело Его собственных рук, всё при­надлежит Ему, но одно мы можем Ему дать, над чем Он не имеет власти, это наше сердце, потому что любовь не может быть получена, иначе как дар, как подарок. Святой Максим Исповедник говорит «Бог всё может, кроме одного. Он не может заставить человека Его любить, потому что любовь и свобода неразлучимы друг от друга».

И вот, опять, значит, сердце человеческое можно отдать, любовь можно дать Богу; но любовь понятие многогранное. Нам всегда думается, когда мы говорим о любви, нам думается о радости давать; человеку, которого мы любим, Богу, поскольку мы Его любим, мы хотим что-то принести в дар. Возьмите образ волхвов, которые увидав звезду, предва­рившую приход Спасителя принесли Ему свои дары — золото, фимиам и мирру. Золото как царю, фимиам как Богу, а мирру как человеку, пред­назначенному к погребению. И каждому человеку и Самому Господу мы в той или иной мере хотим принести эти же самые дары. Но любовь не ог­раничивается принесением дара; апостол Павел в одном из своих посла­ний, повторяя слова Христа, которые не записаны в Евангелии, говорит: «Как говорит Господь, легче давать, чем принимать».

И вот это, где ответ дает и псалмопевец, в псалме, которым я на­чал это рассуждение: «Что воздам Господеви о всех яже воздаде ми», и его ответ: «Чашу спасения прииму и имя Господне призову, хвалу воздам Ему во дворех Его». Прииму чашу спасения; для того, чтобы быть в со­стоянии принять дар сердцем открытым, сердцем радующимся, надо не только любить, но надо верить в любовь того, который дает. В нашем земном опыте это так ясно: если человек, которого мы не любим, нам дает, мы стараемся отплатить чем-нибудь, чтобы только быть свободным от благодарности и от душевной связи, которая создается через пода­рок. Если мы не верим в любовь человека, дающего нам подарок, нам тя­жело получать. Только тогда, когда, с одной стороны, мы уверены в чистоте, совершенной светлости любви, из которой исходит дар и, с дру­гой стороны, когда мы любим дающего так, чтобы этот дар для нас был чистой радостью, можем мы получить и принять до конца. Но тогда, при­нятие нами предложенного подарка является самым глубоким, самым со­вершенным выражением нашей благодарности. Вот почему Евхаристия, ко­торая является величайшим даром Божиим, когда она нами принимается се­рдцем открытым, ликующим, умиленно благодарным, нежным, является од­новременно и самым совершенным нашим благодарением, то есть той самой совершенной радостью, которую мы можем принести Богу.

Это нам важно помнить, потому что литургия является уже новым соотношением в вечности, радостью не земной, а радостью небесной. Ес­ли мы поставим себе вопрос, за что мы благодарим Бога, мы получаем два ответа. С одной стороны, в Божественной литургии Господь предла­гает нам пищу, которая нас делает не только небожителями, но которая делает нас общниками, соучастниками Божественной природы. Через Бо­жественную литургию, в пределах Церкви, силой и благодатью Божией, мы так соединяемся с Христом Спасителем, как члены тела являются одно между собой, с главою и друг с другом. И в этой тайне тела, в котором каждая новая клетка, каждый член является новым, не часть в смысле механизма, из которой одна часть может быть заменена для того, чтобы механизм сам был бы уничтожен, именно плоть от плоти и кость от кости. В этом теле совершается то, что Игнатий Богоносец называл «всецелый Христос», «явление всецелого Христа», Глава вместе со всеми частями тела так, чтобы Церковь вырастала из тысячелетия в тысячелетие, прини­мая всё новых и новых живых людей и соединяя их всё глубже и глубже со Христом, является постепенно всечеловечеством, но не природным, каким мы знаем человечество, и себя, и друг друга, а человечеством, возведенным к настоящему его призванию, быть тем, что есть Христос, и отношение к Богу и Отцу, как говорит Ириней Лионский, святой второго века, во Христе мы делаемся единородным Сыном Божиим.

Здесь есть за что благодарить, но более конкретно еще мы благо­дарим за то, что Божественная любовь, предлагая нам вечную славу не предлагает нам собственным трудом, кровью своей только получить не­бесное Царство (?) Божественную любовь воплощения Сына Божия являет нам беспредельность своей жертвенности, своей спасительной солидарности с нами. За это мы тоже благодарим, и вот тут мы доходим до момента, который очень важен. Если мы действительно, на самом деле, всерьез верим, что через причащение Святых Тайн мы соединяемся со Христом, так что во веки вечные Его слава будет по приобщению нашей славой, что Его сыновство по нашему приобщению к Нему станет нашим сыновством по отношению к Богу и Отцу, что наше приобщение на земле начина­ется приобщением и вечной славы и временной исторической судьбы Хрис­товой. Если мы хотим с Ним быть во славе, мы должны быть с Ним на кресте.

Помните это место в Евангелии, где мать апостолов Иакова и Иоан­на, услышав, что Господь идет в Иерусалим, чтобы завершить Свое дело служения, подходит к Нему и начинает молить о своих сыновьях, «Дай им воссесть одесную и ошуюю Тебя в Царствии небесном». И Христос ставит им вопрос: «Способны ли вы пить чашу, которую Я буду пить?» то есть приобщиться той судьбе, которая Моя судьба, способны ли вы креститься тем крещение, которым Я буду креститься? Здесь выражение, трудно пони­маемое на русском языке, но на греческом слово «крещение» значит «по­гружение»; готовы ли вы погрузиться, уйти с головой во всё то, что будет сейчас со Мною происходить? И их ответ — «Да». И Христос тогда им говорит: «Чашу, которую Я буду пить и вы испиете, крещением, кото­рым Я буду креститься, и вы будете креститься, а кто сядет одесную и ощуюю Меня, то определить не от Меня зависит».

И вот здесь обетование Христа обращено не к нашим духовным вожделениям, не к мечтам о небесной славе, а к готовности любовь проя­вить любовью: Если вы Меня любите, то вы со Мной до конца разделите Мою земную трагическую судьбу. Если вы ее не хотите, значит вы не хо­тите делить судьбу со Мной, а вы хотите, трагедией Моей жизни и смер­ти из нее извлечь только себе пользу, выгоду. Это та же самая карти­на как то, о чем мы говорили в прошлый раз, когда я упоминал об этом человеке, который вошел в небрачной одежде на пир Господень: ему не нужно было быть гостем, ему нужно было есть пищу, которая была предложена. Но глубокое отношение гостя и хозяина ему было неинтересно, он хотел хлеб.

Опять, в Евангелии мы находим нечто подобное в другом месте, ког­да люди хотели из Христа сделать царя после того как Он их в пустыне накормил хлебами и рыбой. Он им говорит, «Вы потому это хотите, что вы ели хлеб». Уже тут та же самая тема; если нас со Христом соединяет любовь, то эта любовь нас должна сделать неразлучными с Ним в траге­дии Его жизни, и если наша любовь совершенна, то мы должны быть гото­вы с Ним разделить трагедию крестной любви, которая проявлена в Нем, даже не задумываясь над тем, что потом будет. Достаточно нам так лю­бить, чтобы с Ним быть одно во всем, но конечно раньше всего в горе, в страдании, в трагедии, а только потом в ином. И здесь третий аспект вообще любви, способность не только давать и получать, но так крепко соединиться с любимым, чтобы жить только им и в нем, иначе сказать умереть для себя с тем, чтобы жить для него.

И это сказывается тоже в Божественной литургии, когда мы благо­дарим Бога не только за Его благодеяния, но за все в жизни, не огра­ничивая никаким образом нашу благодарность, потому что если мы во Хри­сте, всё в жизни является нашим со-участием в Его судьбе на земле за исключением нашего греха, который и является тем, что должно быть очищено и изжито.

И вот тут я хочу сказать одно слово о последнем выражении, характеризующем литургию — это кинония, общение. Общение со Христом, во Христе со Духом Святым действием Святого Духа, Который есть Дух сыновства, неизреченно взывающего (-щем?) в нашем сердце «Авва, Отче» с Отцом, так что Духом Святым наша жизнь сокрыта со Христом в Боге, как говорит апостол Павел в Послании к Колосянам.

Но, кроме того, это общение не только вглубь вечности, но и в ширь времени. Все те, которые из одной чаши причастились Тела и Кро­ви сроднились через Христа в одну единосущную семью, приобщенную ис­тинному человечеству Христову. Это новая тварь, о которой говорит Свя­щенное Писание — «во Христе вы стали новой тварью» не только нравст­венно, но всем, что только в нас есть, и поэтому приобщаясь Таин мы приобщаемся Христу Спасителю, через Него сродняемся неизреченным об­разом с Духом и Отцом, но одновременно приобщаемся и соединяемся по-новому, по благодатному, по небесному и чудесному со всей тварью, со всяким человеком, и дальше человека — по-новому со всем тем, что Бо­гом сотворено и что в Боге движется и имеет свое бытие.

На этом я кончу сегодняшнюю беседу, и мы отложим до следующего раза то, что я хотел сказать о призывании Святого Духа как одной из особенностей литургии и важности этого призывания. А позднее, я надеюсь, мы успеем рассмотреть место и значение вещества, хлеба и вина, то есть той тварной сущности, которая необходима в Божественной Ли­тургии, и почему Бог именно тварным веществом нас приобщает к нетварному и небесному бытию.

Ответы на вопросы.

Вопрос: Как может человек Богом сделаться ?/Вера Паркер/

Ответ: Я не знаю как, но есть место у апостола Петра, где он говорит, что мы призваны стать участниками Божественной природы. То же самое в Евангелии — «вы боги есте». Богом, в том смысле, в котором Сам Бог есть Бог, мы сделаться не можем, но приобщиться до какой-то меры мы можем проникновением Божией силы и благодати в человека. Образ, кото­рый Максим Исповедник дает в этом отношении, я думаю, объясняет, с одной стороны, разницу, которая остается, а с другой стороны, близость, которая создаётся. Он говорит, что то, что случается с человеком, ког­да благодать приходит к нему, есть то же самое как, если бы, положить меч в огонь, и когда он делается горячим и пламенным железо остаётся железом, оно не делается огнем, огонь не делается железом, а остаёт­ся огнем, но они так взаимно проникают, что, как Максим Исповедник говорит, можно резать огнем и жечь железом, подчеркивая этим что, с одной стороны, две стихии железа и огня не перестают собою быть, но что в их соединении такое взаимное проникновение, что каждый раз, когда действует одно, действует и другое. Он говорит это по поводу воплощения, но, в сущности, это та же самая мысль.

Вопрос о тайных молитвах /Надя Бланд/

Ответ: Это вещь, которая произошла постепенно, потому что в начале то, что мы называем тайными молитвами, не было. Молитвы читались все вслух. Единственный документ, который у нас существует об этом, это указ /так называемая новелла/ Иустиниана, где предписывается священ­нику так читать молитвы, чтобы последний простолюдин в глубине церкви мог бы их разобрать. Я думаю, что одна из причин, почему эти молит­вы стали тайными, то есть просто неслышными, это не потому что верующие не имели права их слышать /у нас нет этого понятия о разных категориях верующих/ а потому, что по мере того как церкви стали всё больше, стало немыслимо эти молитвы читать вслух, их содержание слиш­ком лично, чтобы их выкрикивать. Постепенно, когда все равно стало не слышно молитв, хор стал покрывать паузы. Из-за этого у многих лю­дей потерялась связанность литургии; они слышат только возгласы и не знают содержания молитв.

Опубликовано с сокращением: «Труды» Т.2. 2002. М.: Практика