О миссионерстве. Интервью с Валентиной Матвеевой

В наше время снова остро стал вопрос миссионерства. Миссионерство — слово иностранное, по-русски значит посланничество. И посланничество наше особенного рода — не политических посланников, которые стараются «наладить» какие-то дела, а посланников Божиих, которых Он посылает для того, чтобы они были Его свидетелями. Миссионерство наше заключается не в том, чтобы обращать людей в ту или другую веру, в то или другое вероисповедание, а в том, чтобы людям открыть путь к Богу; вот самое основное. Миссия первохристиан заключалась в том, что они шли по всему миру и говорили: «Мы встретили Бога воплощенного, мы встретили Иисуса Христа, Который есть Человек и Бог одновременно. Он открыл нам, Кто есть Бог, как Он любит Свою тварь. Он открыл нам также, что такое человек: человек так велик в глазах Божиих, что Бог готов жить как человек и умирать нашей смертью — для того, чтобы мы могли спастись». Миссионерство заключается не в том, чтобы обращать иноверцев в свою веру, а в том, чтобы открыть человеку путь к Самому Богу. Это страшно важно.

Есть очень короткая молитва в конце вечернего правила, на которую мы обычно обращаем мало внимания: «Упование мое — Отец, прибежище мое — Сын, покров мой — Дух Святой. Троица Святая, слава Тебе!» Она такая короткая и такая как будто простая и ясная. А если задуматься, то она — целое вероисповедание. Упование мое — Отец… Упование не значит, что я на Него надеюсь для того, чтобы мне было хорошо; Отец — Тот, к Которому я всей душой, всей жизнью стремлюсь. И этот Отец есть Бог; Бог таинственный, Бог непостижимый; Бог, Которому даже имени нельзя дать, потому что всякое имя ограничивает. Мы называем Его Отцом, потому что Он нас так любит, как только Отец может любить. И Он — источник нашей жизни. Когда мы говорим о Боге Отце, мы говорим о Том, Кто есть предельная Тайна, глубина безмолвия, свет такой яркий, что святой Григорий Нисский мог сказать: «Он ослепляет, если на него посмотреть, так что можно говорить о Божественной тьме.» Вот Отец, непостижимый Бог, жизнь, полнота Божества, к которой мы устремлены, но к которой прямо, непосредственно вернуться не можем после падения; да и до падения Он оставался для нас непостижимым.

И открылся Он нам во Христе, Сыне Божием. Слово Божие — это не то же самое, что мы обычно называем словами. Слово — это полное, совершенное выражение мысли. Слова, которые мы произносим, ни мысли, ни существа дела до конца выразить не могут. А Слово, когда Оно воплощается, когда Оно делается Живым Существом, Которое нам доступно, с Которым мы можем общаться, Которого мы можем видеть и слышать, к Которому мы можем обращаться, — это Слово является полным, совершенным выражением бездонного безмолвия и Тайны Божией. Христос открывает нам все то, что в этой Тайне, — в той мере, в которой нам это доступно.

Однако Христа окружали толпы, но немногие становились Его учениками. Слышать Христа не всегда было достаточно, потому что люди недоумевали: «Что же Он хочет сказать? Он говорит притчами, Он говорит непонятным для нас языком и образами…» И тут оказалось, что это откровение Божие во плоти ставит нас перед лицом Божиим и требует от нас открытости — для того, чтобы еще что-то случилось. А случилось то, что в день Пятидесятницы Дух Святой сошел на учеников, Дух Святой пронизал их Своим присутствием. Образно об Отце можно говорить, как о солнце, о Христе — как о свете, но Оба Они остаются как бы вне нас; а о Духе Святом можно сказать как о пронизывающем нас тепле и огне. И вот Дух Святой, пронизывая — Дух Святой приобщает нас к тому, к чему никакое внешнее откровение не может нас приобщить.

Ученики Христовы вышли на проповедь, преисполненные огнем Святого Духа. Когда люди их встречали, они на них смотрели, они слушали, но слышали не только слова, видели не только лица — они через апостолов проникали в какую-то Тайну. Английский писатель К.С. Льюис говорит: «Какая разница между верующим и неверующим человеком? Верующий человек подобен статуе, которая ожила. Статуя может быть более прекрасна, чем человек, но она камень, она не жива. Человек может быть несовершенен, но он жив, и он может передавать жизнь…» В этом смысле первые ученики Христовы шли в мир, и через них люди видели, ощущали, познавали их встречу со Христом и Самого Христа. И благодатью Святого Духа они сами приобщались к этой Тайне, к этому чуду приобщенности, к Духу Святому, через Него — к Спасителю Христу и через Него — к Богу и Отцу, Который делался тогда действительно Отцом.

Помните, когда ученики Христа спросили, как им молиться, Он сказал: «Молитесь так: Отче наш…» Но, когда Он сказал «наш», Он не думал, что люди в толпе будут смотреть друг на друга. Он имел в виду: вы будете говорить с Отцом, Который Мой Отец и ваш Отец. Вот что замечательно, вот что дивно! Поэтому ученики первого поколения шли, и люди видели в них новую жизнь, видели, что Бог сошел на землю, видели, что они преображены. В этом заключалась миссия. Они тогда не говорили о богословии, они говорили о том, что встретили Живого Бога. И когда люди слышали их и видели их лица, видели, как они сияют вечностью, светом Святого Духа, они могли поверить.

Проблема, которая перед нами стоит, именно в том, что мы много говорим. За столетия мы продумали очень многое, но для громадного большинства людей это осталось умственным подходом, вероисповеданием, но не всегда Исповеданием Веры. Это вероисповедание в том смысле, что мы говорим: вот что предыдущие поколения познали о Боге, значит, это правда, так как они были святые. А люди на нас смотрят и думают: они, может, и были святыми, а чем это тебя переменило?.. И вот это — самое важное. Для того чтобы быть миссионером, чтобы передавать свою веру, надо, чтобы тебя эта вера так потрясла, так изменила, что люди, встречая тебя, могли сказать: «О, это не изваяние, это — живой человек! Я хочу стать таким, как он, не потому, что он так или эдак верит, а потому, что он стал такой, он стал иконой». Причем иконой в самом настоящем смысле слова. Ведь икона — это образ, но икона может быть для человека, который на нее смотрит, просто доской намалеванной. А для человека, который на нее смотрит и молится, она перестает быть доской с совокупностью линий и красок, она делается как бы открытым окном. Этим объясняется то, что святой Иоанн Златоуст говорит: «Если ты хочешь помолиться, стань перед иконой, закрой глаза и молись тому, кто на ней изображен.»

И вот миссия заключается именно в том, чтобы стать такой иконой; чтобы люди тебя встретили и сказали: «В этом человеке есть что-то, чего я раньше нигде не встречал, о чем я даже не догадывался. Я хочу на него посмотреть, посмотреть на его глаза, я хочу послушать его голос, я хочу воспринять то, чем он как бы светится, и тогда я начну понимать, причем не богословие, а Бога». Я думаю, одна из самых основных проблем нашего времени состоит в том, что столетиями мы преподавали людям учение, но не обязательно открывали перед ними жизнь, которая в этом учении. Потому люди и уходят от Церкви: «Какое мне дело до разницы в вероисповедании, в понимании Святой Троицы, в том или другом. Я хочу встретить Бога, а не Его описание, я хочу Живого Бога, а не мертвую икону».

И вот этому нам надо научиться. Это задача нашего наступающего столетия. Если мы не научимся открывать Бога через наше личное общение, приобщенность Ему; если из нас не будет светить свет Святого Духа, не будет гореть этот огонь Святого Духа; если мы не будем подобны купине неопалимой — тогда люди не смогут поверить; наша проповедь будет одной из точек зрения на жизнь, одной из философий, одной из религий. А если люди встретят такого человека, какими были святые Серафим Саровский, Сергий Радонежский, Феофан Затворник, тогда вопроса нет; стоит посмотреть — и ясно, что в них есть нечто, чего нигде раньше они не встречали. Вот в чем миссия.

И еще. Часто различают два понятия: проповедь (то есть провозглашение веры во Христа, в Бога, в Церковь) и отношение к людям, которые вокруг нас. Я думаю, никого мы не можем убедить в том, что Бог есть Бог любви, Который любит всех без разбора, Который умер за грешников, а не за праведников, если сами не будем так себя вести, как относился Бог к блуднице, к вору, к разбойнику: с полной любовью.

Мне кажется, что одна из задач миссионерства — конечно, не подкуп материальной помощью, а дарование материальной помощи без всякого разбора. Достаточно того, что человек в нужде, чтобы этот человек был Христом, Который протягивает ко мне руку. В евангельском чтении в Неделю о Страшном суде говорится, что Христос обращается к праведникам: «Войдите в Царствие Божие: вы Меня накормили, когда Я был голодным; вы Меня одели, когда Я был холодным; вы Меня приютили, когда Я был бездомным; вы Меня посетили, когда Я был в тюрьме и т.д.» Они Его спрашивают: «Но где же мы Тебя видели?» И Он отвечает: «Если вы сделали это одному из малых сих, то это вы Мне сделали»[1]. И мне кажется чрезвычайно важным, что Христос призывает нас быть воплощением Его любви. Отец Александр Шмеман в одной своей книге, написанной на английском языке, говорит, что все на свете должно стать Божественной любовью; даже хлеб, который мы едим, — это Божественная любовь, которая стала съедобной[2]. И у меня есть пример в жизни, когда я вдруг обнаружил, что это так.

Во время немецкой оккупации я был в Сопротивлении и не мог иметь постоянную работу. Я пришел к одному своему товарищу и вдруг вижу на его столе огурец размером в какие-нибудь десять-пятнадцать сантиметров. И мои глаза разгорелись, потому что я до того не ел несколько дней. Он на меня посмотрел и спрашивает: «Ты давно не ел?» Я ответил: «Да, три дня». Он говорит: «Давай разделим огурец… — Я уже собрался наброситься на этот огурец. — …Помолимся». Он начал молиться, а я смотрел на этот огурец, и, да простит мне Господь, у меня было такое чувство, что молитва ползет по этому огурцу, дошла до конца огурца, молитва продолжается, огурец позади остается, а я голодный. Он кончил молиться и разделил этот огурец на две части. И я этот огурец ел с таким же благоговением, как можно причащаться, потому у него ничего не было, кроме одного огурца, и он мне дал половину своей жизни.

И я думаю, не надо ставить вопрос о том, достоин человек или нет. Я вам могу дать еще пример. В другой момент немецкой оккупации, когда это было возможно, я преподавал в Русской гимназии[3]. Как-то я шел в гимназию, и впереди меня шел один преподаватель, уже пожилой человек, который был офицером Белой армии во время Гражданской войны; суровый, мрачный, как нам казалось, человек. Мы оба должны были пройти мимо нищего, который сидел при дороге. Преподаватель остановился, снял шапку, что-то сказал нищему, ничего ему не дал, а нищий вскочил на ноги и его обнял; они расстались. Не я один это видел, видели это и ученики, и когда он пришел в гимназию, его окружили мальчата и девчата: «Он что, ваш родственник? Он ваш родной, знакомый? Почему вы сняли шапку перед ним? Почему он вас поцеловал?» И этому суровому человеку пришлось объяснить: «Я шел в гимназию с другого края Парижа пешком, потому что у меня нет денег на метро. И когда я увидел этого человека, то подумал: если я пройду мимо, он покачает головой и подумает: «Вот еще один сытый, которому дела нет до того, сдохну я с голоду или нет…» Я остановился и, чтобы доказать ему, что я вижу в нем человека, а не нищего, снял шапку и попросил у него прощения за то, что я ничего не могу ему дать. И он встал и меня обнял».

После этого я сам с этим нищим общался. Оказалось, он не такой уж голодный; он, профессиональный нищий, зарабатывал за один день больше, чем я — за неделю, но это неважно. То, что наш преподаватель сделал для этого, ну, скажем, негодного нищего, бесценно: он утвердил в нем чувство человеческого достоинства, сняв перед ним шапку. И поэтому я всегда так отношусь: я не стану спрашивать, почему ты протягиваешь руку. Если протягиваешь руку, то для того, чтобы я в нее что-то положил, и это все, что мне надо знать. А он ответит перед Богом и перед своей совестью, если он протягивал руку, когда у него карманы полны. Это не мое дело.

И, с другой стороны, если мы дадим что-то нищему — и я говорю сейчас не о подачке, а о том, чтобы улыбнуться человеку, приветствовать его, отнестись к нему как к человеку, — если мы так будем поступать, то этот человек может перемениться. Мне судить не о чем тут. И снятая шапка, пол-огурца или грош, который я положил ему в шапку, может быть началом для него веры сначала в человека, а потом и дальше.

А если говорить о вере в человека — я вспоминаю, как я спускался в Москве с лестницы гостиницы «Россия» и ко мне подошел молодой офицер. Он спросил: «Судя по вашей одежде, вы — верующий?» Я ответил: «Да». — «А я вот в Бога не верю». — «Ну и тем хуже для вас!» А он мне говорит: «А что между нами общего, что у меня общего с Богом?» Я спросил: «А вы во что-нибудь верите?» — «Да, я верю в человека». — «Знаете, у вас есть громадное общее поле с Богом: Бог так верит в человека, что Он создал весь мир, вселил туда человека, Сам стал человеком и умер за человека. У вас очень много общего с Богом, вы можете к Нему подойти». Он на меня посмотрел и сказал: «Об этом я никогда не думал, надо подумать». Так что есть разные, очень разные походы.

Я не уверен, надо ли нам идти на стадионы, чтобы проповедовать Христа, как поступают протестанты. Но мы никогда не должны стыдиться своей веры. И где бы мы ни были, в какой бы обстановке мы ни оказывались, мы должны быть готовы быть признаны как верующие, даже если это людям смешно или отвратительно.

С другой стороны, я думаю (я об этом в свое время писал и патриарху Пимену и другим), что ждать, чтобы люди пришли в Церковь, недостаточно. Мы не пауки, которые сидят в паутине и ждут, чтобы муха попалась. Есть люди, у которых предрассудки или несчастный опыт Церкви; они в Церковь не придут, но им Бог нужен. И поэтому мне кажется, что надо людей искать, где они находятся. Я не знаю, какие возможности в этом отношении сейчас в России, но думаю, что если не какие-то самозванцы-прихожане, а какие-нибудь опытные, умные священники выходили бы с проповедью на улицы, то, может быть, они своей проповедью зажгли бы кого-нибудь. Они доказали бы, что им не стыдно, что они не боятся насмешки — а надо быть готовым на насмешку, причем иногда не только насмешку, но и на худшее, на толчки. Надо быть готовым к этому и сказать: «Я вам принес Христа». Причем не обязательно начинать с проповеди о Христе, а начинать с человека, который перед тобой: что в твоей душе?.. Я упомянул только что об офицере, который меня спрашивал, что у него общего с Богом: любовь и вера в человека. Вот, начни с этого. Начни с вопроса: «Вы во что-нибудь верите?» — «Да». — «Во что?»

Прибавлю к этому еще нечто. Мне вспоминается рассказ из жизни старца Силуана. Я не помню, в книге ли отца Софрония или в письме, которое когда-то старец писал во Францию, есть рассказ о том, как его посетил русский миссионер из Китая. Он сказал, что китайцев обратить невозможно: они совершенно закрыты и безнадежны. И Силуан ему говорит: «А что вы делаете для того, чтобы их обратить?» — «Я иду к ним в капище, выжидаю момент, когда тихо, и начинаю кричать: что же молитесь на эти истуканы? Вы разве не видите, что это просто дерево и камень? Разбейте это и обратитесь к истинному Богу». «А что дальше бывает?» — спрашивает Силуан. «Меня выкидывают вон пинками». Силуан говорит: «А знаете что, вы пойдите как-нибудь в храм, постойте и посмотрите, с какой верой и доверием они молятся. И когда это дойдет до вашего сердца, попросите одного из жрецов выйти с вами, посидеть на ступеньках и рассказать вам о своей вере. И каждый раз, когда он будет говорить нечто, что вам дает возможность, прибавьте: «Ах, как то, что вы говорите, прекрасно! Если только к этому прибавить то-то — какая бы была полнота». И мне кажется, что это очень важно.

В двадцатых годах в России проповедовал на улицах и на собраниях такой Владимир Филимонович Марцинковский. Он в свое время был иподьяконом патриарха Тихона, который его благословил на проповедь в момент, когда революция случилась. Он оставил книгу своих воспоминаний, где между прочим говорит: «Когда ты с кем-нибудь споришь, не согласен, не говори против него, потому что, если ты будешь говорить против него, он будет изо всех сил защищаться; а говори выше него, чтобы ему захотелось вырасти в новую меру».

Вот что мы можем сделать, если будем выступать на улицах, на площадях, на каких-нибудь собраниях — не специально религиозных. Не обязательно проповедовать церковность, даже не обязательно сразу говорить о Христе, а можно говорить о том содержании, которое заключено в Евангелии, о той полноте, которой является Христос и наша вера, но не формальная вера, не вероисповедание, а сущность нашего соотношения с Богом. Я думаю, что это возможно.

Мне приходилось здесь проповедовать в Оксфорде на ступеньках главной библиотеки. Меня пригласили для этого, и я ждал утра, когда надо будет это делать, и надеялся, что меня забудут, потому что мне было страшно. Но меня вызвали, притащили на ступеньки, поставили большую надпись, и я стоял. Передо мной встали двое или трое студентов, которые были для этого приглашены, и я начал что-то им рассказывать. И люди стали подходить: что это он там говорит?.. Собралось человек тридцать-сорок-пятьдесят. Я говорил о своей вере, и люди слушали, потому что, во-первых, мой английский язык был тогда настолько иностранный, что им было любопытно, что это за чудище говорит; а еще, вероятно, я говорил не так и не то, что им говорят в их приходах, но что интересно. Это был конец января, холод собачий. И я видел, что люди впереди как-то выживают, а люди в задних рядах мерзнут, потому что холод их в спину бьет. Я остановился и говорю: «Вот что, если вы хотите стать верующими, начните с практических вещей: тем, кто впереди, тепло, тем, кто сзади, — холодно. Так вот заведите такой порядок: пока вы здесь, переходите из переднего ряда на задний и дышите в спину тем, которые замерзли». Я два часа проповедовал, и они так поступали. И они мне потом говорили: «Вы нас научили обращать внимание друг на друга, а не слушать докладчика, думая: мне никакого дела нет до того, кто рядом со мной стоит». Они ушли разговаривая друг с другом, продолжая беседу.

После этого у меня было еще собрание в храме, и там была большая надпись: «Вход неверующим воспрещается». И часть этих неверующих пришла, потому что тогда они что-то уловили: что вера заключается не в том только, чтобы богословствовать, чтобы говорить великие вещи о великих предметах, а — дышать в спину другому человеку или, может быть, дать кусочек хлеба; может быть, пригласить его выпить чашку кофе, потому что у него вид такой замерзлый и, видно, в кармане — таракан на аркане.

Опубликовано: Церковь и время. 2004. № 2 (27).

Труды. Книга 3. — М.: Практика, 2019

[1]  Мф 25:31—46.

[2] Протопресвитер Александр Шмеман. За жизнь мира. Нью-Йорк, 1983. С. 11.

[3] Русская гимназия в Париже, среднее учебное заведение, основанное группой русских педагогов в 1920 г., просуществовала до 1961 г.