О монашестве

Я приступаю к беседе о монашествe с большим внутренним трепетом, потому что, перечитывая службу пострига, с такой мучительной ясностью вижу, что после пятидесяти лет я еще не приступил к тому, что обещал когда-то, принимая монашество. Поэтому я буду говорить о том, что представляет собой монашест­во, помня, что человек от слов своих оправдается и от слов своих осудится, и не только от слов, но и от жизни; помня, что знание только прибавляет нам ответственности и вновь и вновь требует от нас исправления, покаяния, вступле­ния заново в ту жизнь, которую мы когда-то увидели перед со­бой и которую большей частью осуществить не сумели.

Говорить о монашестве в отрыве от размышления о браке невозможно. Я вскоре объясню, почему так, но это очень важно помнить, потому что иначе монашество представляется в Церкви как путь особенный каким-то образом оторванный от самой сущности Церкви, будто он представляет собой не один из аспек­тов церковности, а исключение. И это легко себе представить, если задуматься над тем, как монашество зародилось, с чего оно началось.

Пока Церковь была гонимой, монашества в ней не было. Все верующие стояли перед угрозой пыток, смерти, мученичества. Если мы вспомним, что слово, которое мы переводим «мученичест­во», на греческом языке значит «свидетельство» (которое может проявляться и в слове, и в красоте жизни, но и в готовности эту жизнь отдать во свидетельство Христу), то легко понять, что когда прекратились гонения, перед Церковью стал вопрос о том, как идти героическим царским путем. Это стало особенно трудно тогда, когда Церковь не только перестала быть гонимой, но была принята византийской империей, когда христианство стало верой императора и, значит, всего круга людей, которые следовали его примеру, не всегда следуя его обращению. В тот момент в Церковь влились толпы людей, которые слегка или даже с какой-то глубиной уверовали во Христа, но во время гонений в Церковь не вступали; которые были готовы войти в Церковь тогда, когда она стала путем, но не путем на Голгофу.

Это исторически верно. Отец Георгий Флоровский говорил, что когда прекратилось мученичество, началось монашество. Люди героического духа, которые не могли примириться с разжиженным, ослабленным христианством, стали уходить — не от мира, не от гонителей, не от язычников, а именно от христианской общины, которая одебелела и перестала быть телом Христовым, распятым ради спасения мира, как, в ответ на мой вопрос, определил Церковь патриарх Алексий. Они уходили в пустыню для того, чтобы бороться со всем злом, какое видели в себе. Они шли на противоборство с бесовской силой, с человеческой немощью, они шли в пустыню для того, чтобы остаться лицом к лицу с со­бой и в себе побеждать зло, — не только ради себя самих, но ради всего мира, потому что зло, побежденное в одном человеке, уже уменьшено во всей вселенной. Так же как если человек зажжет хоть маленькую свечу во тьме вселенной, она становится чуть менее темной. Хотя, может быть, никто этого не замечает, эти лучи света пронизывают ее до предела.

И вот, люди уходили в пустыню, стояли перед Богом, углуб­лялись в видение себя самих; и одновременно через молитву, через внутренний подвиг, через постоянное предстояние Живому Богу они познавали всё глубже и глубже своего Творца, своего Бога, своего Спасителя. И, познавая Его, видя в Нем беспредель­ную красоту, совершенную истинную правду, свет немерцающий, они по контрасту видели себя и смирялись — не потому что свои­ми человеческими глазами они видели себя во грехе, а потому что стоя перед лицом Божиим созерцая Его красоту, они позна­вали свое недостоинство, и поклоняясь Богу, они одновременно научались предельному смирению. Но это только один из аспектов проблемы, это исторический аспект, это то, как появилось мо­нашество. Но монашество оставалось бы уделом лич­ным, частным, исключительным, если бы оно не оказалось выраже­нием сущности Церкви с определенной точки зрения. Читая Евангелие и Послания апостольские, мы видим, что Церковь, то общество человеческое, которое верой, надеждой, любовью соединено со Христом, описано в целом ряде мест образами брач­ного пира, то есть соединения Бога со Своей тварью в ликова­нии, — в ликовании любви Божией и в ликовании человеческой благодарности и преклонения перед таким Богом. Мы мо­жем найти в Священном Писании несколько притчей о Церкви как о браке. Но есть другой образ Церкви, который выражен очень короткими словами: Церковь — это Невеста Христова, готовая идти за своим Женихом, куда бы Он ни пошел. Невеста — это та, которая возлюбила жениха всем своим существом, для которой никто не существует наравне с возлюбленным. Святой Мефодий Патарский говорит, что пока юноша не полюбил девушку, он окру­жен мужчинами и женщинами; когда он кого-то полюбил, у него есть невеста, а вокруг него только люди. Это верно, конечно, и в обратном направлении, в отношении невесты и жениха. Этот путь и есть путь монашеский. Этот путь заключается в том, что какие-то люди, какие-то души так возлюбили Бога, что ничего не осталось в мире настолько дорогого, чтобы оторвать их серд­це, их мысль, самую жизнь их от Бога, возлюбившего их всей жизнью и всей смертью Христа. Это люди, которые готовы идти за Христом, куда бы Он ни шел. И мы знаем путь Христов. Мы знаем, что путь Христов — это путь на Голгофу, это путь на распятие ради спасения мира. И очень важно помнить, что распя­тие монашеское, как и распятие Христово — не личный подвиг о спасении своей собственной, как бы обособленной, души, это подвиг всецерковный, это участие в спасении мира.

Лет 70 назад на Валааме жил послушник Николай: старик, более пятидесяти лет проживший в Валаамском монастыре и ни­когда не ставший монахом, не принявший пострига. Мой духовный отец, тогда только поступивший в монастырь, его как-то посе­тил и поставил ему вопрос: Почему, живя монашеской жизнью, не имея ничего, кроме этой жизни, ты не принял пострига?.. И Николай со слезами ему ответил: Я еще не могу принять пострига, я не научился сострадательному плачу о всей вселенной… Это очень важное слово; потому что слишком легко нам думается, что монах — это человек, который уходит от всего ради спасения собственной души. Разумеется, и такие бывают монахи, и, разу­меется, что участие в спасении мира не может пройти мимо спа­сения собственной души. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою, жизнь свою сделает напрасной, но оба пути сливаются в одно.

Но если действительно монашество и тайна брачного пира представляют собой два неотделимые друг от друга аспекта Церкви, тогда нам надо задуматься над тем, что между ними об­щего и что их разделяет.

Когда человек принимает монашеский постриг, первый вопрос ему ставится о готовности, вступив в монастырь, никогда из него не выступать. Можно, конечно, это понять как вопрос о физическом уходе за пределы монастыря, но речь здесь идет о чем-то гораздо более глубоком. Речь идет о том, что человек не может принимать монашество, не может войти в ту духовную и душевную устойчивость, которая нужна для монашества, пока он не понял, что если он Бога не найдет здесь, то незачем Его искать где бы то ни было. Он Бога всё равно нигде не най­дет, потому что Бог не находится тут или там, Бога находят в глубинах собственной души, когда через молитву, через подвиг, через голод о Боге доходят до самой встречи с Живым Богом. Поэтому первое условие, которое ставится монаху — именно воп­рос об этой устойчивости. Пойми, знай, что искать Бога где бы то ни было незачем; если Его здесь для тебя нет — нигде Его нет для тебя. Это значит, что если твое сердце, твой ум для Него закрыты здесь — только закрытое сердце и закрытый ум ты унесешь в любое место, куда пойдешь в поисках Бога.

Чисто практически это, конечно, относилось к вступлению в ту или другую общину с обязательством оставаться в брат­ском общении и под руководством духовника общины. Но ранние общины не были ограничены стенами монастырей, это были группы людей, собравшихся вокруг наставника и не искавших иного. Но для того, чтобы осуществить такое состояние, такую устойчивость внутреннюю, они обязывались к тому, что мы называем мона­шескими обетами, которые, в сущности, производны; они — условия, которые позволяют человеку неколебимо стоять перед Богом, не ища Его нигде, кроме как в глубинах своей души, кото­рых касается Сам Христос. Это обеты послушания, нестяжательности и целомудрия.

Я хочу о них сказать несколько подробнее, потому что эти слова русские, нам привычные, и мы не всегда задумываемся над тем, что за ними кроется.

Послушание мы видим в описаниях жизни святых. Мы видим, как послушник, ученик того или другого старца, наставника, выполнял безропотно, не ставя под вопрос что бы старец ему ни приказывал, даже вещи, которые кажутся нам совершенно бес­содержательными, абсурдными. Он выполнял их, не задумываясь, зная в глубинах своей души, что за тем, что ему приказано, повелено, кроется цель, и что он может вырасти за пределы самого себя, только если отдастся на волю старца. Нам часто кажется, что послушание заключается в том, чтобы исполнять чужие веления безропотно, — сначала без внешнего ропота, затем и без внутреннего. Это не сразу дается. Есть рассказ о том, как старец дал приказание другим монахам из своего ок­ружения издеваться над новопришедшим, которого он ценил и которого хотел воспитать до предела его возможностей. Когда тот пришел в церковь, над ним стали надругиваться и выгонять: «Как смеешь ты, такой, какой ты есть, вступить в храм Божий?»… Он ушел. Старец его спросил: Что ты почувствовал? — Я почувст­вовал гнев и его выразил грозными ругательствами и словами… Через неделю повторилось то же самое. Но послушник всю неделю задумывался о том, что над ним совершали и, что в нем происхо­дило, и когда снова случилось то же самое, он вышел из храма и на вопрос старца о его состоянии ответил: Я разгневался, но смолчал… и когда в третий раз это случилось, он старцу ответил: Я смолчал и не разгневался…

Это вам пример того, как человек может постепенно при­слушиваться к таинственному ходу действий своего старца и перерасти самого себя. Но послушание не заключается только в том, чтобы слушать или услышать то или другое веление и его исполнить — сначала с натугой, а затем с доброй волей, а за­тем с радостью. Послушание заключается в том, чтобы научиться всем своим существом: и умом, и сердцем, и волей, и даже те­лом своим — слушать того, кто говорит. Цель послушания конк­ретному живому человеку, в конечном итоге, заключается в том, чтобы научиться слушать голос собственной совести и слушать голос Бога, звучащий в Евангелии, звучащий в глубинах души в молчании, в молитве, в тишине. Поэтому послушание заключается первым делом в том, чтобы человек был готов всем своим сущест­вом вслушиваться в слова, вглядываться в действия избранного им, принятого им наставника, которому он может внутренне так приобщиться, чтобы перерасти самого себя, вырасти в меру свое­го наставника, а порой выше этой меры. Это мы видим из жизни святых, которые воспитывались в монастырях под руководством добрых наставников, которые сами не вырастали в ту меру свя­тости, какой достигали их ученики. Поэтому послушание мона­шеское является сначала школой, а потом такой открытостью, таким внутренним безмолвием, которое позволяет слышать Бога, и опять-таки, перерасти себя и влиться в тайну общения с Жи­вым Богом. Другими словами, можно сказать, что через послуша­ние человек постепенно вырастает к тому, что так дерзновенно выражает апостол Петр, Мы призваны стать причастниками Божест­венной природы (2 Петр 1,4), сначала приобщиться благодати, то есть пронизаться Божественным присутствием, Его энергиями, и затем стать Бого-подобными, живыми членами тела Христова. Мы — не только место вселения Святого Духа, потому что мы больше, чем сосуд, содержащий святыню, — мы делаемся сосудом, который пронизан святостью.

Нестяжательство не зависит от бедности. Можно ничем не обладать — и всем своим существом мечтать о богатстве, о том, чтобы владеть чем-нибудь. Нестяжательство заключается в том, чтобы ни к чему не быть привязанным и ни от чего не зависеть. Апостол Павел говорит в одном из своих посланий: Я научился жить и в бедноте и в богатстве, я научился тому, чтобы ничто мною не обладало. Всё, чем мы как будто обладаем, нас порабощает и делает рабами. Я много раз говорил об этом, но повторю сейчас. Вы все помните притчу Христову о призванных и избранных, о том, как царь учредил пир по случаю брака сво­его сына и призвал своих друзей. Первый сказал: Не могу идти к тебе, я купил участок земли, мне надо его исследовать… Этот человек думал, что участок ему принадлежит; на самом деле он принадлежал этому участку, потому что не мог оторваться от него. Он как бы корни пустил, он не был свободен уйти, ему надо было остаться и осмотреть этот участок. Другой сказал: Я купил пять пар волов, мне надо их испытать… Он тоже думал, что обладает этими волами, на самом деле эти волы им обладали. Подумайте — каждый — что в нашей жизни может быть таким обладанием. У каждого есть задача в жизни, такая (как нам кажется) важная, что всё должно ей уступить; мы не можем оторваться от работы, призвания, которое представляется целью, содержанием всей нашей жизни; мы не можем идти к Богу, потому что, как нам кажется, мы делаем Божие дело. Как это страшно!.. Третий сказал: Не могу я придти на брак твоего сына, — я сам женился, мое сердце преисполнено моей радости, в нем нет мес­та для того, чтобы разделить твою радость, радость жениха и невесты… Вот это образ того, как можно быть порабощенным, считая, будто сам обладаешь тем, что тебя держит пленником.

В конечном итоге этот вопрос о нестяжании сводится к первой заповеди блаженства: Блаженны нищие духом, ибо тех есть Царство Небесное. Кто такие эти «нищие духом»? Это те, которые всем своим нутром поняли, что они всецело зависят от люб­ви Божией. Они были сотворены без спроса, односторонним дей­ствием Бога, призвавшего их к бытию для того, чтобы Себя Са­мого отдать им всецело — как жизнь, как радость, как вечность.

Это те, которые поняли, что самая жизнь, в них действующая — это Божественное дыхание, которое им было дано. Что у них нет собственной жизни, которая принадлежала бы им, это дар. И дальше — это те, кто знает, что не они нашли Бога, что Бог их обрел, что Бог им открылся, что Бог их призвал, что Бог их возлюбил всей жизнью и всей смертью Единородного Сына Божия, ставшего сыном человеческим. Они знают, что всё в жизни — это дар Божий, все, чем они богаты — дар. Дружба — дар, любовь родителей дар, любовь жениха и невесты — дар друг другу, и так далее. И это так дивно! Если бы что-нибудь принад­лежало нам, это было бы вырвано из тайны любви. Всё, что я мог бы назвать своим, не было бы даром ни человеческой, ни Божественной любви. И потому только те, кто поистине, до са­мых глубин стал нищ духом, живут в Царстве Божием, в Царст­ве, где Бог является Царем, ими избранным, ими принятым, ими возлюбленным, от Которого всё, что у них есть, всё, что они собой представляют. Это поистине область Божественной любви. И поэтому нестяжательство не заключается только в том, чтобы того или другого не иметь, а в том, чтобы постепенно вырастать в это состояние нищеты духовной, где всё является любовью, даже самые простые, незатейливые вещи. Я помню, отец Александр Шмеман как-то сказал, что всё на свете, всё в жизни — это Божественная любовь, даже пища, которую мы едим, это Божественная любовь, ставшая съедобной. Да, сказано полушутливо, но действительно это дар Божий.

И наконец — целомудрие. Это понятие сложное. Целомудрие — состояние того, кто достиг такой цельности духовной, такой мудрости внутренней, которая не дает ему отклониться от Бога, отклониться от чистоты, отклониться от своего человеческого вели­чия, т.е. от служения в себе самом образу Божию. Целомудрие на­чинается в момент, когда, обнищав сам, я смотрю на своего ближ­него с благоговением. Он — Божий образ, он — икона, он для ме­ня — святыня. Не он призван мне служить, а мне Богом дано видеть в нем икону, образ, и послужить становлению этого человека: ста­новлению его из состояния образа в состояние живого, действующе­го, победного подобия. Целомудрие, цельность духовная означает новое отношение с Богом, новые отношения с собой, новые отноше­ния с окружающими людьми и с окружающим миром. В отношениях с Богом это означает конец разделенности; по отношению к себе это значит то дерзание, которое нам позволяет жить не поверхностно, не слегка, а жить вдумчиво, глубоко, жить всей — порой страшной и всегда опасной — глубиной своей жизни и своей души; по отно­шению к людям это значит жить глубинно, встречать людей не только поверхностно и не сводить все отношения к самому себе , а жить так, чтобы прозревать глубины людей, говорить этим глубинам слово жизни, охранять эти глубины от соблазна, от зла, от разрушения.

Это тесно связано со смирением. Смирение — состояние чело­века, который в мире с Богом, со своей совестью, со своим ближ­ним, со своей судьбой и даже с теми вещами, которые его окружа­ют. Как говорит святой Исаак Сирин: никто не может молиться чис­той молитвой, кто не примирился с Богом, с совестью, с ближним и с теми вещами, которых он касается и которыми пользуется, по­тому что и они — Божие творение, и к ним тоже надо относиться благоговейно. В этом отношении целомудрие и смирение идут рука об руку.

Латинское слово humilitas, которое именно переводится «смирение», происходит от слова humus, что значит «плодород­ная земля». Святой Феофан Затворник говорит об этом в одном письме: Подумайте о земле.  Она безмолвно лежит перед лицом неба. Она открыта и небу и сиянию солнца, и дождю; больше того: по ней ходят, ее топчут; хуже того, на нее льют помои, грязь, и она безмолвно перед лицом неба лежит, всё принимая и из всего принося плод, обогащенная тем, что дается и небом и землей… И в этом отношении целомудрие и смирение идут рука об руку.

Вот это короткий очерк того, что я мог бы сказать о обетах монашеских. Но я хочу обратить ваше внимание на то, что эти монашеские обеты, которые так ясно, ярко выражены в службе пострига, являются также руководящими звездами брачной жизни. Монах обязуется к совершенной, непоколебимой устойчи­вости; в брачной жизни это называется супружеской верностью. Монах обязуется научиться слушать всем своим существом голос, звучащий рядом; в браке оба супруга призваны так друг другу внимать, так быть друг к другу обращенными, так совершенно забывать себя самих, чтобы вслушиваться друг в друга, слышать и несказанное слово, воспринимать самую рябь, которая проходит по душе другого человека. Это послушание самое истинное, потому что в нем — тот отказ от себя самого, о котором го­ворит Спаситель Христос: Если вы хотите следовать за Мной, если хотите быть Моими учениками, отрекитесь от себя, то есть отвернитесь от себя, оторвите от самих себя взор, внимание, и обратите на Меня, Живого Бога, и на ближнего свое­го: которые есть — образ Мой, икона, живая икона, которая к тому же обращается к вам с мольбой о внимании, о любви, о заботе, о сострадании, о жалости, о радости… Если думать о целомуд­рии, разумеется, целомудрие в браке является ярким, четким выражением верности. Это цельность души, это цельность ума, это цельность всего человека. Апостол Павел и другие духовные писатели говорят о прелюбодеянии. Прелюбодеяние не начинается в момент, когда телесный грех совершается. Прелюбодеяние совер­шается тогда, когда душа отворачивается от любимого и обраща­ется на что бы то ни было, что находится вокруг. И наконец, нестяжательность в браке, конечно, не заключается в том, чтобы ничего не иметь. Потому что в браке человек обязан заботиться о своем супруге, о своих детях, о своих родителях. Нестяжательство заключается в том, чтобы ничем не обладать для самого себя, чтобы любое наше обладание скользило через наши руки, как дар тем, которые нас окружают.

И вот тут (это будет последнее мое замечание; простите, что я говорил долго, но мне кажется, что это важно раз и на­всегда выразить) надо помнить, что и в браке есть трагическое, подвижническое измерение, когда человек должен себя побороть, побороть свою узость, раскрыться, победить силой и благодатью Христа. И в монашестве есть обратная сторона: ликование о том, что мы любимы Богом и что при нашем недостоинстве, при нашей хрупкости, при нашей греховности, нам дано любить Бога той любовью, на которую мы способны. И отвечать ликующей благодарностью на то, что Он умеет нас любить, какие мы есть, не ожидая, чтобы мы стали святыми, а любя нас в немощи нашей. Он любит нас, как садовник, который бережно заботится о хрупком ростке, защищая его от всего, что может его погубить, с тем, чтобы этот росток окреп и стал всем, чем он может стать. И поэтому мы должны помнить, что в монашест­ве есть суровый подвиг — но и ликование, и в браке есть ли­кование — но и подвиг.

У старца Силуана есть очень интересное место. Как ни парадоксально, он говорит, что с его точки зрения статус монашества меняется, оно не будет оставаться в той прежней форме, каким было на протяжении столетий, оно будет принимать новые формы. В частности, он назы­вает ученое монашество. Как вы считаете: действительно ли монашество меняется, и если да, то в какую сторону, и с чем это связано?

умать о монашестве как о таком состоянии, когда человек от себя отрекся до предела, подвижнически, с готовнос­тью умереть себе и, если нужно, то и физически свою жизнь от­дать для того, чтобы служить Богу при любых обстоятельствах, быть посланником Божиим в любой обстановке, то можно себе представить, что монашество может менять свой облик. Есть письмо опять-таки святителя Феофана, где он говорит, (еще тогда, до революции), что приходит время, когда рассеяны будут монастыри, и монахи будут жить среди людей незамеченными, неузнанными, но во всех отношениях будут нести на себе печать монашества, монашеский подвиг отречения и нераздельной любви к Богу. Поэтому речь не идет о том, чтобы один только образ жизни представлял собой подлинное монашество, речь идет о том, чтобы сущность монашества была осуществляема в душе и в жизни человека. Конечно, очень легко обмануться и считать себя ангелом на земле, тогда как ты не прошел настоящей школы послушания, школы целомудрия, школы нестяжательства, школы этой устойчивости, о которой идет речь; это не дается сразу. Тот же Феофан Затворник где-то рассказывает, как он сам постепенно должен был научиться этой устойчивости. Мы знаем, до чего он был углублен в молитву, соединен с Богом, был подлинно подвижником, еще, будучи священником, преподавате­лем, затем епископом. Он от всего этого отказался, ушел в мо­настырь. Оказавшись в монастыре (пишет он), он вдруг почувст­вовал, будто он в тюрьме, стены монастырские закрывают ему те русские просторы, которые он привык видеть. И тогда он ре­шил постепенно приучить себя ограничить свой кругозор. Он решил никогда не выходить за пределы монастыря, но вначале он поднимался на стены монастыря и глядел вдаль, потому что без этого он еще не мог жить. Потом он привык к более тесной жиз­ни, не потому что привык быть «пленником», а потому что он ушел в себя глубже, и он себя приучил ходить только в цер­ковь, в монастырскую библиотеку и на послушания. Постепенно он еще глубже ушел в себя, и кончилось тем, что он ушел в зат­вор и 29 лет прожил в одной комнате. И он замечательно гово­рит: когда он вошел в себя, жил в своем сердце, эта комната оказалась слишком просторна, ему не нужно было столько квад­ратных метров вокруг себя, потому что он весь жил внутри себя.

То, что он называет «внутрьпребывание», было им достиг­нуто. Но не надо воображать, что этого можно достичь, просто заперев дверь и закрывшись от мира. Человек, который заключен в тюрьму, не является затворником, потому что он рвется нару­жу; вся его мысль, его сердце вне этих стен, это совершенно иное дело.

Разнообразные пути монашества мы видим с самого его начала: и в пустыне были и отдельные пустынники — и общежите­льные монастыри, были маленькие группы монашествующих вокруг того или другого наставника; были такие, которые уходили от всех, и такие, которые принимали всех. Есть рассказ о том, как авве Моисею ставили вопрос, почему он свою келью поставил на пути паломников: разве они ему не мешают? — Нет, когда па­ломник ко мне приходит, я вижу Христа, Который стучится ко мне в дверь, я его упокоеваю, даю ему отдых с тем, чтобы он шел дальше… Подобный же вопрос поставили Арсению Великому: Почему ты ушел в пустыню так, чтобы никто до тебя не мог дой­ти? — Он ответил: На небе у тысяч ангелов и архангелов единая воля, а на земле у десятка людей столько же волеизъявлений. Я не могу оставаться цельным в своей воле, если меня раздирают воли разных людей… Вы знаете, что он был когда-то наставни­ком императорских детей, и ушел в пустыню. Как-то к нему в пустыню пришла одна из вельможных женщин, которую он знал в Риме, и просила наставления. Он ее спросил: Ты обещаешь исполнить любое послушание, какое я тебе дам? — Да, отче, обещаю! — Так вот: если услышишь, что Арсений в одном месте, уходи в другое… Вот его установка была. Я сейчас не защищаю его и не выражаю мнение, я просто говорю: вот уста­новка одного из самых великих подвижников монашества в Еги­петской пустыне. И мы видим в течение всей истории людей, которые вели совершенно различный образ жизни, но у кого мы находим ярко выраженными те свойства, которые я попробовал представить. Я эту жизнь знаю только понаслышке, по чтению, во мне этого страшно мало есть, я не могу говорить изнутри своего опыта, но вот то, чему другие меня научили, что мне другие люди гово­рили, и вот почему я это представил вам.

Каким образом соотносится частная молитва подвижника с молитвой общины? Какое значение имеет молитва общины для молитвы подвижника-затворника?

С одной стороны, есть подвижники монашеские и в древности и в более поздние времена, в частности — юродивые, которые молились в одиночку, в совершенном одиночестве и в совершен­ной оторванности физической, вещественной от окружающего мира стоя перед Богом. Это совершенно не значит, что у них не было общения. Серафим Саровский, например, был в затворе — и од­новременно молился и за весь мир и за отдельных людей, нужду которых Бог ему открывал. То есть это не было одиночество в нашем понимании: будто он заперся и ни о ком больше не знает, ни о ком больше не слышит. С другой стороны, выражаясь языком Самарина, Церковь это организм любви. Собравшаяся община — это община людей, видящих друг во друге живую икону Христа, к которой они относятся с благоговением, с трепетом и молит­венно. Поэтому общая молитва является молитвой тела Христова, то есть Христова присутствия в среде этих людей, которые в себе носят какую-то печать Самого Спасителя Христа. Но одно не отрывает от другого. Есть такие подвижники, которые в одиночку молились, есть такие, которые создавали общины, где все моли­лись вместе. И есть скитское житие, например, Нил Сорский. Во­круг него было 12 монахов, каждый жил целую неделю в своей ке­лье и молился в одиночку, и раз в неделю они собирались на совершение литургии, где они были едины как тело Христово, совершали службу, которую, в сущности, совершает Сам Христос и в которую они вливались.

Опубликовано: Вестник РХД. 1994. № 170; Сб. Ступени; «Пути христианской жизни». – М.: «Практика», 2018.