О некоторых категориях нашего тварного бытия. Доклад в Московской духовной академии. Часть 1

Хочу, прежде всего, сказать вам, с какой радостью я к вам приехал, не только в Троице-Сергиеву Лавру, но именно в Семинарию и Академию, с радостью новой встречи, когда можно лицом к лицу видеть людей, которые дороги. И я привез вам привет с Запада, от наших священников и от наших мирян, которые молятся о благостоянии наших здешних школ, и из которых многие надеются когда-ни­будь тоже стать учениками и студентами, семинарии или академии.

А теперь хочу перейти к теме своего доклада, которую мне довольно трудно выразить. Формально и очень малоописательно я мог бы её назвать так: «О НЕКОТОРЫХ КАТЕГОРИЯХ НАШЕГО ТВАРНОГО БЫТИЯ»; но сказав это, я, вероятно, только испугал вас сложно­стью слов и не передал вам того, что для меня значит эта тема, почему мне хочется говорить с вами об этом.

Сотворение человека и мира очень часто воспринимается просто — если это слово применимо — как объективный факт. Он являет­ся спорным для одних, безусловным для других. У некоторых людей, в наше время вся тема тварности создает проблемы и вызывает некоторые сомнения, но редко-редко мне пришлось встретить людей, которые продумали бы эту тему нашей тварности с точка зрения жи­вого религиозного опыта, с точки зрения того, как эта тварность раскрывается в нашем отношении с Богом и как эта тварность определяет очень глубокие и драгоценные отношения с Богом и твари между собой.

Тема, разумеется, превышает возможности одного или даже двух коротких докладов, и поэтому я скажу вам, что успею, а может быть в другой раз, если мне разрешено будет снова в вашей Академии говорить, мы продолжим эту беседу с какой-нибудь иной точки зрения.

Сейчас мне хочется отметить несколько вещей: во-первых, мы не сотворены просто, объективно, как будто мы — предметы, которые Богом сделаны; а сотворены сразу, еще до нашего существования, в каком-то взаимоотношении с Богом. Если Бог нас творит, это потому, что мы Ему желанны, в самом теплом и самом глубоком смысле этого слова: «желанны». Мы Богу не нужны для того, чтобы Он Богом был; для Него нет необходимости нас вызывать из небытия; Он был бы той же полнотой самодовлеющего бытия и без нас, той же полнотой торжествующей, ликующей жизни и без нас. Он нас творит нас ради, а не Себя ради. И в этом Предвечном Совете, который вызывает нас к бытию, уже покоится вся полнота божественной любви к нам. Вспомните начало книги протопопа Аввакума — вступление — где он говорит об этом Предвечном Совете, о том, как Бог, обращаясь к Сыну, говорит:

«Сыне! Сотворим человека!», и Господь, отвечает: «Ей, Отче!». И тогда, раскрывая тайны будущего, Отец говорит: «Да, но человек согрешит и отпадет от своего призвания, своей славы, и придется Тебе крестом его искупить» — и Сын говорит: «Пусть будет так, Отче!»

Здесь что-то очень важное. Важно то, что Бог, творя человека, знал, что случится — и сотворил. И когда я это говорю, я не только говорю о том, что Он знал, что будет с человеком, что придет смерть на него, страданья, безмерная скорбь становления или падения; но Он знал тоже, что Его любовь имеет в себе крестный оттенок, что в любви есть радость давать и есть радость полу­чать и есть победоносная, трагическая радость Креста.

И вот, на фоне этого, Бог творит человека. Раньше, чем он сотворен, он уже возлюблен крестной, божественной любо­вью, а не только радостной и светлой. И когда человек появляется из небытия в бытие, он встречает Божественную Любовь, он лю­бим, он желанен.

Я уже сказал, что сотворение мира, и, в частности, челове­ка, для Бога не является необходимостью. Это акт царственной, творческой свободы. И в том, что, мы Богу не необходимы, лежит основа какой-то, хотя бы относительной, самобытности нашей. Если мы были бы необходимы Богу, если бы без нас, без твари, Бог не был бы полнотой того, что Он есть, — мы были бы только жалкой тенью в этом сиянии, мы были бы словно светлячки при ярком солнце. Правда, мы горели бы каким-то светом, но по сравнению с Све­том Невечерним, сиянием Солнца правды, полуденного озарения Божества, мы были бы предельно ничтожны. Потому именно, что мы не необходимы, мы имеем некоего рода самобытность, мы поставлены перед лицом Божиим в какой-то самостоятельности; между нами и Им может быть диалог; Бог говорил — и пророки отвечали; человек молится — и Господь отзывается. Это возможно только потому, что мы — разные, потому что мы нигде не сливаемся, потому что, то всеконечное призвание человека стать причастником Божественной природы не есть первичная данность, а именно призвание, т.е. нечто, что может быть достигнуто только тогда, когда чело­век вырастет в меру этого призвания.

С другой стороны Священное Писание учит нас, что мы сотворены из ничего, из небытия призваны к бытию. В этом есть, с од­ной стороны, всеконечная наша бедность, и, с другой стороны, — всерадостное наше богатство.

Бедность, потому что мы ничем не обладаем, потому что у нас нет корней ни в чем — я сейчас говорю не о человеке только, а обо всей твари. Мы не коренимся в Боге, мы от Него глубоко различны; мы не коренимся ни в чем, что существовало бы до нас, до твари вообще. Мы повешены между двумя безднами, по слову Филарета, между бездной небытия и божественной бездной только на слове и воле Господних. По существу, мы до конца беспочвенны, и мы можем корениться только если станем действительно своими и родными Богу, причастниками Божественной природы, живы­ми членами Тела Христова, храмами Духа Святого, детьми Отчими по приобщению, т.е. Церковью, все вместе, и живыми членами этой Церкви, каждый из нас; не порознь, потому что здесь именно нельзя употребить слово «порознь», именно розни-то нет, а всепобежда­ющее единство во Христе и Духе, так, что наша жизнь сокрыта со Христом в Боге.

Но это наше призвание. А так — мы стоим перед Божиим Лицом, призванные быть. Перед нами открыты все просторы, и мы ничем не обладаем. Это начало Царства Божия. Вспомните первую заповедь Блаженства: Блаженны нищие духом, яко тех есть Царство Небесное… Что это за нищенство, которое делает нас членами, гражданами, де­тьми этого Небесного Царствия? Конечно, не простой, голый, для многих горький факт совершенной, всеконечной нашей обездоленности и зависимости, потому что это не нищета духовная, это та ни­щета, которая может быть духовной или может быть страшной обездоленностью. Вспомните слова Златоустого, который нас учит о том, что беден не тот человек, у которого ничего нет, а тот человек, который желает того, чего у него нет. Можно не обладать ничем и не быть бедным, можно быть богатым с точки зрения каждого, кто посмотрит на нашу жизнь, и чувствовать себя обездоленным бедняком.

Мы богаты только тогда, когда воспринимаем всё, что нам да­но в жизни как дар Божий, как богатство любви Господней. Есть рассказ, приведенный Мартином Бубером, евреем, который был немец­ким богословом, и кончил свою жизнь профессором Тель-Авивского Университета, рассказ о том, как жил в XVIII веке в Польше рав­вин, в крайней, отчаянной бедноте, и каждый день он приносил Бо­гу благодарность за все Его щедрые дары. И как-то, кто-то из его окружения ему поставил об этом вопрос: Как можешь ты благодарить Бога день за днем, когда ты знаешь, достоверно знаешь, в своей плоти и своей душе знаешь, что ничего тебе Он не дал — как ты можешь лгать в молитве?.. И тот на него посмотрел с улыбкой и ска­зал: Ты не понимаешь сути дела! Господь воззрел на мою душу, и Он увидел, что для того, чтобы я вырос в полную свою меру, мне нужна бедность, голод, холод, и оставленность; и этим Он меня одарил безмерно…

Это замечательный рассказ, потому что здесь мы видим, как человек, сумевший верить Богу и Его любить, и понимать через любовь премудрость Божию, непостижимую плотским умом, как этот че­ловек, при всей предельной обездоленности, был богатый и был, в каком-то смысле, в какой-то мере, в Царстве Божием.

Открыто нам это Царство Божие, если мы только поймем, с од­ной стороны, как радикально и абсолютно мы ничем не обладаем. Мы ведь вызваны из небытия, нет корней у нас ни в чем, ни в Боге, ни в какой бы то ни было предшествовавшей творению твари. Жизнь, которой мы обладаем, тоже дар Божий. Мы не можем её создать; мы не можем её защитить, мы не можем её сохранить и удержать. Тело наше вне нашей власти; достаточно, чтобы маленький сосуд разор­вался у нас в голове для того, чтобы самый великий ум поблек, и чтобы человек стал хуже зверя. Бывает перед нами горе, нужда, и мы всеми силами хотели бы почувствовать сострадание, а сердце как камень лежит у нас в груди, не можем мы подвигнуть себя на живое чувство, если оно не дано нам будет свыше. Воля наша — о ней и говорить не надо; что мы можем над собой сотворить? Мы бессильны над собой: лень, уныние, малая усталость, обстоятельства жизни — эти факты достаточны для того, чтобы очень крепкую волю сломить. А дальше, если озираться: человеческие отношения, родство, дружба, любовь, достижения окружающей жизни, культура и уют, и обеспеченность — всё у нас есть — и ничего у нас нет, по­тому что мы ничего не можем удержать. Как бы мы ни ухватывались за всё это, оно течет меж нашими пальцами. Всё, чем мы обладаем, мо­жет быть отнято мгновенно. И если мы вдумаемся в это, мы уже получили некоторое представление о нашей нищете, но далеко не пол­ное. Через такое представление в Царство Божие человек не попа­дет. Он может войти в отчаяние, в страх, в неуверенность, но не в ту устойчивость, которой характерно Царство Божие, но не в ра­дость евангельскую, потому что для того, чтобы войти в эту ра­дость, надо понять еще другое.

Надо заметить, во-первых, как при всей нашей окончательной обездоленности, мы не обездолены; мы не обладаем ни жизнью, ни бытием, ничем — но всё это ведь у нас есть. Это только философское рассуждение, что у нас нет этого; мы живы, мы движемся, мы любим, мы мыслим, мы радуемся, мы страдаем, не говоря о всем прочем. И вот тут надо понять, понять сердцем и умом, что всё, что у нас есть, это знак Божественной любви в каждое мгновение, в каждый час и день нашей жизни. Если мы могли бы присвоить себе что-либо, оно было бы наше, но перестало бы быть связью с Богом потому именно, что это всё не наше, а Божье; всё, что у нас есть, это Божия любовь, ставшая конкретной, живой заботой о нас.

И вот, если понять это, тогда действительно перед нами раскрывается Божие Царство, потому что мы находимся в таком Царстве, где над всеми и над всем Сам Господь, Который дарствует без конца, дарствует разно: есть благодеяния явные, и есть благодеяния тайные; рассказ, который я вам привел, об этом раввине XVIII века, можно отнести к благодеяниям тайным, тайну, которую мало кто, из нас, способен познать.

Вот основное положение наше по отношению к Богу; вот, что значит для нас нефилософский термин активной жизни живого, прос­того человеческого переживания — то, что мы сотворены из ничего, вызваны из небытия в бытие. В этом уже наше соотношение любви с Богом, наше безмерное дивное богатство в Боге; вспомните слова евангельские о том, что «тот потеряет всё, кто не в Бога богате­ет». Именно так мы можем быть богаты; и так мы богаты именно в этом соотношении. Теперь: это соотношение не механическое, а жи­вое, динамическое и нравственное, имеющее внутреннее, живое, ду­шевное содержание. Потому что тот факт, что мы поставлены перед Богом лицом к лицу в совершенной зависимости с одной стороны, и одарены страшной властью отвергнуться от Бога, отказаться от Бо­га, потерять Бога раскрывает перед нами тему нашей свободы,

Я хотел бы оказать о свободе и о послушании несколько слов. Есть у Хомякова определение свободы, вывод филологического порядка. Он указывает, что анализируя славянские корни этого слова, мы видим, что в нашем русском понимании быть свобод­ным это значит быть самим собой. Самим собой каждый из нас хочет быть, и большей частью мы воображаем, что так оно и есть. На самом деле человек не может быть самим со­бой, если он не перерастет самого себя. Вспомните рассказ из Де­яний Апостольских о том, как Павел нашел алтарь, посвященный «неведомому Богу». Нельзя ли, взирая на современность, — и конечно, этот рассказ, может быть, можно истолковать иначе в другие эпохи — нельзя ли задуматься над тем, не является ли этот «Неве­домый Бог» человеком?

На этом алтаре, может быть поставлен человек, — но разно, и очень разно. Если мы не верим ни во что, если мы видим в человеке только сложное сочетание материи, энергии, преходящих процессов, связанных с плотью, и ставим этого человека на престол, на алтарь, мы создаем кумира, идола, который подпадает под общее осуждение псалмов: Уши имут и не слышат, очи имут и не видят, руки имут — и бездейственны… Таким человек представлялся многим уже с XVIII века. Такой человек есть идол, и этому идолу, как всякому идолу, приносятся жертвы, кровавые и иные; но это не человек, это обман о человеке, ложь о нем, прелесть, употребляя аскетический язык.

Но мы можем поставить человека на алтарь, — и только мы, познавшие Христа как Воплощенное Слово Божие, как Богочеловека. Он поистине пишется на иконах, Он поистине предлежит на Святом Престоле в таинстве Тела и Крови, Он поистине восседает одесную Бога и Отца: Человек Иисус Христос.

Здесь, может быть, уместно снова вспомнить слова Златоустого, когда он ставит вопрос о том, где искать подлинный образ челове­ка и отвечает, что не надо его искать в царских палатах и на пре­столах земных, а надо поднять очи свои к Престолу Господню, и одесную Бога и Отца мы можем узреть Образ человечий… Здесь мы видим, с одной стороны, некоторое разрешение многих теперешних недоумений о месте человека, о том, что он значит; мы видим, что образ человека, каким он представляется вне Бога, слишком мал для человека; из него можно сделать огромный идол, но величия в нем не будет никогда. Только вера наша во Христа, Сына Божия, ставшего человеком, нам раскрывает изумительные глубины человеч­ности, того, чем может быть человек.

В этом отношении в порядке свободы становления самим собой перед нами раскрывается головокружительная высота и глубина. Тут мы должны понять, что у нас есть, что сказать миру о человеке, даже раньше, чем мы будем говорить миру о Боге: мне недостаточен тот маленький человек, которым вы мне предлагаете быть; сердце человека глубоко и только Дух Святой может заполнить этот храм.

Это очень для нас важно помнить, потому что если мы не толь­ко житейски измельчаем, но потеряем из виду меру нашего призвания, то уже некуда нам идти, станем тоже молиться идолам, размеру, а не величию.

Но слово «свобода» раскрывается еще богаче, если привлечь другие слова: латинское слово «либертас» (libertas); это юридическое понятие древнего Рима; оно определяет законное общест­венное положение ребенка, который родился от свободных родителей, не рабов, и который сам наследственно свободен, т.е. общественно самовластен, имеет над собой право самоопределения. Но если вду­маться немножко в это понятие, а не только в слово, вы увидите, что всё воспитание такого ребенка держится между двумя крайностя­ми; с одной стороны — научить его быть свободным, а с другой сто­роны — обеспечить ему эту свободу предельным самообладанием, вла­стью над собой, т.е. таким воспитанием, которое научило бы его никогда ни в чем не покоряться чему-нибудь внешнему без согла­сия разума и души, стать таким человеком; который никогда не бы­вает движим внешними обстоятельствами, внутренней страстью — че­ловеком, который никогда не бывает в «страдательном наклонении», объектом, предметом воздействия; сделать из него человека, который бывает всегда и есть хозяин своей жизни, а хозяином своей жизни можно быть вплоть до смерти. Вспомните слова Христовы: «Никто Моей жизни не отнимает у Меня, Я её Сам даю»: полное, предельное самовластие. Но для этого нужно победить в себе все силы косности, все силы бессилия, всю инертность и все движения тела и душа, которые несовместимы с такой властью над собой.

И здесь вступает понятие о послушании, о дисциплине. Дис­циплина — тоже слово латинское; оно определяет не совсем то, что мы в ней видим всегда. Когда мы говорим о дисциплине, то думаем о том, как нас порой зажимают в железные рукавицы. Но не в этом дисциплина; дисциплина происходит от слова «дисципулус» – discipulus, ученик — это то, не только фактическое, но внутрен­нее состояние того, кто стал учеником, кто хочет научиться, и который готов ради этого оставить свои собст­венные привычки, свои собственные мысли, свои собственные сужде­ния и чувства, для того, чтобы слиться с большим умом, с более глубоким сердцем, с волей более совершенной. И только этим пу­тем приобщения к большему человек делается свободным от меньше­го, от самого себя, каким он есть сейчас.

В порядке римского права отец семьи был такой мерой; он знал, каким должен быть человек, и как ему вырасти в эту меру, и сурово, твердо, он человека вел по этому же пути. Но и Господь ведет нас в область сыновства тоже этим способом. Вспомните сло­ва Ангела-Хранителя Ерме: «Не бойся Ерм! — отметьте слово «не бойся» — не оставит тебя Господь, доколе не сокрушит Он либо сердца твоего, либо костей твоих!» Да, Бог рабов не терпит , они Ему не нужны. Бог хочет детей Царства Божия, детей которые были бы в Единородном Сыне подлинными сынами и дочерьми Царства… Вспомните притчу о блудном: блудный сын готов сказать уже, после своего признания в греховности, что он готов и наемником быть в доме отчем; приготовил он эту исповедь. Отец дает ему сказать первую половину только: Отче, я согрешил перед небом, и перед тобой, я уже не достоин быть твоим сыном…» — но тут его отец обрывает: недостойным сыном — да, ты можешь быть, а достойным наемником в моем доме — никогда, сыновство не теряется, дары Божий неотъемлемы… И вот таким образом Бог и нас ведет к сыновству, к тому, чтобы мы были детьми Его Царст­ва через послушание, через свободу.

И если вы мне позволите присовокупить одно последнее, о том, как раскрывается это понятие наших взаимоотношений с Богом в по­рядке свободы в английском и немецком языках. Свобода по-немец­ки – Freiheit, по-английски – freedom, и оба покоятся в более древнем, санскритском слове «прия», которое значило «лю­бимый». Свободен тот, кто совершенно любим, и кто совершенной любовью способен отвечать на любовь: тот стал чадом Царства, тот стал самим собой в настоящем смысле этого слова.

И всё это покоится на том, что так часто нам кажется прос­то фактом из естественной истории или философской выкладкой: на том, что мы сотворены Богом, что мы вызваны из небытия в бытие Его творческим и животворным словом; покоится на том, что мы Бо­гу желанны, но не необходимы: только потому мы можем стоять лицом к лицу с Живым Богом, становиться не только по нашему призванию, но реально, не как данность, а как призвание тем, что Христос есть по природе.

На этом я закончу эту первую свою беседу, и, если после строгого суда вашего Ректора, мне будет позволено провести вто­рую, то завтра я хотел бы продолжить на эту же тему, сказав нечто о познании Бога и о некоторых трудностях на пути этого позна­ния.

Ответы на вопросы:

Вопрос: …….

Ответ: …….  Бог именно этого не хочет. Меня это поразило, ко­гда я в первый раз Евангелие прочел; отчасти на этом я и верую­щим стал. Я вдруг обнаружил, что Бог, с Которым я ничего общего не хотел иметь, этот Бог, Который так уважает человека, что Он защитник его достоинства, не согласен на его унижение и настоль­ко солидарен с ним, что готов стать им, человеком, для того, чтобы с ним сродниться… Замечательно?!

Вопрос: Веровал ли тот еврей в приводимом вами примере, во Хри­ста, как Сына Божия?

Ответ: Нет, не верил.

— Значит что же: спасение, возможно без Христа и благо­дать действует вне Церкви?

— Благодать разлита так широко, что мы просто постигнуть не можем. Апостол нам говорит, что никто не может назвать Иису­са Господом иначе как Духом Святым. Значит, до того, как вы назвали Иисуса Господом, Дух Святый вам что-то шепнул в сердце. У нас всегда такое представление о Церкви, что внутри Церкви Дух Святой говорит, учит, раскрывает вещи; по правде сказать, на нас посмотреть — это не очевидно, надо тоже быть честным, в конце концов; погляди, встань перед зеркалом, поставь себе вопрос: Я, что ли, храм Святого Духа? Это всякий может видеть на моем лице, в моих глазах?? — и т.д. Так что с этой точки зрения надо тоже какую-то трезвость иметь. Но, с другой стороны, Бог действует во всем мире, спасая, возможно, только как оглашенных, ес­ли глас Божий доходит до чужого, а не до своего. Правда? Так что тут — не то, что сложно, а просто гораздо богаче, чем мы часто воспринимаем, что, мол, есть какое-то царство благодати, и потом пустыня, вроде северного полюса — нет! Христос нам дает благодать так различно; можем ли мы, например, сказать, что в Ветхом Завете пророки, патриархи были безблагодатными? Не можем. Но вместе с этим мы можем сказать с Евангелистом: Духа Святого не было на земле, потому что Христос еще не вознесся к Отцу. Обе вещи одновременно истинны, потому что присутствие Святого Духа и воздействие благодати различно в разных обстоятельствах, но нет «радикальной» безблагодатности.

Вопрос: Так, значит, возможно, спасение без Христа?

Ответ: Я бы сказал — да; возьмите у апостола Павла о том, что язычники руководствуются законом Божиим, написанным в их серд­цах, что евреи руководствуются законом Божиим, данным Моисеем, христиане — законом Христовым идут.

Вопрос: Но они должны подойти ко Христу?

Ответ: Они могут и не подойти, потому что это — историческая возможность. Вы не можете ставить вопрос вечного спасения человека только на том, что он родился в Центральной Африке в эпоху, ког­да не было ни одного миссионера. Это слишком просто, потому что тогда действительно спасение определялось бы географией и историей. Англия — остров, они не видели ни одного православного до времени, скажем, Иоанна Грозного. Так что же, они потому должны погибать, вечное им осуждение, что они там родились? Это было бы слишком просто! Другое дело если перед вами станет Истина, и вы пройдете мимо; но и тут есть слово Христово: всякая хула на Сына человеческого простится. Значит, можно пройти мимо чего-то и не осудиться вконец.

Но я вам просто дам пример; в Англии считается неприличным о себе говорить, но мы — русские, так что ничего. Я в первый раз прочел Евангелие, когда мне было 15 лет, от негодования о том, что я слышал о христианстве, для того, чтобы удостоверить­ся, так ли это, и если это так — покончить раз и навсегда с Богом, с христианством и со всем… Вот, что получается: тот, кто при мне говорил о Христе, возбудил во мне такое отвращение, та­кое омерзение и негодование; а кончилось это тем, что я прочел Евангелие и это меня перевернуло. Так что всё это очень сложно. Но могло бы и не случиться так, я мог бы, например, всё это выслушать, придти в омерзение и ярость, как я и пришел, вернуться домой и увидеть, что у нас в доме нет Евангелия, и что ни у ко­го из знакомых нет, и сказать: Ну, значит, оно так и есть — и оп­ределить себя вполне твердо — потому что я тогда определил себя очень даже крепко. Знаю, что я сейчас поднимаю вопросы трудные, потому что вопрос нахождения Христа и спасения во Христе я ви­жу так: иначе как во Христе спастись нельзя — это одно; но если вы не могли даже и слыхать о Христе, то вы этим не можете осудиться. Иначе это предопределение худшее, чем у кальвинистов, чем в реформатстве. Тогда это просто Божий произвол — ты родил­ся там, ты и осужден, потому что ты родился. Тут никакой нрав­ственной коннотации нет, ничего нравственного нет, есть только ну, или случайность, или злая воля Божия, но не иначе, потому что чем ты виноват, что ты родился тут, там или еще где?

Вопрос: Значит можно думать, что есть оглашенные в других рели­гиях?

Ответ: Мне приходится видеть очень много народа; православных, неправославных, верующих, неверующих. И много мне приходилось одно время работать с восточниками — три года – так, что в общем достаточно. И поразительно, какая мера знания Бога может быть у человека, когда он доходит до какого-то края, и не хватает одного слова «Иисус» для того, чтобы всему дать ключ и объяснение. Но человек, который так дошел опытом жизни хотя бы, при помощи его веры, даже языческой — можно ли себе представить, что когда он предстанет перед лицом Господним, он не узнает, что «вот, Кого я всю жизнь искал, вот ответ на все мои недоумения?” Или мы должны считать, что последнее издыхание есть последний ответ?

… Мне всегда вспоминается слово святого Исаака Сирина, где он говорит: «Не называй Бога справедливым; если бы Он был спра­ведлив, ты был бы уже в аду.» И в этом есть большая надежда. ……………, что мы живем здесь; если Он про­сто справедлив, как хороший судья, то какая была бы надежда? Вся надежда на Божию несправедливость, которая высказана в прит­че о Божией справедливости и работниках последнего часа: «Почему Я не могу дать, если у Меня сердце широко?» Другое дело, можешь ли ты принять; тоже другой вопрос, если, скажем, человек может тебя любить, а ты не в состоянии ответить любовью. Но тут, опять-таки, у того же Исаака Сирина есть замечательное место — это длинная цитата, поэтому я не могу её привести дословно — но он указывает на то, что когда человек умирает, тело от души разлучается и душа оказывается лицом к лицу с Богом, и видит, что единственное содержание жизни есть любовь, то всё, что в нем есть, вся любовь, которая в человеке где-то есть, вся тоска по любви, которая в нем есть, вся устремленность к полноте бытия, к насто­ящему бытию, которая в нем есть, делается для него как бы муче­нием деторождения — вот рвется всё это и не может родиться. И тут Исаак Сирии приводит мысль — интересно говорит — что душа не может окончательного решения принять о себе, пока не воссоединится с телом, потому что тело — её друг, с которым она совещаваласъ, творила добро и творила зло, и только вместе они могут принести этот плод. Но опять-таки, это не такая слепая безнадеж­ность, как нам часто представляется: умер, и теперь кончено всё. Тогда о чем же мы молимся: «Со святыми упокой…», панихиды и прочее? Мы не можем молиться о том, чтобы Бог, Который рассудил правильно, по нашей просьбе поступил бы неправильно. Это же не христианство было бы. Тут есть что-то иное: действительно в это время что-то происходит, и каждая капля любви, которая спала бы через нашу молитву, что-то может менять в Царстве Любви, потому что эта любовь принадлежит тому, кого ты любишь. И когда это лю­бовь, которая дорого тебе стоит, тогда действительно думаешь: Да, пожалуй это может помочь…

Я сейчас вспоминаю одного своего знакомого, значительно старше меня. Он попал в немецкий концентрационный лагерь и четы­ре года просидел в Бухенвальде. Когда он вернулся, я его спро­сил — встретил на улице, помню: Фёдор Тимофеевич, ну как вы? — И он мне ответил: Я потерял покой. — Фёдор Тимофеевич, вы поте­ряли веру? — Он говорит: Нет, я потерял покой, потому что я день и ночь думаю об этих несчастных людях, которые были так безумны, что так нас мучили, и пытали; они-то не знают, что в какой-то день они станут перед Божиим судом, а я знаю. Когда я был в ла­гере и был их жертвой, я чувствовал: я могу о них молиться, по­тому что Бог не может не слышать мои молитвы. А теперь, когда они меня больше не мучают, у меня чувство, что молитва моя не оправдана, она слишком легковесная… Вот, где мы переплетаемся вот так, где жертва, страдая, получает Христову власть сказать: Прости им, Отче, не ведают бо, что творят, прости!… Или как другой страдалец сказал одному своему ученику перед смертью, что только мученик сможет в день Страшного Суда стать перед Судьей защитником своих мучителей, и сказать: «По Твоему примеру и слову я простил; Тебе больше нечего взыскивать с них»… Вот тут, ко­нечно, судьбы переплетаются; тут всё переплетается — вот тут-то и чувствуется, что Тело Христово не только та святыня, но и та трагедия, о которой я говорил; тот человек, который тебя пытает, он не вошел в Тело Христово, но без него Тело Христово не будет сиять полнотой. Не знаю: ересь или не ересь?

Опубликовано: О встрече. – Клин: Фонд «Христианская жизнь», 1999; Церковь и время. 1991. № 2; Человек. 1994. № 3 (без “Ответов на вопросы”)