О приходе и юрисдикциях. Часть 1
Фаина Янова: Отец Сергий, каким образом оказались вы, эмигранты из Советского Союза, под омофором Московского Патриархата? Как это с Вами лично произошло?
Прот. Сергий Гаккель: Мы, т.е. мои родители вместе со мной, принадлежали, чуть ли не единственному во всей Германии, приходу, который не отказался от Московской Патриархии в 1931 году. Надо сказать, что он был маленький приход, но замечательный, и особенно его настоятель, отец Григорий Прозоров, был замечательный человек, стойкий, добрый, принципиальный, который не отказался от Русской Церкви и при фашистах, т.е. при нацизме, когда нацисты требовали, чтобы все перешли под Зарубежный Синод, который очень явно тогда поддерживался Гитлером.
Фаина Янова: Это понятно; но почему он был под Московским Патриархатом, когда в России были гонения на Церковь, и, наверное, ваши родители вместе с вами подвергались страшному остракизму со стороны всех других православных в Германии?
Прот. Сергий Гаккель: Да, среди русских православных это считалось позорным, сомнительным. Но я думаю, члены этой группы считали, что отказаться от Русской Церкви, когда она находится на Голгофе, позорно, стыдно и ни в коем случае не помогает Церкви на Родине. Наоборот, если православные верующие в России узнают, — такая у них была мысль — что есть и на Западе свободные люди, которые принадлежат одной с ними Церкви, даже когда это не модно, неудобно, трудно, опасно, это может как-то поддержать их дух, помочь им в их страданиях. Это ни в коем случае не компромисс с советской властью, не принятие какой-то “генеральной линии”, будь то линия партии или линия митрополита Сергия. И вот, был этот приход в Германии, в Париже был один такой приход, к которому принадлежал наш будущий митрополит, в других местах, может быть, были отдельные такие ячейки. Это были достойные люди, которые по серьезным причинам, принципиально не хотели отказаться от своей связи с родной, канонической, страдальческой Церковью. Как я узнал позже, во время войны отец Григорий Прозоров был заключен немцами из-за того, что никак не готов был отречься от Москвы.
Фаина Янова: Многие верующие, как и следовало бы ожидать, присоединились к той юрисдикции, которую выбрал их священник или иерарх. Анна Гарретт вспоминает о том времени, когда митрополит Евлогий, прослужив долгие годы в эмиграции под омофором Вселенского Патриарха, вернулся в лоно своей родной Церкви, а вместе с ним и многие его прихожане, включая семью Анны Гарретт.
Анна Гарретт: У нас, по-моему, так было, что митрополит Евлогий уже совсем под старость, совсем больным, решил перейти сам назад в Русскую Церковь, потому что уже жить стало легче (когда Сергий был), и просто решил, что теперь верное время. Он перешел, и не все его прихожане и здесь, и во Франции перешли. Я думаю, что не многие “евлогианцы” пошли к “карловцам” из лондонского прихода. В Париже я не знаю.
Фаина Янова: Молодое поколение прихожан, как Анна Гарретт в довоенные годы, возможно, не очень задумывалось о значимости выбора, сделанного родителями. Для старшего поколения шаг этот был жизненно важным. Оставаться в лоне Матери-Церкви значило для них, оставаться в лоне своей Родины. Настоятель лондонского прихода, митрополит Сурожский Антоний говорит об этом:
Митрополит Антоний: Для многих это было очень важно: что мы разделены границами, политикой, опасностью, враждой, а эту связь никто прервать не может. Был вопрос также о том, как к нам относится внешний мир, западный мир, англиканский мир. Я вам дам один пример, который в этом смысле мне очень открыл глаза на наше положение здесь. Когда началась холодная война, и усугубилось чувство, что, может быть, она разгорится, я поставил вопрос секретарю Архиепископа Кентерберийского: каково будет наше положение патриаршего прихода, если будет война? Он мне ответил: “Мы про вас забудем. Потому что если победит Россия, мы скажем: посмотрите, с каким уважением мы отнеслись к вашим прихожанам… А если мы победим, вы нам никакого вреда не принесли”. Это — внешний мир.
Зарубежная церковь тогда относилась к нам совсем не так, как теперь. Теперь есть и открытость, и диалог, и мы можем общаться; но тогда были очень сильны подозрения и недоброжелательность; некоторые священники относились с большей или меньшей открытостью, а некоторые совершенно неимоверно узко. Помню, я спросил тогдашнего настоятеля здешнего “зарубежного” прихода, что он обо мне думает, и он ответил: “Я вас считаю честным человеком и поэтому отвечу вам прямо. Если бы я хотел быть вежливым, я бы сказал: вы не священник; но по правде я вам скажу — вы священник сатаны, потому что подчиняетесь Москве”. Этого никто сейчас больше не скажет. Но тогда отдельные люди были просто непримиримы. Но надо считаться с тем, что это поколение пережило такую трагедию, что они не могли спокойно говорить ни о чем, что относилось к советской действительности. И нас, к несчастью нашему, в тот момент рассматривали как связь — не с Россией, а с Советской Россией.
Фаина Янова: И можно легко себе представить, какой соблазн был для советской власти воспользоваться западными верующими в своих целях, попытаться через патриаршую Церковь проникнуть на Запад. Как лондонский приход и возглавлявший его владыка Антоний ограждали себя от советского проникновения?
Митрополит Антоний: На это можно ответить очень прямо и просто. Еще до моего приезда сюда, т.е. между концом войны и 1949-м годом, когда я попал в Англию, нам (не всем, а духовенству) было предложено подписать лояльность — России, не советской власти. И владыка Вениамин и духовенство Трехсвятительского подворья ответили, что такой подписи дать мы не можем: мы верные дети России, но такая подпись нас обязывала бы по отношению к государству, которого мы не принимаем. Это один пример. Другой пример, уже более поздний, хрущевского периода. Когда я первый раз ездил в Россию, меня пригласили в Совет по делам религий, и один из первых вопросов мне поставили такой: “Есть ли у вас политические убеждения?” — “Да!” — “Какие?” — “Я русский монархист”. И это положило конец всякой попытке подъехать ко мне.