О приходе и юрисдикциях. Часть 2

Фаина Янова: Напротив входа в собор стоит прекрасный церковный дом солидной викторианской постройки. У меня не было ни малейшего сомнения, что этот дом, как и собор, принадлежит лондонскому приходу. Я узнала, что это не так, а затем и причину этого.

Прот. Сергей Гаккель: Владыка, мы сегодня пришли и стояли у входа в храм, смотрели на здание, явно церковное здание, некогда принадлежавшее собору. Возможно, ли было купить и это помещение, когда приход покупал храм?

Митрополит Антоний: Было возможно его купить, потому что оно продавалось; и было невозможно, потому что у нас не было денег на его покупку. Нас было двести человек русских старшего поколения, поколения твоей матери, моей матери, моей бабушки. Думаю, молодых было настолько мало, что они не могли бы подъять это ради других.

Прот. Сергий Гаккель: Это пятидесятые годы. Но собор все-таки был нами куплен…

Митрополит Антоний: Собор не сразу был куплен. Этот храм англикане предложили “зарубежному” приходу, а нам малюсенький храм в Сити, т.е. в таком месте, куда в воскресный день не доехать. Я опротестовал, сказал, что наши старики никогда в церковь не смогут попасть. Мне ответили: “У нищих выбора нет”. Я тогда встал (разговор был с секретарем Архиепископа Кентерберийского) и сказал: “Мы не нищие, и мы у вас подачки не просили. Я обращусь к другим людям; до свидания!”. После чего был мне звонок от старшего секретаря: “Мы совсем не думали вас называть нищими. Дело в том, что этот храм был обещан Зарубежной церкви частным порядком, но если можно было бы найти какую-нибудь причину, почему бы пересмотреть дело, мы готовы это сделать”. Я тогда позвонил владыке Николаю в Париж и говорю: “Пошлите телеграмму о том, что Патриархия очень удивлена, что Англиканская церковь хочет создать дружеские отношения с Московской Патриархией — и нас лишает возможности иметь доступный для нас храм”. Владыка Николай послал эту телеграмму, и сразу же тогдашнего настоятеля Зарубежной церкви и меня вызвали на встречу с представителем Англиканской церкви, и он нам обоим поставил вопрос: “Вы готовы разделять этот храм с другой юрисдикцией?”. “Зарубежник” ответил: “Ни в коем случае мы в одном храме с большевиками служить не станем!” А я ответил, что никаких русских не выгоню, конечно, кто бы то ни был, если они готовы делить с нами храм, пусть приходят. И англичане поступили очень типично, по-соломонову. Они решили, что храм достанется тем людям, которые по-христиански поступили в отношении других, и в результате мы получили этот храм, а им пришлось искать другое место.

Анна Гарретт: Это было, конечно, страшно, потому что все-таки храм большой, сколько надо содержать, крыша и т.д. Сколько-то работ надо было сделать, раньше, чем мы могли въехать, вон в той части были сидения, так что все это не сразу было готово.

Митрополит Антоний: В течение двадцати с небольшим лет мы существовали в этом храме. А потом в какой-то день меня вызвали и говорят: настало новое время, вы должны или купить этот храм, или убираться вон, потому что китайский ресторан торгует это помещение, они хотят на территории храма устроить танцульку, а на галереях поставить столики… Я возмутился и сказал: “Ни в каком случае я этого не допущу; покупаю!” Англикане тогда говорят: “Мы же вам не сказали, за сколько”. Я дал им ответ, который их ошарашил, чисто русский ответ, я бы сказал: “Это не проблема, сколько бы вы ни потребовали, я заплачу”. — “Но мы вам еще не сказали — сколько…” — “Мне все равно; у меня в любом случае медной полушки на покупку нет”. Они, разумеется, смутились, потому что им такой подход непривычен. Они потребовали сто тысяч фунтов.

Прот. Сергий Гаккель: С кем тогда велся разговор? Это была Лондонская англиканская епархия или Англиканская церковь вообще?

Митрополит Антоний: Это была Лондонская епархия. Помню, я пришел сюда, собрал приход, говорю: “Вот такое предложение; мы покупаем этот храм. Но для этого мы должны жертвовать всем драгоценным, что у нас есть. Собирайте деньги, как умеете, делайте что хотите; но мы ни у кого денег просить не будем, пока сами не соберем все деньги, какие только можем”.

Прот. Сергий Гаккель: “Ни у кого просить не будем” — включало ли это и Московскую Патриархию?

Митрополит Антоний: Ее в первую очередь. В тот момент закон в России был такой, что все храмы, которыми пользуется Московская Патриархия, остаются собственностью государства. Поэтому если бы мы купили этот храм на деньги Патриархии, он принадлежал бы Посольству и советскому государству. Мы ни за что не хотели связываться в этом отношении с государством. Мы вообще в тот период не связывались ни в денежном порядке, ни в каком порядке, в сущности. Я и в Россию никогда не ездил на том именно основании, что мы эмигранты и не имеем никакого дела с советской общественностью, хотя всей душой остаемся русскими.

Фаина Янова: Зачем было вообще эмигрантам возвращаться в Московскую Патриархию?!

Анна Гарретт: Я думаю, что все хотели обратно в Русскую Церковь, как только можно будет; и единственный вопрос был о времени. Некоторые думали, что уже можно в самом начале, вот когда владыка Антоний будущий, все Лосские перешли, это немножко раньше нас. Они тогда решили, что уже можно. Митрополит Евлогий немножко дольше думал, и я помню, было собрание, когда прихожане обсуждали это очень горячо. Думаю, я там была, почти уверена, что была, но я никакого участия в этом не принимала. Не то что мне это было неинтересно, но как-то так… Внешне все продолжалось, как было. Между приходами стало совсем по-другому, потому что тогда карловацкий приход про нас стал говорить, что мы коммунисты, чекисты, изменники, одним словом, всякие…

Фаина Янова: Как вы это переживали?

Анна Гарретт: Все равно!..

Фаина Янова: А мама ваша?

Анна Гарретт: Мама думала, что это довольно глупо. Никто из нас особенно всерьез это не принимал. Мы знали, что это неправда.

Митрополит Антоний: Прихожане перешли под омофор Московской Патриархии не по особенно пламенному убеждению. Они остались верными своему священнику, которого они почитали, которого знали как человека безукоризненно честного и добротного. Они остались верными Московской Патриархии, потому что это была Россия, не зарубежье, это была связь с Россией мимо политических разделений, мимо физических границ. Это было сознание, что когда мы молимся и поминаем — тогда уже не патриарха Тихона, даже не местоблюстителя Петра, а местоблюстителя владыку Сергия, когда мы молимся о нем, мы на Родине, мы там, а не здесь.

Здешний приход в самом начале эмиграции был под омофором владыки Евлогия, который тогда был представителем патриарха Тихона. В какой-то момент связь с Патриархией оказалась чрезвычайно трудной, усложненной вмешательством советских властей, и митрополит Евлогий решил уйти под омофор Константинополя. С ним, конечно, ушла его епархия и, в частности, лондонский приход. Это был 1931 год. Но митрополит Евлогий тогда поставил условие, что он будет под Константинополем до момента, когда восстановится нормальная связь с Москвой. И когда после войны показалось, что это возможно, он вернулся под омофор Московской Патриархии и остался верным ей до своей смерти. Впоследствии Франция в основе своей вновь отделилась от Московской Патриархии, но Лондон, под руководством отца Владимира Феокритова, который был, как хрустальный утес, чист, прозрачен, остался верен тому, чему его учил с самого начала митрополит Евлогий: жди момента, когда восстановится связь, и тогда вернись в родную Церковь… Но здесь это было воспринято большинством эмигрантов очень отрицательно, и лондонский приход, которым руководил отец Владимир Феокритов, остался в меньшинстве, тогда как Зарубежная церковь представляла собой тогда большинство русских прихожан в Лондоне и вообще в Англии.

Я приехал из Франции сначала не в приход, а как капеллан Православно-англиканского содружества святых Албания и Сергия. И когда отец Владимир Феокритов внезапно умер в Лондоне, то меня назначили временно исполняющим обязанности настоятеля; и, как многие временные вещи, это продлилось, последние сорок пять лет. Я приехал из Франции убежденным “патриархистом”, как тогда говорили. Я сначала был духовным сыном замечательного священника, отца Георгия Шумкина, который принадлежал к юрисдикции митрополита Евлогия до 1931 года. В 1931 году, когда случилось разделение между владыкой Евлогием и Москвой, я почувствовал, что уйти из родной Церкви, потому что она в трагическом положении, даже если она не свободна, даже если она не может говорить полным голосом, никто не имеет права. И я присоединился к тем очень немногим, которые тогда выбрали Московскую Патриархию, вернее, остались ей верными. Тогда нас было меньше пятидесяти человек на всю Францию; был один маленький приход в Берлине и маленький приход в Голландии, и все. И для меня выбор был совершенно лишен проблем. Позже, когда я вошел вглубь жизни Трехсвятительского подворья в Париже и познакомился с митрополитом Вениамином (Федченковым), который впоследствии умер в России в Псково-Печерском монастыре, все это начало приобретать гораздо более конкретную умственную форму. Там тогда были самые неожиданные люди, люди всех политических и культурных уровней. Прихожанином там был Бердяев, был Лосский, были братья Ковалевские, было множество людей, которые политически никак друг с другом не сходились, которые культурно принадлежали различным мирам, но для которых была одна правда: свою Церковь в трагическую минуту не покидают; и как владыка Вениамин выразился очень не элегантно, но очень метко: если бы моя мать стала проституткой, я бы от нее не отрекся, а Русская Церковь проституткой не стала, она в плену…

Фаина Янова: Лондонский приход вернулся под омофор Московской Патриархии после второй мировой войны вместе с митрополитом Евлогием, по своей воле, но многие прихожане все еще чувствовали себя отрезанными от своей Родины и настроенными, в конечном счете, против советской России. Как удалось митрополиту Антонию передать своей пастве чувство глубокой лояльности к Родине?

Митрополит Антоний: Мы не хотели, чтобы через церковность в нашу среду проникло какое-нибудь советское влияние, и иногда приходилось действовать очень решительно. Я вам могу дать один пример — не этого, а предыдущего храма. Сюда должен был приехать митрополит Николай Крутицкий, которого я очень почитаю после долгой встречи с ним уже много лет спустя в Амстердаме и Гааге. Он должен был приехать на съезд британских профсоюзов. И я ему послал в Москву телеграмму (я был священником в Англии всего три месяца): “Ввиду того, что вы приезжаете на чисто политическое собрание, я вас прошу не приходить в наш храм, ибо я вас в него не допущу”, — и подписался: “иеромонах Антоний”. И я получил от него ответную телеграмму, которую считаю чудом драгоценным: “Одобряю и благословляю”. Это были сороковые годы, еще сталинский период. И мы с ним друг друга не забыли; перед смертью он мне написал короткое письмо, где говорил: я всю жизнь отдал Церкви, и теперь Церковь меня отвергла, забыла и я умираю один…

Фаина Янова: Как помогал лондонский приход во главе с владыкой Антонием тем, кто был гоним, особенно в хрущевские времена?

Митрополит Антоний: Мы свое призвание видели в том, чтобы быть свободным голосом Русской Православной Церкви на Родине. То, чего она не могла сказать, мы могли сказать с полной открытостью, при одном условии: это говорить так, чтобы не подводить никого лично и не подводить под удар самую Русскую Церковь. И можно было это делать очень прямо и очень точно, беря на себя ответственность за то, что ты говоришь, не вовлекая иерархию или духовенство или мирян, находящихся в России, в то, что мы говорили, не ссылаясь на них как на пример, а просто говоря от себя самого, чтобы это была правда, которую могли слушать в России и радоваться о том, что иерархия Русской Православной Церкви за границей ничем не связана и говорит правду открыто. Я в то время читал лекции по всей Англии, лекции были на тему о Русской Церкви или мне ставили вопросы о Русской Церкви, Я говорил тогда, именно в хрущевское время, о гонениях на Русскую Церковь в период Сталина, в период самого Хрущева; и о том, как нужно Русской Церкви доверие и уважение находящихся вне пределов России верующих, не только православных, но и инославных; и каково точное ее положение, по сведениям, которые у меня были. Помню другой случай. Когда мы ездили в Индию на первую встречу с Всемирным Советом Церквей, я говорил о положении Русской Церкви; и владыка Никодим ко мне подошел и сказал: “Знаешь, пока ты состоишь в нашей делегации, будь осторожен в том, что говоришь, потому что нас будут упрекать в том, что мы тебе дали те сведения, которые ты распространяешь”. И это я воспринял как вполне справедливое указание, и потом все то, что я узнавал из всех возможных источников, употреблял, только когда не был членом официальной делегации.

Прот. Сергий Гаккель: Означало ли это, что мы выступали тогда менее открыто, чем желали бы?

Митрополит Антоний: Я говорил всегда с предельной прямотой, но не полемически. Я говорил правду, но старался не идти на рожон и, главное, не говорить вещи так, чтобы в отместку в советской России стали бы преследовать тех или других отдельных лиц или Церковь в целом. И я помню собрание, которое предшествовало избранию патриарха Пимена, где я выступил, и один из самых старших, почитаемых иерархов, владыка Иосиф ко мне потом подошел и сказал: “Благослови вас Господь за то, что на нашей земле вы с такой прямотой сказали правду”. И потом на Соборе я прочел некоторые молитвы, которые мы читаем здесь о России и о ненавидящих и обидящих нас, о желающих и творящих нам злое: не дай им погибнуть, Господи, нас ради, грешных, но обрати сердца их в познание Твоея истины…

Фаина Янова: В 1970 году митрополит Сурожский Антоний вместе с приходским советом, без которого невозможно было бы выполнить эту титаническую задачу, взялся за приобретение для своих прихожан храма. В то время он еще не был митрополитом, а храм, т.е. нынешний лондонский Успенский собор, который англиканами был одолжен русским православным в 1956 году, был под угрозой продажи его под китайский ресторан. Владыка Антоний призвал свою паству сделать все возможное, чтобы собрать деньги на покупку собора.

Митрополит Антоний: Но это далось не так просто, потому что нас было тогда двести человек, как я сказал. Помню, вдова профессора Франка мне позвонила и говорит: “Отец Антоний, я всегда знала, что вы сумасшедший, но не представляла, что вы в такой мере можете сойти с ума! Как мы можем этот храм взять на себя? Нас двести человек вымирающего поколения. Для чего он нам?” И я ответил: “Знаете, Татьяна Сергеевна, на наших костях мы построим храм, который нужен тысячам людей, и давайте собирать деньги”. Люди продавали самое лучшее, что у них было, делали какие-то изделия, и мы собрали около пятидесяти тысяч фунтов. В этот момент какая-то очень едкая журналистка обнаружила все это положение и написала в Times, большую английскую газету, открытое письмо: какой позор — повсеместно закрываются храмы, потому что в них никто не ходит, а тут растет приход… И в результате Times и Church Times мне предложили написать воззвание, я написал; и я не верил, не воображал, что у нас на свете столько друзей. Стали приходить пожертвования небольшими суммами: фунт, три фунта, десять фунтов, но со всех сторон, причем не от русских, конечно, потому что русские и так все здесь были, а от инославных и по разным причинам. Я вам могу дать один пример такой причины и жертвенности. Я получил письмо от старика: “Мне 84 года, я вдовец, живу в старческом доме, дохода у меня никакого нет, кроме пенсии, но вы столько мне помогли своими книгами, что я хочу что-то сделать для вашего храма. Я вам посылаю три фунта деньгами и свое обручальное кольцо: оно золотое, вы сможете его продать”. Продать мы его не продали, но это была действительно жертва из глубины сердца.

Фаина Янова: Английские друзья узнали о приходе и о православии в большой степени благодаря лекциям митрополита Антония, будущего митрополита Сурожского, которые появились в печати на английском языке. Происходило это так: вступления его записывались на магнитофон (надо помнить, что тогда еще не было удобных, изящных магнитофонов), затем расшифровывались и печатались на машинке. Работой этой занималась молоденькая тогда Анна Гарретт, ныне староста прихода.

А.Г.: У нас была такая машина, чуть меньше этого стола, это было до настоящих taperecorder’ов, там была пластинка с магнитным кусочком и надо было ее чуть ли не каждые десять минут переворачивать, потому что она кончалась очень быстро, так что первые серии лекций были записаны действительно с большим трудом. Он говорил уже тогда по-английски. Там было довольно много ошибок, которые в первом томе я поправляла, не все, некоторые выражения я оставляла. У него была такая своеобразная манера говорить, что было жалко… Конечно, если грамматическая ошибка, тогда другое дело.

Фаина Янова: Без особой надежды на успех отнесла Анна первые машинописные тексты лекций Владыки в одно издательство в Лондоне. К ее удивлению и к радости всего прихода, текст был принят. Первая книга епископа Антония на английском языке вышла в свет. Постепенно нужная сумма была собрана и храм куплен. Но еще задолго до этого, в 1950-е годы состоялось его освящение. Рассказывает первый рукоположенный владыкой Антонием священник Сурожской епархии

Отец Сергий Гаккель: Это было первое больше событие в этом соборе, который нам казался тогда громадным, как и теперь кажется, но тогда особенно казался огромным, потому что мы переехали из маленького домашнего храма. Это первоначально был дом, где жил настоятель отец Владимир Феокритов, где поселился и его брат, наш регент, Михаил Иванович Феокритов, а на первом этаже были отделены две довольно большие комнаты — но все-таки домашнее помещение, где мы служили. И вот из этого скромного помещения переехать в такой громадный, даже грандиозный храм было для нас будто чудо. Поэтому это чувство благодатного свободного пространства играло свою роль при освящении, и мы, конечно, совсем естественно торжествовали. Торжествовали тоже, потому что к нам приехал настоящий архиерей из далекого Парижа, чтобы совершить это освящение. Для нас визит архиерея был редкостью, мы еще не привыкли к тому, что у нас есть свой эмигрантский архиерей. Раньше были экзархи разные, которые назначалась из Москвы, они жили скорее в Берлине, чем в Париже, так что были недоступными, отдаленными и “не нашими” в том смысле, что они не были эмигрантами и, можно прибавить, мало могли понимать в нашей эмигрантской ситуации. Но, в конце концов, был назначен в Париже добрейший монах, архимандрит Николай Еремин, который приехал на это освящение. Он был назначен как архиерей для Франции и как экзарх Западной Европы, управлял Голландией, Францией, Великобританией, Швейцарией. Это был скромный человек, я бы сказал даже уютный человек, уставщик, как помню, даже надо было его бояться, когда прислуживаешь (я тогда прислуживал в алтаре), но он украсил это наше торжество своим присутствием, не только добросовестно и умело, но благодатно совершил освящение нашего собора.

Митрополит Антоний: В момент освящение этот храм совершенно как-то преобразился. Люди, сюда приходящие, очень часто говорят, что в этом храме какая-то удивительная тишина и что в сердцевине этой тишины чувствуется присутствие Бога. Но это было результатом, как мне кажется, большой любви прихожан ко Христу, Его пребыванию и чудодейственному освящению этого места.

Фаина Янова: Тянуло к этому храму людей православных и иноверцев. Тем не менее, в 1956-57 гг. лондонский приход все еще состоял главным образом из русских эмигрантов, русскоговорящих верующих. Постепенно, как мы это знаем и видим сегодня, приходят все больше и больше англичан. Что влекло их к этому приходу, к православной вере?

Прот. Сергий Гаккель: Во-первых, смешанные семьи. Появлялись мужья, жены, потом дети, говорящие по-английски, и, тем не менее, они приходили часто регулярно и с любовью в наш храм. Некоторые впоследствии переходили в православие, если уже не перешли еще до своего брака. Я помню англичан, которые считались прихожанами нашего собора, но никогда не переходили в православие и никто не требовал этого, они просто любили наше благочестие, наше богослужение, красоту нашего православия. В их числе был и муж старосты, который только в зрелые годы перешел в православие уже после кончины своих родителей, которых он не хотел огорчить своим переходом в “чужую”, как им должно было казаться, веру. Помню другого человека: он приходил каждую субботу на всенощное бдение, часто на воскресное богослужение, стоял скромно, напряженно молился и вел себя более благочестиво, более по православному, чем большинство наших прихожан, но никогда не отказывался от своего англиканства буквально до последнего дня, когда, умирая (это было в прошлом году) он принял православную веру и умер, уже будучи членом нашей православной церкви. Но повторяю, что его посещение нашего храма никак не значило, что он собирается стать православным или что мы ожидаем от него, что он станет православным. Никто ни к кому не предъявлял никаких претензий.

Фаина Янова: В лондонском соборе молились коренные православные разных юрисдикций, молились и готовящиеся вступить в православие или только недавно крестившиеся взрослые. Вспоминает прихожанка лондонского Успенского собора Татьяна Вольф, пушкиновед, преподаватель в отставке английской литературы в гимназии:

Татьяна Вольф: В то время, когда я начала ходить в церковь, большинство прихожан были русские или русского происхождения (это было сразу после войны), и дети уже появлялись. Я уже была постарше, но дети помоложе, как Ксения Гарретт, которые тоже родились здесь. Тогда еще было мало англичан, которые перешли в православие, потом их было больше и больше, очень много англичан.

Фаина Янова: Можно ли понимать, что ваша церковь была открыта для англичан, вы не закрывались, не говорили, что это только для русских?

Татьяна Вульф: О нет! Открыта, да, и для англичан. При владыке Антонии их становилось больше и больше из-за его влияния и его популярности, из-за его книг, лекций. Так много людей он привлек в церковь, так что появлялось все больше и больше англичан. Теперь наоборот, теперь вдруг появились опять русские.

Фаина Янова: Но в те годы серьезно стал вопрос о том, чтобы для англоязычных верующих вести службу на английском языке…

Прот. Сергий Гаккель: Очень сочувствовал англичанам наш настоятель, будущий митрополит. И первоначально в малом нашем храме, и особенно после, когда мы переехали в собор, еженедельно по вторникам мы собирались на небольшое служение на английском языке нами переведенной вечерни. И это привело даже к такой мысли: может быть, стоит разделить приход на две части, чтобы были службы английские — и церковнославянские для русских. Но когда был поставлен такой вопрос вслух, все были в ужасе от мысли, что может быть такое разделение, не раскол, конечно, но просто разделение в одной общине. И поэтому вопрос был поставлен иначе: как насчет введения английского языка в общее служение в нашем соборе? Чтобы иногда были службы целиком на английском языке, иногда чтобы были отдельные песнопения на английском. О великих праздниках мы еще не говорили, но это тоже предстояло. Тогда, помню, каждому было сказано: пожалуйста, заявите о своих желаниях, и было собрано довольно значительное количество писем, где русские довольно щедро говорили, (помню, моя мать так говорила), что, конечно, надо иметь службы на английском языке; а англичане наоборот говорили (некоторые, во всяком случае, я читал эти письма): мы так любим славянский язык и никак не хотим, чтобы портились наши службы переводом на грубый по сравнению с ним английский язык…

Фаина Янова: Вот среди таких людей сразу и прочно заняла свое место Татьяна Вольф. В будущем году исполнится ровно полвека с тех пор, как она приняла крещение. И русская православная община в Лондоне приняла ее в свою среду радостно и ласково. Однако в семье тогда еще двадцатилетней Тани ее желание креститься не вызвало особого энтузиазма…

Татьяна Вульф: И мой отец, и моя мать были из еврейских семей. Мой отец, как он говорил, по отцовской линии уже третье поколение неверующие евреи и ассимилированные в жизнь Петербурга; и всегда считал себя русским, во-первых, евреем, во-вторых, но никогда не скрывал, что он еврей, и был очень горд, он и не подумал бы скрывать. С другой стороны, его мать была из семьи раввинов от средневековья, и один был очень знаменитый, главный раввин в Праге в 18-м веке, /Иезекииль Ланда/. Но это была линия его матери. Когда я хотела креститься, хотя она была из такой семьи, она мне помогла, потому что говорила моему отцу, своему сыну, что он мне не дал никакой религии, так он и не может жаловаться, что я нашла себе. Тогда мать моя умерла. Я как раз пошла в университет, начала ходить по всем церквам, особенно в King’s College, и начала учить русский…

Фаина Янова: А в семье вы говорили по-русски?

Татьяна Вульф: Я говорила по-русски, но очень плохо писала и читала. Но, во всяком случае,  в Кембридже познакомилась с Лизой Хилл и с Димитрием Оболенским, Элизабет Хилл, которая была профессором русского в Кембридже, и ее помощник, который в то время там учил, потом он переехал в Оксфорд и стал профессором византийской истории, но тогда он учил русский. И когда они узнали, что я интересуюсь церковью, они меня убедили с ними ходить в католическую церковь, потому что в Кембридже не было православной службы, они сказали, что это ближе всего, что лучше ходить в католическую церковь, но сказали, что действительно я должна узнать о православии; и Дмитрий меня начал учить. Мне этого хотелось, потому что я чувствовала, что моя мать, если бы она действительно была христианкой, как она хотела быть (а я уверена, что она хотела), она определено была бы православной, а не англиканкой. Так что я думаю, что это меня сблизит, она умерла, что это меня сблизит с ней.

Фаина Янова: Крестил Таню отец Владимир Феокритов, который долгие годы окормлял паству лондонского прихода Русской Православной Церкви. Но начал он там с долголетнего дьяконского служения, а священником в довоенные и военные годы был отец Николай Бер. Анна Гарретт с благодарностью говорит о нем:

Анна Гарретт: Священники менялись, то один приезжал, то другой. Я это не очень хорошо помню, потому что все-таки была тогда сравнительно маленькая, но когда, кажется из Швеции приехал отец Николай, раньше он был на дипломатической службе и, вероятно, не был похож на типичного деревенского священника, он был очень культурный и цивилизованный человек, он сразу нас, молодежь, забрал в субботнюю школу /../ Так что служил он и отец Владимир Феокритов дьякон, он был годами дьякон.

Я его давно знала, с самого раннего детства. Он был большой, с очень сильным басом, очень милый. И когда он был еще дьяконом, он приходил к нам, к моим родителям в дом и пел песни, романсы.

Татьяна Вульф: Отец Владимир, который меня крестил, был замечательно симпатичный, милый человек, но он меня не учил ничему, потому что сказал, когда я появилась у него, что так как меня учит Дмитрий Оболенский, я уже все знаю, он меня не будет больше учить. Что я больше всего помню о нем, это когда он служил, он пел вместе с хором, когда он ходил по церкви, он так припевал, у него был замечательный голос бас, его брат был регентом, так что все было полно музыкальности этой семьи. И теперь наш регент отец Михаил Фортунато женат на дочке прежнего регента, брата отца Владимира, так что это все в семье, династия. А потом был владыка Антоний, но он такой потрясающий священник, что — что я могу сказать? Владыка вырастил в свою очередь целую плеяду преданных своему делу священников Сурожской епархии, после того как сам принял сан епископа. Его хиротония состоялась в 1957 году.

* * *

 Фаина Янова: Вместо поздравления от всех слушателей с Вашим днем рождения, зачитываю Вам несколько запоздалое письмо-поздравление с днем победы, но оно и Вам относится:

Дорогой Владыка Антоний! В эти весенние дни шлют Вам горячий привет из города Ивано-Франковска слушатели Ваших радиобесед Шатухины — младший и старший. От души желаем Вам здоровья духовного и физического, поздравляем Вас, участника защиты нашей земли от   с 50-летием Победы. Хотелось бы, чтобы Вы знали, что слова Ваши через эфир доходят до нас, хотя не так часто, как надо это для нашей сегодняшней распадающейся жизни. У нас уже потеплело, за окном зазеленели молодые березки. Сын Владимир заканчивает третий класс. На праздник 9 мая надеемся выйти с друзьями на природу куда-нибудь к реке. Желаем Вам встретить праздник в здоровье и в окружении близких людей. С искренним уважением — Владимир Шатухин.

Митрополит Антоний: Я хочу поблагодарить от всего сердца семью Шатухина за то поздравление, которое он мне прислал к дню победы, но которое дошло до меня в день моего рождения. Меня очень трогает такой отзыв на мои посильные передачи для России. Несмотря на то, что мы разделены пространством и временем и годами, между нами глубокая связь, мы действительно едины, мы дети Русской земли. Спасибо вам за все! Благослови вас Бог и дай Бог, чтобы и мальчик ваш вырос во славу Божию своей Родины и на радость своим родителям.