О самопознании

Прежде всего, я хотел бы дать определение тому «я», кото­рое надлежит познать,- без этого у нас не будет общего язы­ка, и мы не будем знать, о чем, собственно, говорим; а затем, определив это «я» двумя различными способами, я, во-первых, попытаюсь показать, как важно нам знать свое «я» для устрое­ния и построения своей внутренней жизни, и, во-вторых, поста­раюсь указать путь к самопознанию. Не знаю, удастся ли мне сделать какой-либо вывод, но, во всяком случае, я дам вам из­вестное количество материала, который вы сможете использовать.

В плане духовной жизни «я» представляется нам в двух ас­пектах; я обозначу их двумя разными терминами, которые я по­стараюсь затем раскрыть. С одной стороны это «я» как особь, индивидуум, а с другой стороны — «я» как личность, персона. Это терминологическое различение, обоснованное практически и богословски.

Индивидуум, как указывает само слово, есть предел дроб­ления, то, что больше нельзя разделить и за пределами чего нарушается сама целостность человеческого существа. Если мы будем рассматривать человеческое бытие в его целом — весь че­ловеческий род, или отдельный народ, семью, или вообще какие бы то ни было группы, то наступит момент, когда перед нами окажется индивидуум, т.е. некая единица. Если же мы будем пы­таться делить дальше, уже самого индивидуума, то перед нами окажется мертвое тело и душа, но это уже не будет человечес­кое существо, присутствие. Очень важно понять, что индивидуум, являясь пределом дробления, является также и пределом распа­дения — как между существами своего же рода, так и между ним и Богом. Вне же этого распадения с Богом и друг с другом речь пойдет уже не об индивидууме, а о личности, к определению ко­торой я вернусь ниже.

Когда мы хотим определить, описать индивидуума, мы можем это делать лишь в категориях, общих для всех людей, но людей, которых мы группируем по тем или иным признакам. С точки зре­ния внешности мы говорим о росте, цвете волос, характерных особенностях человека, он большого или небольшого роста, блон­дин или брюнет, у него глаза того или иного цвета, он толст или худ. Можно развивать этот анализ и говорить о звуке его голоса, качестве ума и сердца, других его особенностях срав­нительно с окружающими его людьми; в конечном же счете наше описание сводится к описанию черт, общих всем людям, причем людей группируют так, как составляют букет, отличающийся от другого букета, но состоящий из тех же или подобных цветов. И наконец, для того, чтобы узнать, отличить одного индивиду­ума от другого, мы пользуемся методом контраста; иногда это противоположение, иногда — аналогия, но здесь всегда присут­ствует элемент дифференциации, так что одного индивидуума мож­но отличить от другого только в категориях противоположения или контраста. Как индивидуум, как особь я есмь постольку, поскольку я глубоко отличен от окружающих меня индивидуумов. В этом и состоит мое «индивидуальное бывание», и с той мину­ты, как я говорю о контрасте, противоположении, различении общих для всех свойств, я говорю о расстоянии, которое уста­навливаю между собой и другим, и это очень важно: это один из аспектов греховного состояния, это то противоположение, которое порождает распад и не только препятствует участию в единой гармонии, но и устанавливает ряд самоутверждений, по­тому что с точки зрения как психологической, так и духовной, для индивидуума характерно именно самоутверждение. Всем это знакомо: когда мы являемся частью какой-либо среды, и если мы не хотим быть раздавлены, уничтожены, мы должны утверждать себя против давления, насилия окружающей нас массы. И это самоутверждение создает еще более напряженную ситуацию обособ­ленного бывания, т.е. распада, состоящего из отвержения дру­гого, отрицания другого, отказа от другого, что коррелятивно, соответственно отказу быть поглощенным, сокрушенным, уничто­женным другим — каков бы этот «другой» ни был: «другой» инди­видуальный или «другой» коллективный.

Личность, персона — нечто совершенно иное: этот термин не соответствует нашему эмпирическому познанию человека; он имеет обоснование в Священном Писании или, вернее, в прило­жении Священного Писания к нашему понятию о Боге или о человеке. Для личности характерно, что она не отличается от дру­гой личности путем контраста, противоположения, самоутвержде­ния, — личность неповторима. Исчерпывающий образ, я думаю, нам дан в Откровении, где говорится, что в наступившем Царствии Божием каждому будет дан «белый камень, и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме принявшего» /Апок. 2. 17/ и Бога. Это имя — о нем говорит вся еврейская традиция — совершенно отлично от того, что мы называем именем собствен­ным, фамилией или прозвищем; всё это случайные имена, которые мы даем самим себе или же другим, тем другим, которые также принадлежат системе контрастов, противоположении, отличий; но то имя — имя не случайное: оно в совершенстве соответ­ствует самому существу личности, это — личность, выраженная именем. Согласно еврейскому традиционному утверждению, кото­рое мы находим как в самой Библии, так и в окружающей Библию традиции, имя и личность тождественны, если имя это произно­сит Бог. И если мы хотим представить себе всё значение имени для личности, которая его носит, может быть можно сказать, что это то имя, то державное, творческое слово, которое про­изнес Бог, вызывая каждого из нас из небытия, слово неповто­римое и личное; и вместе с тем имя это определяет неповтори­мое, личное, ни с чем несравнимое отношение, которое связы­вает каждого из нас с Богом. Мы «бесподобны», т.е. мы вне сравнения, потому что никто не подобен никому — в смысле од­них и тех же категорий. Существует неповторимое явление, ка­ковым является каждый из нас по отношению к Богу; в этом смы­сле личность невыразима, потому что она не определяется путем противоположения. Она настолько неповторима, настолько бесподобна, что существует сама по себе, но может выражать себя вовне известными действиями, проявлениями, тем, что в посла­нии ап. Павла названо «сиянием», И когда мы хотим познать всю глубинную сущность или свое эмпирическое «я», нам приходится рассуждать по-разному, потому что наше эмпирическое «я», то существо, каковым мы являемся в социальной жизни или которое мы противополагаем другим — здесь мы отличимы, ибо сравнитель­но различны — это существо мы улавливаем иными методами, чем личность. Мы не знаем, что такое «личность» в первозданном состоянии, именно в силу катастрофы, которая называется грехо­падением, и вследствие которой, вместо того, чтобы быть гармо­нией, состоящей из неповторимых, но не самоутверждающихся и не противополагающихся друг другу существ, созвучьем, ключом ко­торого является Бог, мы познаём личность только сквозь разде­ляющую и трагическую призму индивидуумов.

Богословие открывает нам образ совершенной личности и со­вершенной природы в одном только Боге; однако, наше человечес­кое призвание именно в том, чтобы Крестом Господним, аскезой, восхождением, которое постепенно превращает нас в живые и со­вершенные члены Тела Христова и в живые, оживотворенные Святым Духом храмы, стяжать реальность личности и природы, преодолев и победив противоположение и разделенность обособленности.

И вот, сравним теперь, что и как мы можем познать о «я» индивидуальном — с одной стороны, и «я» личном — с другой. Ос­новной момент — и я уже это подчеркивал — это именно противо­положение, лежащее в корне различия индивидуумов. И это проти­воположение мы не только наследуем, родившись уже с начатками обособленности, разделения с Богом и людьми; мы упрочиваем его в течение всей нашей жизни, потому что считаем, что противополагаясь друг другу, мы себе присваиваем или укрепляем, или про­сто утверждаем свою индивидуальность. И чем больше мы это де­лаем, тем обыденнее становится наша индивидуальность и менее устойчивой наша сущность и наше существование. Чем многослож­нее мы друг другу противополагаемся, тем больше накапливаем свойств, общих для всех, всё менее личных, всё менее оригиналь­ных, несмотря на иллюзию, будто именно этим противоположением мы достигаем оригинальности и исключительности. Все вы прек­расно знаете, что можно легко прослыть эксцентриком, и что нет ничего монотоннее эксцентричности: способы стать оригинальным эксцентриком очень ограниченны. То же можно сказать и обо всех результатах греха, т.е. о действии бесов и нашем внутреннем разрушении, потому что грех однообразен, и быстро истощив все возможности, мы без конца возвращаемся к одному и тому же.

На это противоположение следует обратить особое внимание, и если мы хотим себя познать, то должны, прежде всего, видеть одно из его последствий, а именно: по отношению к обществу — будь то общество светское или мистическое общество, каковым является Церковь — мы определяем себя в категориях отрицания другого. Самоутверждение всегда равносильно отвержению, отри­цанию другого. И как только мы принимаем другого, мы уже не можем утверждать себя по-прежнему резко и безапелляционно, не можем другого отбрасывать и не принимать его реального, кон­кретного и полного присутствия. Для нас это равносильно само­исключению. И слова Сартра «ад — это другие» мы можем понять именно в таком смысле: это те «другие», которые неотвратимо нас окружают, от которых нам некуда деться, которые безжалост­но нам навязаны, когда мы сами хотели бы навязать им себя так, чтобы они были периферией, а я — абсолютным центром, пользую­щимся той уверенностью и тем покоем, которыми обладает цент­ральная точка в сравнении с периферией,

Итак, самоутверждение равносильно отрицанию другого. Но самоутверждение индивидуума есть и отказ от самой способности любить, потому что любить — это прежде всего признавать в дру­гом само его существование, признавать, так сказать, актуаль­ность другого; признавать, что другой радикально, полностью, до конца от меня отличен; признавать его как факт и восприни­мать его не как нечто опасное, а как реальность благую, как участника в общей гармонии вселенной, и относиться к нему со­ответствующим образом, т.е. с уважением, чувством почтительно­сти, — я бы даже сказал поклонения — в смысле того уважения, которое пробуждает в нас желание и волю к совершенному и пол­ному служению. Любить кого-то, это — прежде всего признать за ним право на существование, дать ему «право гражданства» и занять по отношению к нему периферийное место, затем, с этой периферии устремляться к нему, всё более забывая себя самого.

До какой степени нам это кажется нереальным, особенно в той форме, в какой я об этом говорю! Но все мы знаем, напри­мер, что мы непрестанно окружены людьми, существование кото­рых мы почти не замечаем; они для нас мебель, причем мебель весьма громоздкая, потому что она всё время оказывается на на­шем пути, и мы или наталкиваемся на нее, или же нам приходит­ся ее обходить. Мы часто называем человеческими отношениями то, что в большинстве случаев следовало бы называть столкновениями. Если мы не успели разминуться, мы неизбежно сталки­ваемся, но в обоих случаях мы друг друга не замечаем. Единст­венное, что мы замечаем, это некий объем, какую-то помеху, не­что мешающее мне следовать по моей траектории; и эта траекто­рия — если она не простой переход с одного места на другое, а путь моей жизни — есть то, что я хочу делать, а «другой» — опасность, препятствующая мне быть тем, чем я хочу быть.

Но при доброжелательных, дружеских отношениях — я уже не говорю о любви — мы видим нечто совершенно иное. Начинается всё с того, что кто-то, кто был около нас всего лишь объемом, неопределенным присутствием, обретает лицо, в своем роде един­ственный лик. Если в этом лике открывается для нас возможность каких-то отношений, то мы больше уже не являемся центром, во­круг которого вращаются сателлиты-спутники. Теперь мы почти на положении равных; я говорю «почти», ибо понадобиться много времени, чтобы преодолеть чувство, что центр — это всё же я. Если взять такие простые категории, как «я люблю тебя», то «Я» обычно пишется крупным шрифтом, «люблю» — простой союз, а «те­бя» — вообще нечто относительное. Я думаю, весь процесс, кото­рый должен нас связать с кем-то, состоит в следующем: мы посте­пенно обнаруживаем, что «я» и «тебя» уравновешиваются по мере того, как «люблю» перестает быть союзом, перемычкой, соединя­ющей два местоимения, и обретает весомость, какое-то качество, изменяющее самые отношения. Бывает момент, когда отношения на­столько уравновешиваются, что тот, кто любит, ощущает себя со всей интенсивностью, но он с той же интенсивностью ощущает и другого, придает ему значение, ценность; а затем, если наше чувство становится более глубоким, если возрастает в нас соз­нание «другого», то наступает момент, когда мы вдруг понимаем, что теперь мы стали точкой на периферии, а он — центром в на­шем не статичном, а динамичном отношении существа, обращенно­го, устремленного к другому,

Помните начало Евангелия от Иоанна, где он говорит, что «Слово бе к Богу». Греческое слово, которое мы переводим «К» — не статично; это термин динамичный: К; ДЛЯ; ОБРАЩЕННЫЙ К; В НАПРАВЛЕНИИ К; УСТРЕМЛЕННЫЙ К. Отношение это — не отношение между двумя людьми, которые друг на друга смотрят; это отношение между Одним, абсолютно центральным, и Другим, существу­ющим только для первого, только в направлении к нему, только по отношению к нему. Тут мы можем говорить о любви, но теперь в этом «я люблю тебя» «я» так сузилось, что существует лишь объективно, а субъективно человек уже забыл себя. То, что те­перь имеет значение, это слово «люблю», в которое включено и «я», ибо центром стало «ты» — «другой».

Когда мы пытаемся найти меру своего индивидуального «я», первое, о чем мы можем себя спросить, это следующее: в каком смысле я могу сказать, что люблю тех, кого люблю? Я не говорю о тех, которых не люблю; их легион; не говорю и о тех, кого люблю лишь потому, что они далеко и для меня не обременитель­ны — очень легко любить тех, кто за тридевять земель, и очень трудно любить соседа, который хочет слушать радио, когда я хо­чу спать. И вот первый вопрос, который мы должны себе задать: я говорю, что люблю свою жену, дочь, брата, того или другого человека… Что это значит? Люблю ли я его так же как клубни­ку со сливками? Иначе говоря, питаюсь им, пожираю его из дня в день, изо дня в день его парализую, высасываю его как вампир? Тогда действительно его присутствие для меня драгоценно, я не могу без него обойтись, он необходим для самой моей жизни. Это ли мы хотим сказать? Так вот, если мы честны, то очень часто нам придется согласиться: «Да, именно это». И нет ничего уди­вительного, что те, кто становится жертвами нашей любви, мо­лят Бога о том, чтобы их любили поменьше. Это очень важно; ведь если нам станет ясно, что наше поведение с теми, с кем у нас наилучшие отношения, есть в основе своей поведение хищ­ника, — что же сказать об остальных? В таком случае мы, конеч­но, можем понять, что нашим врагам везет больше, чем нашим друзьям; их-то мы, по крайней мере, оставляем в покое!

Вот первый момент: постарайтесь определить, оценить ка­чество доброжелательности, дружбы, любви, связывающих нас с теми, к кому мы сердечно привязаны. А потом задайте себе воп­рос о связи отвержения, связи противоположной, существующей между нами и остальными; и тогда вы увидите, как постоянно мы стремимся к самоутверждению, до какой степени даже самые наши близкие, самые искренние, самые дружеские, самые братские отношения, отношения, связывающие двух людей, суть отношения от­страняющие: «Держись на шаг от меня, я боюсь смешаться с тобой, боюсь исчезнуть, боюсь оказаться в плену твоей любви, я хочу остаться самим собой!»

И тут мы можем также измерить элемент противоположения в самих себе. Приступая к такому исследованию самих себя в этом смысле или же в плане какой-нибудь другой детали нашей обособ­ленной жизни, мы склонны к поистине диавольскому рассуждению. Оно состоит, в сущности, в следующем: «Всё, что во мне привле­кательно, что мне во мне нравится, и есть мое «я». Всё же, что во мне кажется мне уродливым, отталкивающим, или же что другие находят во мне отталкивающим и уродливым, что создает напряже­ние с окружающими, я воспринимаю как пятна, как нечто привне­сенное или наложенное на меня извне». Например, люди часто го­ворят: «Я ведь от всего сердца стремлюсь к иному, но жизнен­ные обстоятельства сделали меня таким». Нет, жизненные обсто­ятельства только раскрыли, что вы таковы. В переписке Макария, одного из оптинских старцев, есть два или три письма к петер­бургскому купцу, который пишет: «От меня ушла прислуга, и мне предлагают взамен деревенскую девушку. Что вы мне посоветуете, брать мне ее или не брать?» Старец отвечает: «Конечно, брать». Через некоторое время купец снова пишет: «Батюшка, позвольте мне ее прогнать, это настоящий бес; с тех пор, как она здесь, я всё время прихожу в ярость и потерял всякое самообладание». И старец отвечает: «И не вздумай гнать, это ангела небесного послало тебе небо, чтобы ты видел, сколько в тебе злобы, кото­рую прежняя прислужница никогда не могла поднять на поверх­ность.»

И вот мне кажется, что если мы вглядимся в себя со всей серьезностью, то уже не сможем сказать: всё, что добродетель­но, прекрасно, гармонично — это я; всё остальное — это пятна, случайности, не имеющие со мной ничего общего, они просто при­липли к моей коже. В действительности же они не к коже прилип­ли, а коренятся в самой глубине нашего существа. Только это нам не нравится, и мы обвиняем, кого можем — обстоятельства на­шей жизни и проч. Сколько раз я слышал на исповеди: «Вот все мои грехи», — затем кающийся на минуту останавливается перевести дух (грехи обычно излагаются довольно быстро) и произ­носит длинную речь, доказывая, что будь обстоятельства данной ему Богом жизни иными, у него вообще не было бы никаких гре­хов. И вот, порой, если мне говорят: «Я виноват, но что вы хо­тите? У меня теща, у меня зять, у меня то, у меня сё, у меня ревматизм и артрит, мы пережили русскую революцию, и т.д.» — не раз случалось, что когда человек, закончив свой рассказ, ждал уже разрешительной молитвы, я ему говорил: «Сожалею, но исповедь — это средство примирения с Богом, а примирение — де­ло обоюдное. Итак, прежде чем я дам вам разрешение во имя Бо­га, можете ли вы сказать, что прощаете Ему весь вред, всё зло, которое Он вам причинил, все обстоятельства, в которых Он при­нудил вас не быть святым или святой?» Обычно людям это не нра­вится, но это правда, и это так важно, так существенно: мы должны принимать самих себя целиком, как мы есть. Мы не посту­паем так, если считаем, что мы — это то, что прекрасно, а в остальном виноват Бог (чаще всего Бог, а не диавол, потому что диаволу, в сущности, Бог должен был бы воспрепятствовать делать зло, которое тот делает – уж, по крайнем мере, по отношению ко мне!).

И вот что же нам делать? Можно ли найти какое-то вдохно­вение, поддержку в делании, вытекающем из того, что мы увиде­ли? Да, конечно можно, и это «да, конечно» для меня обосновы­вается двумя моментами. Во-первых, нечто чрезвычайно воодуше­вляющее сказал один священник святой жизни, умерший в начале нашего столетия, в дневнике, куда он заносил свой внутренний опыт (как он называл: Озарения, которые мне дает Бог). Он го­ворит, что Бог никогда не дает нам видеть в себе зла, если Он не уверен, что наша вера, наша надежда достаточно крепки, что­бы устоять перед таким видением. Пока Он видит, что нам недо­стает веры, недостает надежды, Он оставляет нас в относитель­ном неведении; во внутренних наших потемках мы различаем толь­ко опасности, которые Он предоставляет нам находить ощупью. Когда же Он видит, что наша вера стала крепкой и живой, наша надежда достаточно сильной, чтобы выдержать мерзость того, что мы увидим, и не пошатнуться, тогда Он дает нам увидеть то, что видит Сам, но только в меру нашей надежды и нашей веры. Итак, вот двойное откровение, из которого мы можем из­влечь известную пользу; первое — это голый факт: я считал се­бя таким терпеливым, а эта деревенская девушка раскрывает во мне всё мое нетерпение, грубость и необузданность. Но с дру­гой стороны, если Бог позволил мне увидеть, значит, Он знает, что я теперь в силах справиться с проблемой, знает, что я в состоянии победить искушение и внутренне измениться.

Второй момент обосновывается для меня словами преподобно­го Серафима Саровского, который говорит, что существенно важ­но, чтобы мы видели самих себя целиком, т.е. не только то, что есть в нас прекрасного, отвечающего нашему призванию к вечной жизни, но также и всё остальное. Ибо то, что уже созвучно Хри­сту, Богу, что уже принадлежит Царству, в каком-то смысле не представляет для нас интереса: важно то, чтобы всё остальное — пустыню или дебри — превратить в райский сад. И здесь, отой­дя от образа, данного преподобным Серафимом, я хотел бы под­черкнуть, что мы должны рассматривать самих себя как материал, который Бог вложил в наши руки и из которого мы можем создать произведение искусства, нечто такое, что войдет составной час­тью в Царство гармонии, истины и жизни. В этом смысле у нас должна быть та же собранность, та же ясность взгляда, какой обладает художник. Произведение искусства, которое хочет соз­дать художник, определяется двумя факторами: с одной стороны, его замыслом, тем, что он хочет создать, с другой — материа­лом, который у него в руках. Вы знаете, что нельзя сделать оди­наковые произведения из различного материала: если вы хотите сделать крест из слоновой кости, вы не возьмете куска грани­та; если вы хотите соорудить кельтский крест, вы не станете высекать его из греческого мрамора, и т.д. — просто потому, что то, что вы хотите выразить, может быть выражено лишь в пределах возможностей данного материала. Итак, если только вы не безнадежно и не обезнадеживающе упрямы (обезнадеживающе как для Бога, так для себя и для других), и в ваших руках только один какой-нибудь материал, то вопрос будет не «как сделать мрамор из слоновой кости или гранит из кривого сучка», — а вы посмотрите на этот материал и скажете: «Какое произведение искусства может родиться из того, что я держу в руках?» – что не препятствует вам впоследствии осуществить другой замысел и из того материала, который вам хочется иметь.

Так же точно мы должны были бы действовать и в нашей внут­ренней жизни. Мы должны научиться вглядываться разумным взо­ром, проницательным взором, с возможно большим реализмом, с живейшим интересом в тот материал, который у нас в руках, по­тому что строить мы можем только из этого материала. Если вы — Петр, то вы не Антоний, и что бы вы ни делали, Антонием вы не станете. Существует присловье: «На Страшном Суде никто те­бя не спросит, был ли ты святым Петром, тебя спросят — был ли ты Петей». Никто не требует от вас быть тем, чем вы не являе­тесь, но можно у вас спросить, можно от вас требовать, чтобы вы были тем, что вы есть. И это очень существенно: если вы не примете всего материала в целом, вы ничего не создадите. Не воображайте, что занимаясь утверждением своего ума, своего восприятия, т.е. половины вашей индивидуальности, вы сможете создать целого, гармоничного человека. В какой-то момент вы обнаружите, что не смогли этого сделать, но тогда перед вами уже будет урод, какая-то полустатуя и огромное количество не­использованного материала — и всё!

И тут нужны мужество и вера. Прежде всего, вера в том смысле, как я уже говорил: Бог дает нам видеть только то, что мы можем вынести; и мужество нам вовсе не доставляет удоволь­ствия видеть всю нашу безобразность. Может быть, вы помните слова св. Венсана де Поль перед зеркалом, которые случайно услышал его отец, войдя в комнату: «Боже, я слишком безобра­зен для людей, но, может быть, Ты примешь меня таким?» Может быть, для людей я и слишком безобразен, но Богу я желанен, по­тому что иначе Он не вызвал бы меня к бытию, не совершил бы этого творческого, рискованного акта, взывая к бытию именно меня — причем не на краткое время, а для вечности.

С другой стороны, если мы хотим иметь отношения с людьми, окружающими нас, мы должны быть реальными, а не подставными личностями. Мы можем иметь друг с другом творческие, вдумчи­вые отношения лишь постольку, поскольку я — реален и мой со­беседник, тот, что стоит против меня, тоже реален. Эта реаль­ность должна охватывать всего человека, он не должен довольствоваться частичной реальностью, реальностью до известного предела.

Я этим вот что хочу сказать: когда нас, детьми, вызывает к себе директор школы на головомойку, потому что мы что-то на­творили, то мы видим в директоре только его звание директора. Здесь нет человека, а есть директор, как был бы полицейский, чиновник, прокурор, врач. Нам не приходит даже в голову, что в нем есть что-то другое. Есть у Евтушенко очень сильное сти­хотворение, где он описывает преподавателя, каким видит его ученик. Ученик за ним наблюдает и думает: Что с ним такое се­годня? Он какой-то странный! Он преподает математику и только что сделал две ошибки в сложении… А теперь он сломал мел, остановился и всё стер, хотя и велел нам переписывать с доски — и так далее. В конце стихотворения мы видим преподавателя, забывающего надеть пальто и шляпу и идущего через двор — и пос­ледняя фраза: «Ушла жена профессора из дома». Вот ситуация: был только преподаватель, не было человека. Это наша ситуация по отношению к другим, и ситуация, в которую мы ставим других по отношению к себе. Пока мы её не изменим, мы не будем реаль­ностью, не будут реальностью и другие. Невозможно встретиться с призрачным существом или тем, что еще меньше индивидуума, который всё же обладает какой-то реальностью, даже если эта реальность болезненная, замкнутая, лишенная всякой широты. Это верно и в отношении к Богу, также как и к людям, потому что если мы видим только преподавателя, а не человека, то при­ходя к Богу, мы часто собираем обрывки знаний, какие-то по­нятия о Нем, и становимся на молитву не перед живым Богом, а перед идолом, который мы собрали из образов и понятий, под­линных в той мере, в какой каждый образ и понятие чему-то со­ответствует в Боге, но становящихся преградой в тот миг, ког­да мы говорим себе: «Вот Бог».

Отношение к личности совершенно иное. Я только что гово­рил, что здесь совершенно иная проблема: дело не в том, чтобы видеть себя как личность, мы ведь этого не можем. Личность, персона — это то, чем мы призваны стать, преодолев индивиду­ума, которого эмпирически мы можем в себе самих наблюдать. Личность может быть раскрыта только в Том, Кто её знает, т.е. в одном Боге. В нас есть личность, которая есть образ живого Бога. Извне эта личность представляется под видом индивидуума. И вот аналогия, которую я хотел бы провести: мы — это картина мастера, которая из столетия в столетие подновлялась, пока не стала совершенно неузнаваемой. Мы стали карикатурой образа Божия. Если вы покажете картину знатоку, он внимательно ее рас­смотрит и скажет: в этом портрете бровь, часть лица, несомненно, принадлежит руке мастера, всё остальное — нет. Тогда, изучая эту бровь, попробуйте снимать слой за слоем все эти записи. Сняв один слой, мы скажем: «Нет, это глубже предыдущего, но это всё еще не рука мастера, это запись, она фальшива в срав­нении с этим штрихом брови, с этой цветовой гаммой, которая уже без сомнения принадлежит мастеру». И так постепенно нам удастся расчистить картину, вернуться к первообразу, освобож­денному от накопившихся искажений.

И вот именно это мы и должны сделать над самими собой — но как? Апостол Павел советует найти себя во Христе и найти Христа в себе. В такой форме это может показаться едва ли не вызовом: как найти Христа там, где по всей очевидности Его нет, поскольку Он совершенно скрыт слоями обезображивающих записей? Я могу дать вам простой совет, который вы можете ис­пробовать и который, мне кажется, может дать результаты. Ког­да вы читаете Священное Писание, особенно Евангелие, если вы честны и не становитесь с самого начала в благочестивую позу, не говорите: Всё, что я здесь найду — правда, ибо это говорит Бог, и я должен рукоплескать, поддакивать всему, потому что таким образом я окажусь на правильной стороне в предвидении Суда Божия — если вы просто честны по отношению к самому се­бе, вы увидите, что в Евангелии есть три рода вещей; одни нас ничем особенно не трогают, и в этом случае мы без труда гото­вы сказать: «Раз так говорит Бог, значит, так оно и есть», и это нас ничуть не волнует, потому что мы не видим никакого применения данных слов к нашей жизни, и тем самым они не пред­ставляют никакой опасности для нашего эгоистического комфорта и для нашего отказа следовать Евангелию. Есть другие места, и если мы вполне честны, мы скажем: на это я не пойду.

У меня есть честная прихожанка. Читал я лекцию о запове­дях Блаженства, после которой она подошла ко мне и сказала: «Владыко, если вы это называете блаженством, пусть оно вам и будет. Голодным быть, холодным быть, покинутым быть, гонимым быть — нет». Так вот, если у вас есть хоть четвер­тая часть её честности, вы отвергнете три четверти Евангелия — и я еще не пессимист. Возьмем пример: Христос открывает нам Бога уязвимого, беззащитного, побежденного и потому презрен­ного. Иметь такого Бога уже достаточно неприятно! Но когда Он еще говорит нам: Я вам дал пример, следуйте ему, — тогда действительно можно сказать «нет». Ну, так и скажите. Но мы не целиком черные, и если вы честны в обе стороны, т.е. если вы не защищаетесь от притягательности Евангелия, потому что она для вас опасна, то вы увидите, что есть одно, два места в Евангелии, три фразы, от которых озаряется ум, освещается, загорается сердце, воля собирается в желании следовать Сло­ву, потому что оно так прекрасно, так истинно, так совершенно и так полно совпадает с тем, что в вас есть самого глубокого; самое тело ваше устремляется по этому пути. Отметьте эти мес­та; как бы редки они ни были, это те места, где вы уже совпа­даете со Христом, где в покрытом записями портрете вы открыли руку мастера, островок тонов первообраза. И помните тогда од­но: в этой фразе или в этом евангельском образе одновременно явлены и Христос, и вы; и как только вы сделали это открытие, вам уже нет надобности бороться со своей природой, чтобы как можно более приблизиться к евангельскому духу, достаточно сле­довать своей природе, но природе подлинной, не ложному, прив­несенному образу, а тем чертам, что написаны рукой мастера. Дело не в том, чтобы поступать наперекор всему, что вам хочет­ся сделать (христиане часто называют это «быть добродетельным»: чем больше я хочу это сделать, тем добродетельнее это не де­лать), а в том, чтобы сказать: «Вот один, два пункта, в кото­рых я нашел, что есть во мне самого подлинного. Я хочу быть самим собой, самым истинным, самым подлинным образом». Сде­лайте так, и когда вы это сделаете внимательно, с той радо­стью быть и все больше становиться самим собой, то вы увиди­те, как появляется другой просвет, место сходное, родственное так сказать, нескольким поразившим вас словом. Постепенно порт­рет расчищается, появляется одна черточка, другое красочное пятно, и постепенно вас захватывает всё Евангелие, но не так, как оккупационные войска, которые завоевывают вас наси­лием, а освобождающим вас действием, в результате которого вы всё больше становитесь самим собой. И вы открываете, что быть самим собой это значит быть по образу Того, Кто пожелал быть по нашему образу, чтобы мы были спасены и изменились.

Итак, вот два различные, но коррелятивные пути самопозна­ния: познания «я» — индивидуума, которое себя утверждает, себя противополагает, которое отвергает и отрицает другого; то «я», которое не хочет видеть всего себя таким, как оно есть, пото­му что стыдится и боится своего безобразия; то «я», которое никогда не хочет быть реальным, потому что быть реальным зна­чит стать перед судом Бога и людей; то «я», которое не хочет слышать, что говорят о нем люди, и еще больше — что говорит о нем Бог, слово Божие. И с другой стороны — личность, находя­щая свое удовлетворение, свою полноту и свою радость только в раскрытии своего первообраза, совершенного образа того, что она есть, образа, который освобождается, расцветает, открыва­ется — т.е. всё больше обнаруживается — и тем самым всё боль­ше уничтожает индивидуума, пока от него уже не останется ни­чего противополагающегося, ничего самоутверждающегося, а лич­ность-ипостась, которая есть отношение, личность, которая всег­да была только состоянием любви того, кто любит, и того, кто любим, оказывается высвобожденной из плена индивидуума и вновь входит в ту гармонию, которая есть Божественная Любовь всех содержащая и раскрывающаяся в каждом из нас как в светах вто­рых, которые излучают вокруг свет Божий.

Перевод с французского Т. Майданович по изд.: «Connaissance de soi». Messager de l’Exarchat du Patriarche Russe en Europe Occidentale. 1978, № 97—100. Выступление в Женеве перед молодежной группой 3 ноября 1969 г.

Опубликовано:  Вопросы психологии. 1994, № 5.

Труды. Т. 1. — М.: Практика, 2002.