О Символе веры. Часть 3

Я закончил прошлую беседу размышлением о том, как выражается наша вера, т.е. знание Бога за пределом всякого слова, в молитве, в созерцательном молчании и т.д. А теперь мне хочется остановиться на другой стороне того же вопроса. С одной стороны, мы свою веру несем в себе, в самых глубинных тайниках нашей души. Для нас самих порой нет нужды ей находить выражение, так же как мы чувствуем любовь или радость: они наполняют нас, и выражения им порой не нужно, потому что они сами по себе — и существо дела, и выражение этого чуда. Но с другой стороны, Христос нам сказал: Идите в мир весь и проповедуйте Евангелие всей твари… Он нас предупредил, что эта проповедь наша обойдется, может быть, некоторым или многим очень дорого, когда сказал: Я посылаю вас, как овец среди волков… Или в последней Своей беседе с учениками им напомнил: Если Меня ненавидели, то и вас будут ненавидеть… И, однако, ранняя Церковь была преисполнена таким изумлением о том, что Бог им открылся каждому в частности, каждому лично и всем вместе, что они не побоялись выйти на проповедь, они не побоялись стать чужими среди своих, они не испугались того, что им была обещана порой трагическая смерть. Они не ужаснулись перед тем, что эта смерть стала косить верующих вокруг них. Они воспринимали трагедию своей собственной жизни не так, как мы воспринимаем трагедии нашей жизни. Им было ясно, что если человек отдает свою жизнь за Христа для того, чтобы спаслись другие, то это торжество, это радость, это победа, это не поражение. Апостолы все, за исключением святого Иоанна Богослова, умерли мученической смертью. Тысячи христиан умирали в пытках, на кострах, распятые, умученные всякими способами человеческой злобой и ненавистью. И, однако, эта ранняя христианская община оставалась верной своему призванию: быть со Христом и, как сказано в одном из посланий, идти за Ним, куда бы Он ни пошел.

И мы знаем, каков путь Христов. Бог уничиженный, став человеком. Как человек, Он несет на Себе все последствия, грехи всего человечества, весь ужас мира, отпавшего от Бога, оставаясь непорочным и непричастным ко греху. Он окружен непониманием, отверженностью, ненавистью, завистью, и в конечном итоге Он присужден к полному, предельному отвержению: Он должен умереть вне стен града Иерусалимского, т.е. вне той твердыни, где исповедуется Живой Бог. В древности был такой обычай, что раз в год возлагались грехи всего израильского народа символически на козла. И он выгонялся из стана, из города с тем, чтобы его растерзали дикие звери. Так умирал Христос — изверженный из храма, изверженный из святого града, отвергнутый народом, который Он пришел спасать, и умер на кресте. И ученики Христовы знали весь этот путь, и этот путь они с благодарностью принимали как свой и были готовы идти за Христом, куда бы Он ни пошел. Да, они знали, что за смертью будет Воскресение, будет вечная жизнь, будет торжество жизни над смертью. Но раньше, чем войти в это торжество, надлежало каждому пройти через узкие врата смерти.

И вот отношение к смерти было одним из первых поражающих людей выражением веры христиан, которая была непонятна для язычников. И эта готовность, эта готовность с радостью умереть за Христа и ради мучителей, была силой, убеждающей людей в истинности этой веры. Мы знаем из житий святых, что так часто бывало: отзываясь на мученическую кончину христиан, люди начинали верить во Христа. Верить, потому что их поражала мысль: если эти люди готовы так умирать, так страдать за Христа и так любить нас, мучителей, что они и голоса не поднимали против них, то можно верить этому Богу. Есть рассказы не только о взрослых, не только о людях, которые сами выбирали смерть, но есть потрясающий рассказ (кажется, я вам его упоминал) о том, как во время одного из гонений соседи видели, как мать-христианка спешно вела своего шестилетнего мальчика в сторону Колизея, где происходило повальное убийство. Ее остановили: куда ты бежишь? Ты разве не знаешь, что там убивают христиан!.. — Да, я сама христианка. — Да; но ребенок-то?! И она посмотрела на них и сказала нечто вроде: «Неужели я его лишу славы мученической?!».

Это нам, в наше время не понятно. О, конечно, мы об этом говорим. Но как мало среди нас людей, которые, поставленные даже не перед предельным ужасом смерти, казни, мук, могут спокойно на это смотреть. И над этим нам надо задуматься, потому что как мы живем — об этом я уже говорил — свидетельствует перед людьми о том, правду ли говорил Христос о жизни. Помните, как апостол Павел писал римлянам: ради вас имя Христово порочится… Это относится конечно к нам. Каждый раз, когда мы живем не в уровень той веры, которую мы восприняли, и того учения, которое Христос нам преподал, мы доказываем своей жизнью не только свое неверие, а доказываем, что не верим Тому Богу, Которого на словах исповедуем. Я вам цитировал слова одного протестанта, который говорил, что еретиком можно быть, исповедуя в чистоте всю христианскую веру, если одновременно мы живем наперекор тому, что исповедуем. Жизнью мы являемся еретиками, тогда как на словах исповедуем правду Божию.

И вот это первое свидетельство, которое доходило до людей. Это самое разительное, потому что слово проповеди воспринималось разно. В день Пятидесятницы, когда апостолы вышли проповедовать, они говорили так, что никто не мог усомниться, что они говорят Духом Святым, что что-то с ними случилось, что они говорят так, как они не могли естественно выражаться. Я говорю сейчас не о языке — о красноречии, о той силе слова. Вы, наверное, помните, как в Евангелии от Иоанна сказано словами апостола Петра: У Тебя, Господи, слова вечной жизни… Христос не описывал вечную жизнь, но каждое Его слово уходило вглубь человеческой души и пробуждало в этих глубинах вечную жизнь, жизнь с Богом и жизнь в Боге. Так проповедовали апостолы в день Пятидесятницы, так они продолжали в какой-то мере, различно, в различной мере в зависимости от времени и обстоятельств говорить. Но не всегда их слова воспринимались. Вы, наверное, помните, как в ареопаге в Афинах апостол Павел проповедовал, и его слушали с вежливым интересом. Но когда он начал говорить о Воскресении, люди встали и стали ему говорить: Об этом ты нам расскажешь другой раз! — и разошлись; потому что они были не готовы. И вот эта неготовность рождает в пределах самой Церкви необходимость искать пути, как выразить способом доходчивым опыт, которого у человека, у других людей нет, как можно свою веру каким-то хоть начальным образом передавать.

И это делалось в разные времена по-разному разными людьми. Возьмите пример святого Симеона Нового Богослова. Он писал поэмы, гимны, он писал как художник, но художник, который пользуется всем художественным даром, который у него есть, способностью писать замечательную поэзию, но в нее вливался огонь не только его веры, но Святого Духа. И когда люди слышали эти его поэмы, они не только воспринимали смысл, они воспринимали нечто другое: не звучность, не картинность, а огонь, который горел в сердце святого Симеона и который продолжал гореть в его словах. Если можно сравнение сделать, особенно мне, который в этом отношении совсем невежественен и не одарен, так бывает с людьми музыкально одаренными. К музыке можно подойти очень разно. С одной стороны, можно смотреть на партитуру, и если вы не образованы в этом отношении, она ничего вам не говорит. Так слушали люди, не подготовленные, проповедь апостольскую: они слышали слова, но без смысла. И если человек эту музыку запоет или заиграет, то слушатель может нечто воспринять, потому что что-то может до него дойти, коснуться его души, найти как бы отзвук в его душе. И этот отзвук не будет пропорционален музыке, он будет пропорционален тому, что этот человек знает, его личному музыкальному опыту. Но за этим еще есть другое. Есть то, что исполнитель вливает в эту музыку, тот опыт, который в нем есть, т.е. он ее выражает потому, что сам на нее отзывается. Так Апостолы проповедовали. Они говорили о том, что до них дошло нечто, благовестие, добрая, благая весть зажгла в них, и вот так они могли это передать собственными словами. А за этим стоит композитор, творец, который эту музыку создавал, который эти слова рождал, который за пределом того опыта, который в себе несет исполнитель или слушатель. Но через исполнителя, через слушателя можно дойти до этого опыта частично, в какой-то мере. Это мы находим в проповеди апостольской, в молитвах святых. И наконец за пределом всего этого мы можем погрузиться в такое молчание, где мы за пределом слова или звука встречаем Самого Творца. Вот так передавалась вера.

Но этого оказалось недостаточно. Еще апостол Павел в свое время говорил, что бывают в христианской церкви разногласия. Это не значит, что люди не согласны с основами веры, а то, что когда они о ней говорят, они говорят как бы разными голосами, по-иному. И когда они хотят ее понять, т.е. уловить умом то, что они, может быть, знают сердцем, или то, что они почуяли благодаря чужой проповеди, они не находят единодушного выражения, тех же самых слов. И апостол Павел этого не боялся; и это очень важно нам помнить. Он говорит, что неминуемо будут разногласия, для того чтобы явились наиболее мудрые. Поэтому Церковь в течение всех столетий в лице грешников и в лице святых, в лице богословов и в лице невежд ощупью старалась уловить все более полно и совершенно истину христианства. Это бывало в отдельных общинах. Отдельные общины соединялись в более широкие группировки, которые потом стали называться епархиями, диоцезами. Эти группировки, сначала малые, стали входить в контакт друг с другом и делиться тем же самым опытом, который выражен был на фоне иной культуры. И это очень важный момент, потому что верующие, принадлежащие разным народностям, ту же самую веру воспринимали и выражали на разных языках, на фоне разной светской культуры и собственной истории. И когда я говорю о разных языках, я говорю о чем-то чрезвычайно важном, потому что есть языки очень богатые, есть языки бедные; есть языки утонченные в области философского или богословского мышления, есть языки, в которых выражается все как бы словом или образом. И каждая из этих групп выражала ту же самую веру, но порой иным образом, как бы дополняюще друг друга. Есть богословие Александрийское, есть богословие Антиохийское, есть богословие Византийское. Они ничем друг другу не противоречат, но говорят о том же с какой-то несколько разной точки зрения. И пришло время, когда эти точки зрения надо было согласовать для того, чтобы люди, переходящие из одного края империи в другой, несмотря на разность выражений, несмотря на непохожесть внешнего представления о вещах, могли бы узнать свою веру и полностью влиться в жизнь данной общины. И начались тогда Вселенские соборы. Они были собраны, собственно говоря, не Церковью как таковой, а Империей, которая заботилась о том, чтобы все верующие друг друга могли понимать, и чтобы вера оставалась чистой, несмотря на огромное различие восприятия и понимания. И постепенно вырабатывались отдельными святыми, отдельными общинами, отдельными церквами, отдельными странами символы веры. Они, в сущности, говорили о том же самом, но были пространны или коротки, говорили более полно о том или о другом. И, наконец, был выработан символ веры, сначала в Никее, а затем дополнен в Константинополе, который мы произносим каждое воскресенье: Верую во Единого Бога Отца…

Я вам все это рассказываю, потому что нам очень важно понимать, что наш символ веры не родился вдруг, внезапно. Меньше всего можно представить, что какие-то ученые богословы засели и разработали его; нет, он постепенно вырастал из глубин человеческого опыта, он постепенно вырастал в Церкви, в недрах ее, находил частичное выражение, слишком детальное в одном, недостаточное в другом, и постепенно был выработан этот очень уравновешенный Символ веры.

Но тут встает еще одна проблема. Если вы помните, что я говорил о непознаваемости Бога, о том, что невыразим тот опыт, который мы называем опытом веры, то как же можно свести всю нашу веру к короткому выражению как наш Символ веры или даже более пространные вероисповедания? И вот тут родилось различие между двумя богословскими путями. С одной стороны, веру нашу мы выражаем твердо, ясно тем, во что мы верим, и что может быть выражено. Но наряду с этим есть большое богословие, которое называется апофатическим, которое часто переводится как «отрицающее», т.е. это богословие, которое, веруя в истины, говорит однако: не воображай, что ты полностью можешь это выразить. Да, то что ты сказал, верно, но это далеко не полнота того опыта, личного и всецерковного, который у нас есть. И вот в этом смысле, может быть, вам понятнее то, что я когда-то говорил о том, что все, что мы говорим о Боге, верно постольку, поскольку оно укоренено в Евангелии, в опыте святых и в опыте Церкви в целом. Но вместе с тем это не все. То, что Бог Собой представляет, Кто Он, Что Он, — мы выразить человеческим языком не можем, не только лично, по — одиночке, но даже все сообща. И можно сказать, что всё, что мы говорим истинного, не еретического о Боге, похоже как бы на описание изнанки ковра, на который мы смотрим снизу. Мы видим узор, и этот узор правдив, но полнота его красоты видна только с другой стороны. И это мы сможем увидеть только тогда, когда мы пройдем через двери смерти и окажемся на той стороне, где Бог лично будет стоять перед нами, где мы Его будем созерцать лицом к лицу, где, как апостол Павел говорит, мы Его познаем так, как Он нас познаёт… Но тогда наше взаимное отношение с Богом будет иное. Будет такая приобщенность, такое взаимное проникновение, какого мы не можем испытать на земле. Но и тогда Бог останется за пределом всякого нашего познания. Отцы Церкви давали в этом отношении образы, которые порой очень ярки, очень понятны. Они говорили о том, что Бог существует в Себе Самом, но Он одновременно как бы через край переливается, и мы можем приобщиться тому, что Он Собой представляет, не приобщаясь к сущности, а приобщаясь к тому, что Он есть, но что нам доступно: это Его энергии. И образ, который часто давался, это образ солнца. Солнце для нас непознаваемо, но мы познаем солнце через его свет и через его тепло. Мы приобщаемся чему-то, что является самим солнцем, потому что этот свет — это оно, и это тепло, этот жар — это оно; но солнцем мы не можем стать.

Теперь: я вам говорил о том, что мы выражаем наш опыт церковный. Этот опыт выражается как бы на разных уровнях. С одной стороны, каждый из нас имеет какой-то опыт о Боге, — пусть небольшой, пусть он коснулся только края ризы Господней; но что-то каждый из нас о Нем знает. Знает, что в какой-то момент вдруг нашла на него тишина, какой он никогда не знал; брызнули слезы во время молитвы, и это были слезы не горечи, не страдания, а слезы, которые текли, как чудо… Это говорит о нашем личном опыте. Этот опыт мы не можем просто так передать. Но с другой стороны, если мы окружены верующими людьми, мы встречаем среди них людей, которые испытали одно и то же, которые знают точь-в-точь то, что я знаю о Боге, — нет, вернее не точь-в-точь, а то, что я знаю о Боге, несколько по-иному, потому что моя душа — не его душа, не ее душа. Сущность одна и та же, а какой-то оттенок у каждого человека свой. И вот когда мы живем общиной и делимся тем, что знаем о Боге, друг с другом, мы расширяем опыт каждого человека: и того, кто дает, и того, кто получает, потому что получивший в свое время тоже делается дателем, дающим. И так шире и шире, разделяя с другими свой опыт, свое знание, ища выражений, которые могли бы довести до сознания, до ума человека картинно ли или логически то или другое понятие или понимание о Боге, создается общая православная вера, которая не заключена, не замурована, не в плену у Символа веры, но которая из этого Символа расцветает, сияет, охватывает нас, углубляет каждого из нас, давая нам приобщиться тому, чего раньше мы не познавали.

Символ веры я хочу с вами разбирать, но не буду его разбирать детально по членам, а как бы «собирательно», потому что хочу вам передать ту сущность, которая, как мне кажется, является основой этого Символа веры.

Сущность этого Символа веры в провозглашении того, что Бог есть любовь. О Боге мы будем говорить отдельно в следующей беседе. Но я хочу вам объяснить, что я хочу этими словами сказать. Если вы прочтете Символ веры, вы увидите, что Бог, Который существует ничем не обусловленный, творит мир, и этот мир Он творит как действие любви. Потому что Он является полнотой жизни, полнотой радости, полнотой бытия — Он хочет все это разделить с нами. И когда я говорю «с нами», я не имею в виду только людей, но всю тварь, которая рано или поздно, по слову апостола Павла, призвана уйти к Богу, углубиться в Него, так, что Бог станет всем во всем.

И Бог творит мир, потому что Он есть любовь и потому что Его акт творения является актом любви. Но Он дает этому миру свободу, право выбора. Он Себя отдает неограниченно, совершенно, безусловно, и у нас есть право и власть этот дар Самого Бога нам — отвергнуть. Это — начало трагедии. И трагедия совершается. Человек отпадает от Бога, уходит от Него, отрекается от Него, предательски отдает власть злым силам над тем, что принадлежит Богу; и Бог второй раз отзывается любовью. Он вступает в единоборство со злом, разделяет с нами всю нашу человеческую судьбу, кроме греха и зла, и умирает за нас.

И третье действие — это то, что миру несовершенному, верующим далеко не совершенным, которые с Ним связаны только верой, тоской по Нем, голодом по Нем, Он дает Духа Своего Святого, Утешителя. «Утешитель» — слово сложное, это не простое слово. Утешитель Дух это Дух, Который нас утешает о том, что мы в разлуке со Христом по нашей греховности или потому, что мы еще не прошли через врата смертные и не соединились с Ним. Утешитель это Тот, Который нам дает крепость и силу. Утешитель это Тот, Который нам дает уже на земле радость вечной жизни. Это третий шаг Божественной любви в трагическом падшем мире, в котором мы живем, и который Он пришел искупать Своей жизнью и смертью.

Вот с этой точки зрения я хочу говорить о Символе веры. Мы будем следующий раз говорить о Боге, затем о Боге как о Творце, и затем вы увидите, что в самой тайне творения заложена уже тайна Искупления, но к этому мы обратимся следующий раз.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007.