О Символе веры. Часть 4

В течение прошедших недель мы говорили о вере, о вопрошании, о сомнении; говорили о том, что вера представляет собой как уверенность в вещах невидимых: что она за собой влечет верность, — верность тому, что нам открылось, пусть даже то будет капля откровения, но капля, которая может всю жизнь преобразить. И наконец, что вера ведет за собой доверие к Богу, и что при этом доверии мы можем спокойно, уверенно, не колеблясь, прожить целую жизнь, какова бы она ни оказалась. И примеры того у нас есть: подвижники веры, исповедники, мученики, те люди, которые в обстоятельствах невыразимо трудных и трагических никогда не поколебались в том, что они познали о Боге, или вернее, в том познании Самого Бога, которое им было дано. И сейчас мы дошли до момента, когда, может быть, время пришло нам поднять вопрос о том, что содержит собой Символ веры. То, о чем была речь все это время, это было, в сущности, речь о первых словах Символа: Верую… И теперь настало время нам задуматься над Тем Богом, о Котором я говорил прошлый раз, Который является живой, творческой, отдающей Себя любовью. И пора поставить вопрос о том, что мы можем сказать о Боге, вернее, какие слова в Священном Писании, в молитвах, в нашем личном опыте относятся к Богу.

Если поставить вопрос так, то первое, что приходит на ум, это Моисеево откровение на горе Синайской. Он оказался перед Светом Божественным, перед Богом, Которого он не мог видеть лицом к лицу, потому что, как сказано в Священном Писании, человек не может видеть лицо Божие и остаться живым. Видеть Бога, приобщиться Ему в этом таинственном видении можно только после того, как разорвутся все связи с землей, и человек окажется в вечности, и когда, по слову святого апостола Павла, мы Его познаем, как Он познаёт нас. До самых глубин нашей души дойдет это познание, хотя никакое познание человеческое, ни личное, ни соборное, конечно, не может исчерпать Бога.

И вот когда Моисей оказался в присутствии Бога, Которого он не мог видеть, но сияние славы Которого его обдавало, он Его спросил: Как имя Тебе? — И ответ был : Я — сущий. Я — Тот, Который есть, Я — самое бытие, самая реальность… И может быть следует тут же запомнить, что Спаситель Христос на вопрос о Нем Самом сказал: Аз есмь Сущий, Я Тот, Который есть, Который есть не сотворенно, Который есть безотносительно к чему бы то ни было, Который есть самое бытие, самая реальность.

И это бытие, эта реальность превосходит не только всякое умственное или сердечное познание, это превосходит все. Бог всегда остается для нас Тем, Который открывается нам, но Которого до глубин мы познать не можем. Я упоминал о том, как один из отцов Церкви, говоря, как мы познаем Бога, сравнивал это познание с нашим опытом сияющего солнца. То, что представляет собой солнце, мы познать не можем. Это горение, в которое вступить невозможно. Но мы приобщаемся к тайне этого горения через свет, который оно проливает, и через тепло и жар, который льется на нас. И в той мере, в какой мы приобщены свету и теплу, мы об этом горении знаем все, на что способен живой человек. Так и с Богом. Его тайна остается непроницаема, и вместе с этим мы приобщаемся к этой тайне через свет, который нам все открывает, и через тепло, которое нас пронизывает и преображает.

Другое слово, которое в этой связи употребляется в Священном Писании по отношению к Богу, это — Свят, Святой. Мы это слово употребляем постоянно, за каждой молитвой. Мы только что говорили: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас!.. Что же значит святость? Когда мы говорим о святости человеческой, людской, мы говорим о двух вещах. С одной стороны — о нравственном совершенстве, в сущности, о том, что человек, познавший Бога и через Него — себя самого, остается верным себе и верным Богу, но в такой мере, которой мы сами в себе еще не испытали и может быть до полной глубины не испытаем никогда.

Но святость, о которой говорится в Ветхом и в Новом Завете, если обратить внимание на значение древних слов, говорит нам о чем-то еще большем. Слово «святой», поскольку оно применяется к Богу, нам говорит о том, что Он непостижим. Святость — такое состояние, которое нами не может быть ни понято, ни усвоено иначе как при общении с Богом. Святость это, с одной стороны, состояние Бога, Который за пределом всякого познания, всякого общения; и вместе с этим, Который нам открывается.

Опять-таки, говоря о Боге: мы находим в Священном Писании, у отцов Церкви, в молитвах еще другое слово: Он истинен, Он — Истина… Можно было бы найти множество мест в Священном Писании, как Ветхом, так и Новом, где о Боге говорится как об Истине. И опять-таки, когда речь идет о Боге, это не умственное понятие, это сущностное понятие. Этим я хочу сказать, что мы не называем Его истинным, потому что то, что Он нам говорит, нам кажется достоверным. Да, то, что Он нам говорит, есть правда и истина в обычном смысле этого слова, но Он Истина еще и в большем смысле. Есть место у отца Павла Флоренского, где он размышляет над значением слова «Истина» и обращает наше внимание на то, что русское слово «истина» происходит от слова «есть», глагола «быть». Истина, как он говорит, это естина, это то, что есть в абсолютном смысле слова, не относительно, а абсолютно. И Бог есть Истина, потому что Он есть абсолютная реальность. И все истины, которые мы можем сказать о Боге, они только отголоски того опыта, который у нас о Боге бывает.

Но не только на русском языке существует это слово; и я останавливаюсь на значении этих слов, потому что они нам говорят что-то очень важное о Боге и о нас самих. Я уже говорил, что когда Бог говорит о Себе: «Аз есмь Сущий», когда мы говорим о Нем как о Святом, говорим как об Истине, мы говорим о чем-то абсолютном. Абсолютном в том смысле, что независимо от того, существует ли какая-нибудь тварь вокруг Него, Он есть, Он истина, Он святость.

Но если подумать о других языках, то на еврейском языке слово «истина» это столб, это колонна, это то, что держит все здание. Если обратиться к греческому языку, то истина это то, что ничем не может быть уничтожено, размыто; греческое слово того же корня, как имя Леты, реки забвения. По вере древних греков, когда человек умирал, и душа переводилась в другую область, она проходила через реку забвения, и за пределом этой реки то, что было раньше, не могло быть вспомнено. И вот истина, алифия на греческом языке, это то, что даже река забвения не может размыть, то, что может устоять против всего, то, чья реальность такова, что ничто не может умалить эту реальность или ее уничтожить. Все эти понятия нам говорят о том, что Бог виделся в древности Священным Писанием именно как абсолютная реальность, и как реальность, которая служит опорой всему, но которая ни в чем не нуждается в опоре.

Интересно и то, что латинское слово veritas, которое дало французское слово соответствующее, и немецкое Wahrheit происходят от одного корня, который значит «быть защитой», — не «быть защищаемым», а именно «быть защитой». И опять-таки мы видим, что здесь Бог есть полнота, которая не нуждается ни в помощи, ни в поддержке, ни в защите, но которая может все поддержать, все защитить, оставаясь за пределом всего и однако, приобщая нас к Себе постольку, поскольку мы способны по нашей тварности и по нашей греховности приобщиться Ему.

Как видите, все эти слова говорят о Боге, Который в Себе так велик, так потрясающе велик, так непостижим, и вместе с этим, Который, как мы знаем из Ветхого и особенно из Нового Завета открывается нам в такой мере, в такой глубине, и это потому, что Бог является при всей Своей непостижимости — любовью.

А любовь — мы мало о ней знаем опытно. Мы знаем чувство любви, но той абсолютной любви, которую мы видим во Святой Троице и в отношениях Бога к сотворенному и сотворяемому Им миру, мы и познать не можем. Вспомните то, что говорит Спаситель Христос о любви: никто большей любви не имеет, как тот, который жизнь свою кладет за друга своего… И в этих словах сказано что-то такое потрясающее! Потому что Бог, Сын Божий, Свою жизнь отдает до смерти включительно для нас. Отец Своего Сына отдает на смерть для нас…

И еще в этих словах нечто глубоко волнующее. Если так применять слова Евангелия не к нашей обычной жизни, не к тому, как мы должны относиться друг ко другу, а к тому, как Бог относится к сотворенному Им миру и, в частности, к отпадшему от Него человеку, мы видим, что Он нас называет друзьями… Как трудно нам даже дорогого человека познать как друга в полном смысле этого слова. Друг это значит мой «другой я», это «я» в другом лице.

Вы, наверное, помните в начале книги Бытия рассказ о том, как сотворена была Ева. Когда Адам проснулся из таинственного сна, в который его погрузил Бог, и оказался лицом к лицу с Евой, он на нее посмотрел и сказал слова, которые трудно перевести, но которые говорят нам о том, что в ней он увидел себя самого как бы в женском роде. Слова, которые на еврейском языке употреблены, это иш и иша, он и она, я и ты. Это не имя, это определение взаимоотношений. И дружба — именно это: определение взаимных отношений, где, каково бы ни было неравенство в других смыслах, абсолютное равенство устанавливается в таинстве взаимного приятия и взаимного познавания. И в этом отношении опять-таки так волнующе употребление слова «Ты» по отношению к Богу. Потому что «ты» это как бы второе «я», второе лицо, но это второе лицо во взаимных отношениях, которые неповторимы, которые единственны. Один из латинских писателей говорит, что это значит, что мы смотрим на своего ближнего как на alter ego, как на другого «я сам». И вот Бог называет человека тварного и согрешившего, отпавшего от Него злой волей — Своим другом. Я помню, как один замечательный русский священник сказал: когда Бог смотрит на человека, Он взором проходит мимо наших грехов, Он не останавливается на добродетелях наших, которых может быть мало или вовсе нет; но что Он видит — это в глубинах нашего существа отражение собственного Своего образа… Да, для Бога мы — alter ego. Бог может нам сказать: «ты» и мы можем Ему сказать «Ты» без кощунства, со страхом, с трепетом, с благоговением, и, однако, без всякого сомнения или колебания. Разве это не потрясающее видение вещей?..

И этот Бог любви, словами Христа, Агнца Божия, закланного до сотворения мира (к этому мы еще вернемся) нам говорит: Познайте истину, она сделает вас свободными…Речь не идет здесь о том, чтобы мы какое-то богословие узнали, чтобы мы какие-то истины узнали, во множественном числе, чтобы у нас мировоззрение было разработано и полно, красочно и глубоко. Речь идет о том, чтобы нам так погрузиться в Бога, чтобы погрузиться нам и приобщиться нам к самой сверхтварной, внетварной реальности, Тому, Который есть, не «чему», а именно Тому, Который есть. И когда речь идет о том, что истина, т.е. эта приобщенность Тому, Который есть, сделает нас свободными, это не значит, что это освободит нас от греховности, от уз тварности, от всего того, что держит нас в плену. Это было бы мало. Если вы читали Хомякова, вы, наверное, помните его слова о том, что слово «свобода» происходит от двух славянских корней, которые значат «быть самим собой». И вот — познайте истину, т.е. уйдите всем существом в Божественную реальность. И только тогда, вот тогда вы сделаетесь самим собой, тем, чем вы на самом деле являетесь, как бы за пределом тварности и за пределом греха. За пределом греха — это ясно; а как же за пределом тварности?

Тут мне вспоминаются слова святого Иринея Лионского, который нам говорит о том, что если мы действительно примем Духа Святого, пронизаны будем Им, Его силой соединимся со Христом неразрывно, нераздельно, на вечность, до самой полноты нашего бытия, то в Духе Святом и в Сыне Божием мы перестаем быть приемными детьми Небесного Отца, а во Христе делаемся все вместе — не коллективно, а как единство — делаемся единородным сыном Божиим. Вот о чем говорят нам те слова, которые Священное Писание порой разъясненное отцами, порой разъясненное действиями Божиими во спасение мира, нам открывают о Боге.

Я остановился несколько пространно на понятии о Боге как о любви, потому что это ведет нас к следующему как бы понятию. О Боге любви как о Троице мы уже говорили. Я только очень коротко упомяну сущность того, что уже было сказано несколько раз раньше.

Тайна любви раскрывается в творении и раскрывается в спасении. Если говорить о тайне любви в Святой Троице, то вы можете вспомнить уже процитированные мною слова святого Григория Богослова, который говорит, что если Бог есть любовь, то Он только может быть Троицей, потому что если Бог был бы единицей, одиночеством святости и речь шла бы о любви, Он мог бы любить только самого Себя. Он не упоминает образа, который я хочу вам сейчас дать, но вы, наверное, помните, как в древней мифологии есть рассказ о юноше, Нарциссе, который был прекраснее всех молодых людей своего времени, и он как-то загляделся на себя в тихих водах озера, и так пленился своей красотой, что не мог оторваться от этого видения, и умер, не сумев отойти от созерцания собственной красоты. Я думаю, что это применимо к мысли о том, что Бог не может быть единицей, которая любила бы только себя и не было бы у него объекта любви, который не мог бы открыться никому другому, который был бы самозамкнут, пленник своего самообожания. И дальше святой Григорий говорит о том, что Бог не может быть просто двоицей, т.е. парой как бы, потому что мы знаем из земного опыта, что между двумя может быть любовь предельно сильная, предельно огненная, но эта любовь исключает возможность не только принять, но даже заметить существование третьего. Это бывает в семьях, когда муж и жена друг друга так любят, что они уже отходят от родни, что они даже могут холодно относиться к собственному ребенку, потому что он стоит между ними, он отрывает их внимание, если не сердце друг от друга. Третий оказывается лишним. И только, говорит Григорий, если Бог Троичен, Он может быть любовью, потому что двое, которые соединились всей силой взаимной любви, которые стали едины, могут обратиться к третьему и его принять, потому что эти два стали одно, и третий — уже не третий лишний, а второй, если так можно выразиться.

Но в этой тайне Троической любви есть еще несколько моментов. Первое: я хочу обратить ваше внимание на то, что тайна о Боге Едином в Троице раскрывается не только в Новом Завете, и то прикровенно, но и в Ветхом Завете. В Ветхом Завете слово «Бог» —множественное число. И когда мы читаем рассказ о том, как праотец Авраам приял трех гостей, которые оказались как бы тайной посещения Богом его, то эти Три Гостя говорили о Себе в единственном числе: «Я» — а их было Трое. И до момента, когда проблема воплощения Слова Божия стала предметом трагического расхождения между Ветхим и Новом Заветом, есть одно или два места в писаниях древнего раввината, где ставится вопрос о том, можно ли говорить о том, что Бог арифметически един, или что Он един в другом смысле слова. В вероисповедании еврейском «Слушай, Израиль, Бог твой — Бог един», слово «един» говорит не об арифметическом единстве, а о единстве, может быть, множества. Таким образом, и в Ветхом Завете было зачаточное понимание о том, что Бог Троичен, что Бог не просто Единица, что в Его глубинах есть тайна, — тайна любви, которая возможна только при Троичном существовании.

Но если говорить об этой тайне любви, то есть и другой момент. Для того, чтобы принять третьего, всякая двоица, всякая пара должна отказаться от того, чтобы быть отделенной от всего и от всех и как бы быть лицом к лицу друг с другом без того, чтобы кого бы то ни было встречать. И для того чтобы встретить другого, надо отказаться от себя, надо открыться, а этот отказ от себя можно назвать смертью: умереть себе для того, чтобы открыться другому. И в тайне Святой Троицы можно прозревать этот момент, когда лица Святой Троицы ради того чтобы принять друг друга, отказываются от себя и включают другого. Включают другого в том смысле, что они больше для Себя не существуют, а существуют для другого, и не в себе самом только, но и в другом тоже. В начале Евангелия от Иоанна сказано: и Слово было к Богу… Что значит «к Богу»? На русском языке это ничего не значит, но на греческом языке прос тон Теон значит «обращено к Богу»; что вся устремленность Слова, т.е. Сына Божия, к Отцу, забвение о Себе, потому что любовь влечет Сына к Отцу чтобы с Ним быть единым. И это — правда о каждом Лице Святой Троицы.

И когда речь идет о Боге как о Творце, мы видим тоже, что Бог является любовью в дивном и вместе с этим в, да, трагическом смысле слова. Трагическом, потому что сотворение мира, который будет независим, свободен в своем выборе о своей судьбе, трагично. Не напрасно апостол Павел говорит о Христе, что Он — Агнец Божий, закланный до сотворения мира… Бог знал что будет, и был готов на то, чтобы смерть принял Единородный Его Сын, ставший человеком. Еще в самом действии творения, вернее, сотворения есть жертвенность, потому что поставить по свободной своей воле, без всякого принуждения, только по влечению непостижимой для нас любви другое существо перед своим лицом с правом отречься от него, с правом, что это лицо отвернется от Творца, отбросит любовь, захочет самостоятельной жизни вне Бога, вне любви, требует жертвенной, крестной любви со стороны того, кто творит. И Бог так сотворил мир. Он, свободный, ничем не принужденный, будучи за пределом всякого принуждения, поставил лицом к лицу Себе целую тварь и дал ей власть над Собой: ты можешь отказаться от Меня и уйти, а Я тебя буду любить всей жизнью Своей Божественной и всей смертью Сына Моего Единородного…

Поэтому когда мы говорим о сотворении мира, мы говорим о жертвенной Божественной любви; и когда мы говорим о кресте и о спасении, то говорим о жертвенной крестной любви. Я уже упомянул вам слова Священного Писания об Агнце Божием, закланном до сотворения мира. Есть в так называемом «Житии» протопопа Аввакума место, где либо он цитирует, либо сам как бы выражает свое представление о случившемся. Он описывает так Божественный Совет, предтварный Совет:

И сказал Отец Сыну: Сын Мой, сотворим мир и человека. И Сын ответил: Да, Отче. И Отец продолжал: но человек отречется от Нас, и для того чтобы его спасти, Тебе нужно будет стать человеком и умереть за него… И Сын ответил: Да будет так, Отче… И мир был сотворен.

Мы дошли сейчас до грани, когда можем говорить о Христе именно в том порядке, в той линии понятий, о которой я говорил, начиная эти беседы: что я буду рассматривать Символ веры, Отца, Сына и Святого Духа именно в свете нашего понимания о любви. Об Отце я говорил. О Сыне я только упомянул, потому что о Сыне мы говорим не только как о творческом Слове, но говорим как о воплощенном Слове Божием, о Богочеловеке, Который умер на кресте за нас: Большей любви никто не имеет как тот, кто жизнь свою положит за друзей своих…

На этом я кончу сегодняшнюю беседу, а следующий раз мы продолжим о Христе.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007.