О Символе веры. Часть 9

Я хочу в сегодняшней беседе подчеркнуть несколько моментов, которые я обрисовал, как мне кажется, не вполне понятно для некоторых из вас, в предыдущих беседах.

Первое: я говорил о том, что все дело спасения, все чудо нашего спасения совершается не односторонне Богом, а в содружестве, в совместном труде и подвиге, и в совместной радости и ликовании любви Бога и человека. Я вам вычитывал места из одного из отцов, который описывает изначальный Совет Святой Троицы, предшествовавший сотворению мира, где Отец предупреждает как бы Сына, Его собственное Слово, творческое Слово, от Которого родится весь мир потом, что как только прозвучит это творческое слово — войдет в мир трагедия, и что для разрешения этой трагедии нет иного пути как тот, чтобы Сам Сын Божий, Слово Божие, творческое Его Слово вошло в этот мир, приняв человечество наше со всеми последствиями человеческого греха, пострадал бы и умер бы за нас. И что этим как бы оправдывается одностороннее решение Божие о том, что будет сотворен мир, будет сотворен человек без согласия, без предварительного сговора как бы, и вместе с этим с дарованием твари свободы самоопределения, которая может повести к тому, что мы видим в истории: отпадение человечества от Бога и ужас, который последовал за этим. И вот единственный односторонний поступок Божий, единственное одностороннее Его решение о сотворении мира, для того чтобы этот мир путем трагической истории рано или поздно вошел бы во славу Божию, дошел до того момента, который апостол Павел описывает как время, когда Бог будет все во всем, когда Божественное присутствием пронизает все и вся и когда будет торжество жизни над смертью, любви над всем тем, что ее ограничивает или убивает. В каком-то смысле можно сказать, что воплощение Сына Божия является оправданием Божиим перед нами в том, что Он односторонним решением создал нас и весь мир, который нас окружает, мир, который вошел в трагедию и в ужас. Бог это знал, но Он знал еще другое: Он знал, что, в конечном итоге, когда мир пройдет через страдание, грех, скорбь, ужас, придет момент, где будет победа. И эта победа будет не победа Божия над человечеством, это будет победа Божия, которая человечеству и всему тварному миру даст полноту бытия.

Это первое, что я хотел подчеркнуть еще раз, потому что часто спрашивают: как же так? Неужели Бог не знал, что когда Он сотворит мир, этот мир как бы войдет в область сначала полутьмы, а потом мрака, и ужаса, и страдания, и греха. Неужели Он этого не знал, как же Он мог создать такой мир!?.. И ответ Божий тот, что Он его создал, зная, что в конечном итоге все будет хорошо, и что для того, чтобы это стало хорошо, Он Своего собственного Сына отдает на жизнь и на смерть. Это первое.

Второе, что я хотел подчеркнуть снова, это то, что говоря о взаимности жизни мира и отдельного человека, мы говорим о содружестве и о синергии между человеком и Богом. И это явлено нам в Божией Матери, Которая является как бы последним словом всего человечества, которое истосковалось по Богу, которое рвалось к Нему, которое через грех, через потемки, через ужас бытия все-таки видело свет. Потому что, как сказано в Евангелии от Иоанна, свет и во тьме светит, и тьма не смогла его погубить, потушить, объять. И вот в лице Божией Матери целый мир отвечает Богу и Его любви.

Божия Матерь является как бы наследницей всей истории человечества, и не только израильского народа, потому что до Завета Бога с Авраамом существовал только один универсальный как бы мир, где все люди были в одинаковом соотношении с Богом. Одни достигали какой-то доступной святости, другие погибали, третьи боролись, и мы не знаем, победили они или нет, только Господь это знает. В Ее лице присутствует как бы наследственно весь человеческий род. А дальше, когда уже после завета Бога с Авраамом, начинается история израильского народа, тогда мы видим еще другое. Мы видим, что включаются в этот поток богоискательства и верности Богу, да, верности, и люди чуждые израильскому народу, люди, которые извне приходят к нему, как Руфь, которая была моавитянка, как Иов, который не принадлежал к израильскому народу. И вместе с этим грешники, которые в каком-то смысле нарушали и закон, и волю и надежду Божию, но у которых у всех было одно свойство: они были все так устремлены к Богу, несмотря на свою греховность, что они были, да, Божии, — Божии люди. Царь Давид, Соломон, и столько, столько других, которые поминаются или не поминаются в родословной Христа. И Божия Матерь в Себе наследственно несет весь человеческий род. И когда архангел Гавриил является перед Ней и возвещает Ей непонятную весть о том, что от Нее родится Сын Божий, становящийся через Нее Сыном Человеческим, Она от имени всего человечества, всей твари, можно сказать, отвечает: Се, Раба Господня, да будет Мне по воле Его… «Раба» не в том смысле, что Она пресмыкающийся, дрожащий раб, а в том, что Она до конца отдана воле Божией и что ничего Она не хочет иного, ничего не ищет другого, только чтобы была воля Божия осуществлена в Ней.

Прошлый раз я говорил о том, как иконы Божией Матери нам говорят о всем этом пути: о том, как Она родилась от пожилых родителей, которые были соединены уже больше не плотской страстью, не естественным влечением друг к другу, а совершенной любовью, которая их соединила и сделала из них родителей Божией Матери вне страсти, а в одной чистоте любви, взаимного приятия и взаимной отдачи себя самих  другому.

И когда мы думаем о Христе, вступающем в этот мир, мы в Нем видим одновременно нечто такое великое и страшное — и такое скромное и тихое, и умилительное. Мы знаем, что Он Сын Божий, что в Нем полнота Божества обитала телесно — это слова евангельские, из Евангелия от Иоанна; это полнота Божества, это не ущербленное Божество, это не нечто от Божества, это вся полнота Божества и Божественной жизни, которая вступила через Божию Матерь в мир воплощением. И мы видим одновременно, с одной стороны, как изумительно нас Бог любит, что Он готов и способен Себя отдать, умалить Себя до такой степени, чтобы стать человеком, и с другой стороны, как велик человек, как ёмок человек, что он может в себе содержать всю полноту Божества. Один из западных немецких мистиков, писавший короткие стихи, написал в одном из них после молитвенного созерцания: «Я так же велик, как Бог; Он так же мал, как я…» И в этом есть какое-то превосходящее разум, но не превосходящее опыт, понимание, видение. И вот в течение всей жизни Христа мы видим одновременно или по временам, с одной стороны — одно, с другой стороны — другое. В яслях вифлеемских мы видим Сына Божия лежащего в яслях, и одновременно мы знаем, что Он Бог. И в этом бессилии новорожденного ребенка мы можем видеть, что такое по существу Божественная любовь. Она себя отдает до конца, она делает себя беззащитной, она всего ожидает от нас и она готова принять и самое страшное, и самое ласковое и тихое. Вот о какой любви говорит нам воплощение Сына Божия, эти ясли. Он родился для того чтобы умереть за нас, и Он беззащитно идет, как Агнец Божий, вземлющий грех мира, о котором говорит Евангелие.

И дальше мы видим, с одной стороны, до чего Он истинно, подлинно человечен. Он растет; Он растет и умом, и разумом, и ростом телесным. Он окружен друзьями, которые постепенно в Нем открывают новые и новые стороны. Сначала Он их сверстник; но и как сверстник, Он чем-то от них разнится. В Нем есть какая-то красота, какая-то глубина, какая-то чистота, которой в себе они не могут найти. И не напрасно пророк Исайя говорит, кажется, в 7-й главе своего пророчества, которое читается под Рождество, что раньше, чем Он сумеет распознать добро от зла, Младенец Христос выберет добро. Мы ведь зло выбираем, потому что мы уже испорчены. Он без порчи, Он совершенен и в человечестве Своем, и в Божестве, и это, должно быть, ощущали все окружающие Его, все приходящие к Нему. И постепенно Он делался как бы, вероятно, для них примером, совестью, вызовом, зовом к новой жизни, к полноте святой жизни.

А дальше минутами мы видим Его человечество преимущественно, а минутами мы видим вдруг, как через это человечество сияет Божество. Вспомните Гефсиманский сад, как Христос молил Отца Своего о помиловании, как Он боролся в Своей человеческой природе с тем, что — Он знал — должно случиться, но и что должно стать Его даром человечеству. Отче, если можно, пусть Меня минует эта чаша… И второй раз: Отче, если не миновать этой чаши, Я буду ее пить… И только напоследок: Отче, да будет воля Твоя… Тут мы видим подлинное человечество; и причем мы должны понять нечто, что нам не бросается в глаза. Это то, что все мы перед лицом смерти, но эта смерть, как бы она не бывает страшна, некоторым или большинству людей, она естественна. Она естественный последок того, кем мы являемся в течение нашей жизни, той смеси добра и зла, того влечения ко злу, которое в нас есть. И апостол Павел об этом говорит: добро, которое я так люблю, я не делаю, а зло, которое ненавижу, я исполняю. И таковы мы все.

Но во Христе не было этого зла, и для Него смерть не была естественным пределом разрушительных сил зла в Нем Самом. В Нем не было смерти, в Нем не было смертности, в Нем было только приятие нашей смертности в день Своего крещения от Иоанна и всех последствий нашей смертности и нашего греха. С каким ужасом Сын Божий, Который является Жизнью и полнотой жизни, должен был глядеть в глаза неминуемой смерти и сошествию во ад. Ад, о котором говорится в Священном Писании, в Ветхом Завете, это не место пыток и страдания грешников, это место, куда все уходили, кто в течение своей жизни — и все были таковы — не были едины с Богом. Это место, где Бога нет. И отрывок псалма, который нас теперь не озадачивает, потому что мы знаем, что случилось, был непонятен современникам Христа и тем, кто жил до Него. Псалмопевец говорит: На небе престол Твой, и во аде Ты еси… Как это могло быть, когда ад — это место, где Бога нет?… Потому что он видел пророческим видением, что в эту глубину богоотсутствия спустится душа, человеческая душа Христова, осиянная, нет, пронизанная Его Божеством. И когда Он вступит в этот ад, ада уже не будет, он будет разрушен, как говорит святой Иоанн Златоуст в слове, которое мы читаем на Пасху. Мы видим Христа бессмертного по природе, Который принял смерть нашу на Себя, перед лицом смерти. И это не слабость, это ужас.

А в другой момент мы видим Христа по-иному. Вы помните Фавор, как Христос поднялся на Фаворскую гору с тремя Своими учениками, Петром, Иаковом и Иоанном, и как Он преобразился перед ними. Что это значит? Он не преобразился в том смысле, что Он не стал нарочито иным, чтобы они Его видели по-иному. Мы знаем из рассказа, что в этот момент Моисей пророк и Илия с Ним беседовали о грядущем Его распятии и смерти. В этот момент, когда полнотой Своей Божественной любви и человеческой любви и человеческого послушания Он ликующе принял с готовностью грядущую на Него смерть, Он воссиял всей славой Своего Божества и всей славой Своего человечества.

Но мы видим тоже в этом рассказе нечто, о чем я не упоминал: это то, что мы видим, что можем прочесть на некоторых иконах. Вы, наверное, знаете икону Рублевскую Преображения, как на вершине горы стоит Христос, по правую и левую сторону два пророка. И как Он сияет белизной, причем белизной, светом не только Своего лика, и рук, и тела, но, как говорится в Евангелии, и самая одежда Его была пронизана этим светом, тем, что мы называем, после учения святого Григория Паламы, Фаворским светом, то есть благодатью, то есть Божеством, переливающимся через край и пронизывающим самое вещество, которое вокруг Него находится.

Но есть другая икона, менее нам привычная, менее известная, может быть, Феофана Грека. Она /не/ менее разительна, но в ней есть нечто, что мне кажется таким важным. Христос стоит и из Него излучается свет, который, как стрелы, падает на утесы, на камни, на растения, и как бы проникает в их сердцевину, и из этих камней, утесов, растений, предметов, начинает свет сиять. Христос не только связан с человечеством. Его судьба, Его воплощение Его связала со всем тварным миром.

Вы, наверное, помните рассказ о том, как был сотворен Адам. Он не был сотворен как последнее звено все совершенствующего/ся/ животного мира. Когда последнее звено было сотворено, Бог взял пыль, почву земную и из нее создал Адама. То есть он не является просто естественным как бы усовершенствованием того, что было до него. Бог творит нечто совершенно новое, но из основного материала, если можно так выразиться, тварного мира. Он создан из самой плоти тварного мира. И этим он сродни всему тварному миру, не только другим людям, не только человечеству, не только животным, которые тоже принадлежат этому тварному миру, но даже всему тому, что мы видим вокруг нас, что нам кажется как бы неживым, а которое живо для Бога.

И вот когда Христос воплощается, Он соединяется как бы с веществом всего тварного мира. Он делается Спасителем человечества, но Он делается одновременно, если можно так выразиться, в глазах всей твари явлением того, к чему она призвана. Вся тварь, от самого малого атома до самой великой галактики, как бы зря на Него, видит себя самоё во славе. Он возглавляет весь мир. Отцы говорили о том, что Он делается снова тем, чем был призван быть Адам. Он является главой всей твари, и поэтому, потому что Он сродни всей твари через Свою плоть и через Свою человеческую душу, Он может всю тварь вести к полноте того момента, когда будет победа Божия одержана и когда вся тварь войдет во славу Божию. Христос соединен со всем тварным миром, Он является главой этого мира. Он является главой этого мира именно через крестную любовь. Святой Василий Великий в одной своей проповеди говорит, что управлять, властвовать может кто угодно; свою жизнь отдать за свой народ может только царь. И вот Он, Царь всей природы, Он, Господь, отдает Свою жизнь за всех и за вся. Какая дивная связь между Ним, нами и тварью!

Но это должно было бы нас побуждать к совершенно новому, как бы несказанному отношению ко всему творению, ко всему тому, что вокруг нас есть, потому что все, что вокруг нас есть, в каком-то смысле сродни воплощенному Сыну Божию. Все, что вокруг нас есть, как бы находит в Нем своего Главу, своего Господина, своего Наставника, своего Спасителя. И как должны бы мы относиться ко всему веществу мира, в котором мы живем, и раньше всего к нам самим. Церковь зовет нас к целомудрию, то есть к такому отношению к нашему телу, которое в нем видит святыню. Наше тело создано из того вещества, из которого создано Тело Христово. Христос взял на Себя тело, подобное нашему.

И еще больше: когда мы бываем крещаемы, в тот момент мы соединяемся со Христом так, что Он живет в нас и мы живем в Нем. Как отец Сергий Булгаков сказал: все крещеное человечество является как бы продолжением через всю историю воплощенного, телесного присутствия Христа на земле. Когда мы чужды Христу, когда мы язычники, когда мы Его не знаем, до того как мы Его встретили, когда мы грешим, мы грешим как бы против закона жизни, который написан, по слову апостола Павла, в наших сердцах Богом. У всех он написан, универсальный закон подлинного человечества.

Но после того как мы крещены, после того как мы стали членами тела Христова, когда мы грешим против своего тела, мы оскверняем тело Христово. И эта мысль такая страшная, и с другой стороны, если мы ею вдохновимся, она помогает понять, как в течение всей истории христианской церкви были люди, которые сохранили такую неимоверную, такую непостижимую чистоту своего тела, что после их смерти их останки, то, что мы называем «мощи» (славянское слово, которое значит: тело умершего человека), оставались неприкосновенные тлению. Как от этих мощей исходило исцеление, жизнь давалась людям, которые прикладывались к этим мощам, которые их лобызали, которые просто прикасались к ним. Если мы только задумывались бы так о себе самих, о нашем теле, о том, что оно представляет: что мы в этом мире, потому что мы крещены, являемся телесно и отчасти душевно присутствием самого Христа. И апостол Павел говорит: неужели я отдам уды Христовы (т.е. члены тела Христова) на осквернение? Да не будет!..

Но с другой стороны, наше соотношение со Христом относится не только к нашему человечеству, оно относится тоже ко всей твари вокруг. Все вокруг нас было нам поручено в лице Адама, вся тварь была призвана подняться на уровень духовного мира, которому уже частично, зачаточно принадлежал Адам. Он должен был быть как бы вождем, путеводителем, наставником всей твари, ее влечь в глубины Божии, сам уходя в эти глубины. Но человек пал, и вождя у этой твари больше нет. И эта тварь действительно обезумела. Есть место в писаниях святого Феодора Студита, где он говорит, что тварь зла в себе не имеет, тварь подобна доброму коню, на котором сидит пьяный всадник, который не умеет владеть этим конем и его вести к цели. Да, человечество стало таким пьяным всадником, который не знает своего пути и который весь тварный мир ведет на разрушение, — что мы видим сейчас, что мы видим через всю историю, и не только через войны, но через беспутство, через безразличие, через разрушения разного рода.

И вот мы видим, как воплощение Христово обусловлено волей Божией, обусловлено в равной мере, по слову святого, кажется, Максима Исповедника, ответом Божией Матери. Он говорит: воплощение было бы так же невозможно без Ее согласия, как оно было невозможно без воли Божией. Вот в каком мире мы живем, вот какой мир нам поручен, вот к чему призваны мы, люди.

И вот впереди нас целая наша жизнь. У каждого из нас своя жизнь, но у всех нас общая жизнь: мы — тело Христово, и уды порознь, как говорит апостол Павел. Мы все вместе составляем одно тело, и каждый из нас является членом этого тела. И придет время, может быть — это вопрос надежды, веры, ожидания, — когда мы все каким-то чудесным образом, искупленные, оправданные, очищенные, так соединимся со Христом, чтобы не осталось в нас никакой скверны, никакой тьмы. Есть место у святого Иринея Лионского, где он говорит, что придет время, когда во Христе и силой Святого Духа мы все перестанем быть приемными детьми Божиими, а в Нем — потому что мы станем едины с Ним — мы станем единородным сыном Божиим. Вот наше призвание. И как мы его мало понимаем, и как мы его мало осуществляем, как мало стремимся к этому даже в мечтах наших!

А вместе с этим, если мы не исполним этого, никто за нас не исполнит, если мы не будем идти этим путем, христоподобным, следуя за Христом, куда бы Он ни пошел, вглядываясь в Него, Который о Себе сказал: Я вам дал пример, последуйте ему… Мы повторяем    Молитву Господню, Отче наш. Но в каком смысле можем мы говорить о нашем Боге как об Отце? Только в той мере, в какой мы верой хотя бы, устремленностью, надеждой, любовью, зачатками доброй жизни соединены со Христом. Он единственный, кто может Небесного Отца назвать Своим Отцом: Отче Мой… Мы говорим «Отче наш» постольку, поскольку мы едины со Христом. «Наш» относится не только к множеству человеческих особей; это слово «наш» относится ко мне лично и ко всем нам вместе со Христом. Поскольку мы Христовы, Бог нам Отец. Над этим нам надо задумываться, потому что это не слова, это не предмет веры, то есть общего приятия того, чему учит Церковь; это вопрос жизни, нашего призвания. Если мы его не исполняем, в какой-то мере мы ответственны перед Богом за распятие Христа.

В следующей беседе я перейду к следующему моменту нашего Символа веры о том, что придет Христос судить живых и мертвых, что Его Царствию не будет конца. И присоединю, если успеем, о том суде, который ожидает всех в конце жизни. А затем перейдем к третьему моменту, к Духу Святому, Который является как бы любовью Божественной, переливающейся через край и пронизывающей нас как жар, как тепло, как свет, как радость.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007.