О Сурожской епархии. Рабочие записи режиссера В.И. Матвеевой к фильму «Встреча». Часть 1

Вы хотели узнать о Сурожской епархии. О Сурожской епархии известно из русской истории. Город  Сурож (Сугдея, Судак) был основан в виде миссионерского центра Византийской империи для Крыма и, как предполагалось, впоследствии для распространения православной веры на соседние племена. Одним из ранних епископов был святой Стефан, который прославился своей святостью и скончался в этом городе.

А мне досталось это звание по следующей причине. Когда я стал правящим епископом Великобритании и Ирландии, мне сначала был дан титул Лондонского и Великобританского. Я обратился с вопросом к архиепископу Михаилу Рамзею, которого знал очень хорошо и близко: не создаст ли это каких-нибудь затруднений по отношению к Англиканской Церкви?  Потому что у англикан есть свой Лондонский епископ; если есть второй Лондонский, один из двух не должен там быть. Он мне ответил, что если я хочу, чтобы мое назначение сюда правящим епископом было положительным делом для взаимоотношений между англиканами и Русской Церковью, лучше бы мне не иметь английского титула. Я тогда обратился в Патриархию с просьбой дать мне титул, который был бы русским, причем тут два соображения играли роль. Во-первых, то, что мне сказал архиепископ Кентерберийский, и, во-вторых, мне очень хотелось иметь русский титул. Я себя чувствовал русским, и мне очень не хотелось иметь иностранный титул. И вообще в Русской Церкви принято, когда создается новая зарубежная епархия, давать титул епархии, которая существовала в древности, и вымерла. И ввиду этого мне дали титул Сурожского.

Переписка была немножко странная. Может быть, на взгляд благочестивых людей. В свое время Патриархия дала нашему епископу в Париже самый невозможный титул, — титул квартала, где все клубы, танцульки и т.д. Владыка Николай (Еремин) об этом понятия не имел, хотя жил в Париже очень долго, а Патриархия, конечно, еще меньше. А у нас там был малюсенький приходик; вот и решили: отличное название… Я тогда написал письмо с просьбой: английского титула мне не давайте, но по возможности не давайте и титула какой-нибудь проезжей улицы или неподходящей части города. И вот мне дали титул Сурожского.

Сурожская епархия — очень своеобразная. Сейчас она стала многоязычной и многонародной. Началась она здесь в 1919 году в виде одного прихода и состояла исключительно из русских эмигрантов. Тогда их было мало. Потому что англичане пускали очень небольшое число эмигрантов в Англию, но их обеспечивали. Во Францию можно было въехать гораздо свободнее, но без всякого обеспечения и уверенности, что можно будет в живых остаться. И вот создался приход сначала в домовой церкви, а потом англикане дали русским на пользование храм имени святого Филиппа недалеко от станции Виктория. И  в течение очень многих лет это был просто русский приход. Может быть, один или другой англичанин или англичанка переходили в православие ввиду того, что выходили замуж или женились на русских, но в основе это был чисто русский приход. Но в результате этого постепенно среднее и младшее поколение выпали из Церкви. Когда я приехал сюда, меня поразило, что были бабушки и были дети младше 14-и лет, то есть моложе тех лет, когда мальчик или девочка может сказать: “Не иду в церковь, и баста!” А среднего поколения не было. И я решил, что так невозможно: важнее православие, чем русскость. Потому что русскость может передаваться в самом православии, русское православие не идентично с греческим или сербским. И я решил сделать возможное, чтобы это среднее пропащее поколение вернулось в церковь; а для этого надо было начать служить и беседы вести на английском языке.

Проблема была более сложная, чем может показаться, потому что я приехал в Англию без знания английского языка вообще. Мне предложили приехать сюда настоятелем православного храма Православно-англиканского содружества святых Сергия и Албания, и лектором. И я согласился на том основании, что если 50 миллионов англичан могут говорить на своем языке, почему еще один человек не может ему научиться? Я рассчитывал, что  хорошее знание немецкого и французского мне поможет, и засел за учение. Я читал со словарем, слушал, как люди говорят  на английском языке, пробовал всячески, иногда впопад, а иногда до комичности, произносить те звуки, которые они произносили, и так учился. А тем временем у меня в приходе оказалось пять или шесть молодых человек из Германии, которые ни по-английски, ни по-русски не говорили; я начал служить по-немецки и одновременно мы все начали учиться английскому. И как только я начал знать английский достаточно, чтобы произносить слова богослужения, хотя говорить еще совсем не мог, я начал служить по-английски — для одного человека, потом стали прибиваться другие. Потом мы открыли школу для детей русского языка. Тогда мы по-английски совсем не работали, и эти дети нам вернули своих родителей. Это было очень интересно. Вот с чего началось.

Ну, а потом пошло дальше естественным образом. Когда стало больше людей английского языка, мы начали служить для них отдельно, потом стали прибавлять немножко английскому в службу, потом стали чередовать службы. И в результате у нас получился приход, где есть чисто русские, но все меньше, конечно, потому что первое поколение уже вымерло, но ходят их уже стареющие дети. И сейчас мы в пятом поколении смешанных браков. После третьего поколения русский язык пропадает, он делается пассивным, а потом его вообще нет. Но мы теперь в значительной мере употребляем английский. В Лондоне у нас сейчас одна английская служба в месяц, одна славянская, и две смешанные, пестрые. Всенощные все пестрые; в зависимости от того, кто в церкви, бывает больше или меньше английского. Требы мы совершаем на самых различных языках, потому что иногда бывает, что наш прихожанин или прихожанка женится или выходит замуж за человека иного языка. Мы венчали по-славянски, по-английски, по-французски, по-немецки, по-гречески, по-испански, по-итальянски. Слава Богу, нас четверо священников, которые в складчину могут служить на этих языках. Поэтому у нас постепенно приход стал многоязычный и многонациональный, потому что к нам начали приходить люди, которые в сербской или в греческой церкви не могут молиться на понятном им языке.

Кроме того, отец Александр, грек, но принадлежащий русской церкви, был назначен мной и греческим архиепископом в университет   и занимается православными лондонского университета, где их сейчас несколько тысяч. Преподавателей, кажется, 120 человек православных в разных областях. В результате те, кто открывает православие или возвращается к нему через отца Александра, естественно приходят на службу туда, где он участвует. А, кроме того, как вы знаете, конечно, и в провинции появились приходы.

Интересно одно свойство православия: то, что мы не занимаемся прозелитизмом. Мы не гонимся ни за кем и не стараемся никого, как я всегда говорю, “совратить” в православие или даже “обратить” каким-нибудь собственным действием. Но, как апостол Павел говорил, сердце наше всем открыто. Поэтому двери храма открыты, священники наши, включая меня, мы принимаем всех, кто приходит с каким бы то ни было вопросом или духовной нуждой. Поэтому сюда приходят очень разные люди по разным побуждениям. Это можно, почти что, проследить по поколениям. Первые западники, которые к нам стали приходить, были люди среднего поколения и выше, которые изверились в том вероисповедании, в котором они были крещены. Многие из них просто были крещены когда-то, и больше в церковь не приходили. Некоторые из них были богословски образованы и не могли больше принимать ни католичество, ни англиканство, ни различные протестантские верования. Они к нам приходили с вопросом: кто вы? что вы можете сказать? И мы отвечали им двояко. Первое — мы им говорили о том, что православная вера, по нашему убеждению, это основная вера евангельская в чистоте, в полноте своей, которая передается нами, конечно, как апостол говорит, в глиняных сосудах. Мы не представляем собой эту веру, но мы ее несем и проповедуем, скорее даже — исповедуем. И эти люди стали изучать православие. Тогда книг на английском языке было относительно мало, поэтому с каждым человеком мы занимались отдельно. В течение первых тридцати лет каждого человека, который ко мне приходил с вопросом, я принимал. Узнавал как можно подробнее о том, что он собой представляет, почему он заинтересовался православием, и ему давал тридцать часов уроков. То есть мы проходили с ним православную веру, православное богослужение, православную духовность, и он жил под молитвенным правилом и периодически исповедовался.

Люди, приходившие в начале, были в основном люди образованные, для которых вопросы интеллектуальные играли громадную роль. И приходилось их учить тому, что надо перенести центр внимания из головы в сердце, — не в эмоции, а в живое, глубокое честное переживание вещей. И это иногда занимало — и занимает — очень долгое время, потому что люди, особенно  воспитанные  философски и богословски на Западе, привыкли думать и стараться найти логические выражения тому или другому. А мы им говорили: Да, логическое выражение вы найдете, но мы должны его искать в другом месте, не в мозгах. Я помню, профессор Франк как-то сказал, что ум — это слуга, он должен прислушиваться к тому, что говорит сердце,  и исполнять. И мне кажется, что это очень важно. Семен Людвигович был философ умный, тонкий, образованный, но не был человеком, который делал бы какие-то мозговые выкладки, без того чтобы они соответствовали внутреннему опыту. Вот к этому мы старались приучить людей, которые приходили к нам вначале с большим умственным багажом. И некоторые из них довольно трудно переходили из ума в сердце, а потом вдруг чувствовали, что они свободны. Последующему поколению было проще в каком-то отношении, потому что когда появились в приходе англичане, люди английского языка, то другим стало менее страшно приходить. Они не должны были вливаться в чисто русскую среду, где все чуждо. Они приходили, и многие мне говорили: пришедши к вам в храм, мы просто пришли домой, тут что-то такое родное… Это они переживали и в порядке богослужения, и в порядке взаимных отношений прихожан.

Причем не воображайте, что наши прихожане ангелы, прихожане наши бывают  очень трудны. Я помню, как вначале мне некоторые англичане говорили: Ах, мы пришли к вам в храм, и мы даже не знали, что такое русское радушие. Как нас принимают! Как нам здесь хорошо! Вот Церковь, в которой мы должны жить…  Я всегда отвечал: Вы три месяца поживите, а потом посмотрите… Не проходило и трех месяцев, как они приходили, говоря: Мы уходим! Русские с такой резкостью нас одергивают, кода мы делаем ошибки, так нас поправляют, что это просто невыносимо!.. Я отвечал: Я же вам говорил; уходите, уходите!.. И они уходили, а потом приходили обратно, уже без иллюзий о нас, но зная, что православие того стоит, что даже с русскими можно жить. И мне кажется, что это важно. Потому что в Англии люди привыкли к гладким отношениям: никого не обижать, обтекаемость такая. А русские обращались с ними как с  людьми. Когда англичане делали ошибки, их исправляли, когда что-нибудь было не то, высказывали это, и это очень много им помогало. То, что люди пережили, приходя к нам в храм, я выражу словами одного их них: “Здесь что-то или то-то есть”.

Один человек, безбожник, старался прийти какую-то посылку передать одной прихожанке, так, чтобы попасть после службы. Но ему не посчастливилось, служба еще шла, и он сел на скамейку в глубине церкви и просто стал ждать с нетерпением, когда все это кончится. Как один наш не очень благочестивый прихожанин, который все тянулся в кабак, когда жена его тянула в церковь, говорил: “Адочка, Адочка, пойдем домой! Они никогда не кончат своих поповских парадов!”. Так и этот считал, что идет какой-то поповский парад. А потом вдруг почувствовал, что нет, тут есть что-то. Он мне потом объяснял: я сначала предполагал, что на меня так действует мерцание свечей, одурманивающее влияние ладана, церковные заунывные мелодии или, может быть, даже “коллективная истерика” молящихся, но я решил проверить. Можно мне приходить сюда, когда никого нет? Я ему разрешил приходить. И он говорил: Я не знаю, не понимаю. У меня то же самое чувство какого-то присутствия. Что это такое? Я ответил — Это Бог. — Но Бога же нет!  Ну, если нет Бога, значит, вы должны сами найти объяснение. Он продолжал приходить, потом мне говорит: Знаете, я думаю, что вы правы, это должно быть Бог. Но, в такой случае, что мне до этого Бога, если Он просто живет здесь и вы к Нему приходите и молитесь?..  Я говорю: Ну что же, приходите посмотреть, может быть, Он что-нибудь да и сделает… Я его не уговаривал приходить. Через некоторое время он пришел: Знаете что, я следил за вашими прихожанами. Когда они помолятся, особенно когда причастятся, они становятся другими людьми, у них лица меняются, глаза иные и все в них меняется. Мне нужно, чтобы какая-то сила и меня переменила. Приготовьте меня к крещению…  Это тоже обращение своего рода — не умственное, но и не наивное. Что-то случилось в самых глубинах его души, сердца, что-то раскрылось, и он захотел это осмыслить и умственно, потому что он был человек культурный. И он бывает в церкви, остался прихожанином.

Конечно, некоторые переживали богослужение более естественно, чем другие, в зависимости от “даровитости” своей в этом отношении и от того, к чему они привыкли раньше. Потому что наше богослужение, конечно, очень непохоже на протестантское или англиканское, или католическое. Я помню одну нашу теперешнюю прихожанку. Она ко мне пришла неверующей и говорит: “Вы мне должны объяснить, что такое Бог”. Я ей ответил: “Бог — наш отец”. Она с ужасом вскочила со стула: Что угодно, только не это! Я спросил: А в чем дело? И оказалось, что ее отец был мучителем, тираном всей семьи, он измучил и жену и детей, и для нее слово “отец” значило самое страшное, что может быть в жизни. Мы после этого с ней говорили, постепенно она пришла к православной вере, но говорила: “Я не могу стать православной, я никогда не смогу поступать так, как русские поступают. Я слишком скована, я никогда не смогу купить свечу, стать на колени, поцеловать икону, поставить свечу; как же я буду православной? Я посоветовал: А вы будьте православной в душе и ничем этого не выражайте”. Прошло несколько лет; она приходит, покупает свечу, кладет земные поклоны, ставит свечи, целует иконы. Все это постепенно выросло в ней, как внутренний опыт. А если бы я ее дрессировал, сказав: “Вот, поступай так, поступай сяк” — то эта дрессировка (я нарочно употребляю это слово) ей помешала бы вырасти внутренне. Внешне она все делала бы, как следует.

И это меня пугает, в том смысле, что сейчас часто бывает в Русской Церкви: людей стараются научить, как себя вести, тогда как надо было бы им говорить: “Веди себя, как хочешь (ну, в пределах разума или приличия) и жди, чтобы в тебе родились такие чувства, которые сделают для тебя естественным то, чего Церковь от тебя ожидает, и что верующие делают”. Святой Августин в своих писаниях говорит: научись любить, и делай, что хочешь… Это не значит, конечно, произвол, это не значит бесчинство. Разврат, но это значит: не заковывайся сначала в формы, потому что форма тебя задушит, если это не естественная твоя форма.

Православие у нас начало расти тоже тем, что различные исповедания, в частности, англикане стали приглашать читать лекции и проповеди. Было время, когда я пять раз в неделю где-нибудь проповедовал или читал лекции. И я никогда не проповедовал православие. Я проповедовал Евангелие с православной точки зрения. Я говорил о Русской Церкви правду, ту правду, которую в России в то время сказать было нельзя — о гонениях, о состоянии верующих и т.д. И постепенно люди стали узнавать православие. Они и до меня слышали о нем, конечно, очень много, в частности, от Николая Михайловича Зернова, от его жены, через Православно-англиканское содружество. И был какой-то момент, когда англичане очень заинтересовались, и я прочитал  несколько тысяч лекций, по-моему. Причем вначале это был позор, потому что мой английский язык был ниже всякого уровня. После одной из ранних лекций ко мне подошел священник и сказал: “Отец Антоний, я ничего более скучного не слышал, чем то, что вы сегодня говорили”. Я ответил: “Что же я мог сделать, я читал свою лекцию по листу. Я написал ее по-русски, мне ее перевели, я научился, как произносить, и вот я ее прочел…” Он посоветовал: “А вы перестаньте читать. Говорите без записок”. Я возразил: “Слушайте, я же не говорю на английском языке. Как только я начну говорить, я буду делать комичные ошибки!” Он просиял и ответил: “Именно! Тогда мы сможем смеяться, вместо того чтобы тосковать”. И я решил: хорошо! – и начал говорить. Причем говорил и делал ошибки, люди смеялись и я смеялся, и постепенно сколько-то научился говорить на языке.

Православные в провинции были, конечно. Они стали скопляться в маленькие общины, и нужно было находить им священников. И начали появляться священники, именно — появляться, я их не искал, я их не создавал. Они появлялись каким-то Божиим мановением, чудом прямо. Целый ряд священников; я не знаю, называть их по имени или не называть?

Один молодой человек жил на западе Англии в небольшой деревне, читал разную религиозную литературу, между прочим и православную. Он заинтересовался православием и почувствовал, что это  — его Церковь, но стать православным он не может: жена никогда не пойдет на это. Прошел год-другой, и как-то он с женой пошел в православную церковь. Выйдя оттуда, жена на него напустилась: “И ты мог со мной так поступить? Ты мне никогда о православии ничего не говорил, но это же Церковь для меня!” Так они стали православными (разумеется, их подготовили). Потом они начали утром и вечером совершать у себя на дому молитву, то есть читать вслух вечерние и утренние молитвы. Несколько человек вокруг заинтересовались, попросили: можно ли нам приходить с вами молиться? Образовалась группа человек в 12. Что с ними делать? Я его поставил священником. И теперь у него значительный приход на севере и еще большой приход на юге графства Девон. И так появился целый ряд людей.

В Уэльсе у нас есть священник. Я его пригласил в детский лагерь, он был тогда только что постриженным монахом. Он появился в лагере в подряснике и скуфейке. Я на него посмотрел: это не пойдет, ты нам не годишься здесь руководителем для лагеря! — и стал думать, как с него снять подрясник. Потому что он держался, знаете, будто это его собственная шкура. Я ему сказал: “Знаешь, твой подрясник позорно грязный. Его надо выстирать, снимай!” – и отдал этот подрясник стирать, предупредив руководительницу, которая его стирала: не вынимай из воды, пусть мокнет, чтобы у него подрясника не было… Через час он появился в другом подряснике: у него второй был! Мы оставили тот в воде, а я и этот с него снял: не годится, позор: он грязный!.. И он оказался человеком и начал действительно вести руководительскую работу в лагере. Причем, его полюбили. Я помню, дети, которые теперь сами родителя, мне говорили: “Знаете, чем он замечательный, — он нами руководит любовью. Поставьте его священником”. Мы устроили собрание всех лагерщиков, обсудили этот вопрос, обсудили, чего это ему будет стоить, потому что стать священником не такая простая задача; и было голосование. Все проголосовали: мы хотим его видеть священником. Мы тогда его вызвали и поставили ему этот вопрос. Я ему объяснил все трудности, которые будут, все проблемы. Он согласился, и мы его поставили. Вот второй пример. И таких примеров у нас столько же, сколько священников.

У нас сейчас из 16-и священников всего четверо русской крови или русского языка, все остальные англичане, которые могут служить на славянском, могут сколько-то понимать русскую речь, но сами — укорененные члены той нации и того места, где служат.

…………..

…больше нельзя сказать, что они хиппи, они перестали быть хиппи по возрасту и по обстоятельствам. С хиппи у меня была такая встреча. Лет тридцать тому назад была устроена христианская межцерковная миссия в Оксфорде. Это значит, что были вечерние лекции, которые читал замечательный богослов, были собрания, а кроме того меня попросили проповедовать на улицах, и пока это не случилось, я решил: почему бы нет?  А в день, когда мне надо было идти проповедовать, я сидел у себя в комнате, надеясь, что меня забыли. Но меня не забыли. Привели, значит, на ступеньки университетской библиотеки, поставили громадное распятие, двое студентов там были, они стал передо мной, изображая аудиторию, а другой стал ловить проходящих мимо студентов: Да подождите! Послушайте! Вы разве не видите, какой-то человек там говорит: смотрите, он одет не как все, вы никогда не видели такого!.. — и постепенно начал собираться народ.

Я сделаю отступление. Я проповедовал пять дней подряд на том же месте, говорил час, другой час отвечал на вопросы, было это в конце января, холод был собачий; а тут и холод пригодился. Я заметил, что англичане все стоят друг от друга на расстоянии полуметра или метра: они незнакомы, значит, очень уж близко подходить неудобно… Я подождал, чтобы они сначала покраснели, потом порозовели, потом побледнели, потом стали лиловыми от холода, и прекратил свою речь, говорю: вот что с вами случилось. И знаете, почему? Потому что вы не умеете делиться животным теплом. Станьте рядом друг с другом и грейте друг руга. Они стали теснее и начали согреваться. Когда я увидел, что они немного согрелись, я говорю: вот, вы знаете, что такое животное тепло. Теперь научитесь, что такое человеческое тепло и христианское тепло. Вам, стоящим впереди, тепло, потому что на вас не дует и другие люди вам спину обогревают. Перейдите-ка назад и грейте чужие спины… и они с первого дня научились: приходили, становились тесной толпой, потом передние переходили назад и так далее, в течение двух часов.

После одной из этих бесед ко мне подошел один из слушателей, длинноволосый, бородатый, в какой-то длинной свитке и чем-то висящим на шее, и говорит: Скажите, почему вы на наши хиппи-собрания не приходите? Я ответил: А почему бы мне приходить? — Да чем же вы не хиппи? Одеты как никто, что-то у вас висит вокруг шеи (вокруг шеи висел крест или панагия). Не похожи вы ни на что обычное, волосы у вас, как наши, борода — настоящий хиппи… Я согласился: хорошо, почему бы мне не прийти на ваше собрание…  – Вот приходите сегодня вечером в такое-то место. Я пришел, был зал, каменный пол, вокруг стен матрасы, на матрасах сидели студенты, юноши и девушки, были свечи. Меня отвели в какой-то угол, я сел на матрас. Когда я пришел, стоял молодой человек, читал вслух свои стихи. И меня поразило нечто в тот момент. Знаете, что бывает, когда какой-нибудь молодой человек или девушка начнет читать свои произведения: слушают с улыбочкой, с насмешкой. А  тут слушали, как исповедь слушают, слушали благоговейно его юношеские стихи. И когда он кончил, было молчание. И  я решил: теперь мое время настало; на четвереньках вышел вперед и сказал: теперь моя очередь. Я хочу вам сказать, почему я верующий… И я им сказал, почему я верующий. После этого наступило очень глубокое молчание (я говорю “глубокое”, потому что была внутренняя тишина). Я думаю: как бы это молчание прекратить? потому что нельзя без конца сидеть и молчать. И вдруг, вы знаете, как в “Фаусте” открылась дверь, и громадный черный пудель ворвался в комнату, галопом обежал ее, остановился передо мной, фыркнул мне в нос и унес ноги. Тут все расхохотались. Этим кончилось мистическое молчание, но этим не кончились мои отношения с хиппи, потому что они меня пригласили уже на моих началах: устройте нам говение. И человек тридцать из них поехало со мной в один город, где можно было в одном монастыре занять часовню, нас кормили и дали там ночевку, и я с ними провел два дня. Причем так: были длинные периода молчания, короткая беседа, и снова долгое молчание. А потом целый ряд из них стали приходить в собор и некоторые остались у нас прихожанами. Вот как иногда собираются с бору да с сосенками, и культурные, и некультурные, и простые, и дикие какие-нибудь.

Был период действительно, когда хиппи носились по всему городу. Я помню, я шел по городу тогда в штатском, потому что у меня был один подрясник, и я его берег на торжественные случаи, нес два чемодана. Ко мне подошел молодой человек с цветком в ухе и говорит: “Бог вас любит, и я вас люблю!” Я а него посмотрел, говорю: “Что Бог меня любит — я знаю наверняка, а что вы меня не любите — тоже знаю наверняка”. — “Как же вы можете это знать?” — “Если бы вы меня любили, вы бы не речь держали, а предложили мне нести чемоданы!.. – “Ах, простите, дайте…” — Я сказал: “Нет, я их сам могу донести, но вы запомните”.

Покупка этого храма началась с того, что храм святого Филиппа, который у нас был около Виктории, решили сносить. Англиканская церковь ту площадь продала автобусной станции, и надо было снять храм. И после целого ряда перипетий нам предложили этот храм. А можно и про перипетии рассказать.

Этот храм предложили так называемой Синодальной, то есть Зарубежной церкви, которая отделена от Московской Патриархии, и тогда была настроена очень яростно, враждебно. Помню, я как-то спросил настоятеля той церкви, что он обо мне думает. Он ответил: Так как вы священник Московской Патриархии, вы не священник, а служитель сатаны… Тогда это так переживалось. Теперь переменилось колоссально, теперь у нас и отношения человеческие, и внутренние, но тогда было очень остро. А нам предложили маленькую часовню в центре Лондона, куда не доехать и не добраться. Я тогда обратился к англиканам, и им поставил вопрос, что это невозможно. Они на это ответили: Хорошо, тогда, если хотите, вы можете делить храм (тот, где мы сейчас находимся) с Синодальной церковью. Вы согласны? — Да, согласен.  Англикане вызвали настоятеля синодальной церкви и ему поставили вопрос, согласится ли он с нами делить храм. Он ответил: Ни в коем случае!.. И англичане вынесли такое типичное для них решение: они решили отдать храм той общине, которая проявила более христианское отношение к другим… И мы получили этот храм.

Для начала нам его предоставили бесплатно, но с условием, что мы будем его полностью ремонтировать и за ним следить под надзором епархиального англиканского архитектора. Это, конечно, было не так дешево, но все-таки не аренда. Прошло двадцать с лишним лет, меня вызвали и говорят: “Вот что. Вы должны либо купить этот храм, либо уходить из него. Потому что его хочет купить китайский ресторан, чтобы внизу устроить танцульку, а на галереях и под галереями поставить столики”. Я обомлел. Наша община за это время начала расти, крепнуть, это была уже не умирающая община. И я сказал: “Никакой речи нет, покупаю!” Мне говорят: “Помилуйте, мы же вам не сказали, за сколько…” — “Мне все равно. У меня все равно медной полушки на покупку нет…” Они не вдохновились этим ответом и спросили: “Ну а как же вы поступите?” Я ответил: “Это мое дело. Я этот храм покупаю”.

Мы созвали собрание прихожан, и я сказал: “В этом храме мы молимся уже 23 или 24 года. В этом храме мы хоронили своих родителей (я своих маму  бабушку здесь хоронил, так что не только чужих), мы венчали вас, мы крестили вас, мы ваших детей крестили, многие из вас стали православными здесь. Неужели мы этот храм отдадим под ресторан и танцульку?” – “Нет, покупаем”. Я говорю: “Да, только имейте в виду, что этот храм мы будем покупать на свои деньги, своим трудом. Ни у кого не будем просить денег или помощи, пока сами не сделаем всего, что только  можем сделать. Поэтому давайте, сколько можете, денег на этот храм, продавайте все, что у вас есть стоящего, делайте или стройте или мастерите, что умеете мастерить, и собирайте деньги”.

И мы начали собирать деньги. Например, одна старушка-англичанка написала историю русской церкви в Англии. Правды в ней было относительно мало, фантазии очень много, но она эту историю отпечатала и стала продавать по книжным лавкам,  и собрала больше трехсот фунтов на этом. Другие стали приносить деньги, кто мало, кто много. Да, на этом собрании я еще рассказал, как святой Николай Японский строил свой храм и начал собирать деньги среди немногих православных японцев. Как-то к нему пришли крестьяне, муж и жена, страшно бедно одетые. Он несет двести монет, она триста монет. Николай Японский говорит: Помилуйте, вы не можете дать такую сумму денег, у вас и двухсот не может быть!  Да, – говорит муж,–  у нас их нет. — Что же вы принесли? — А знаете, так случилось. Что мы с женой поспорили. Я говорю: Я двести хочу дать. Жена говорит: Я триста хочу дать. Разругались, и я ей крикнул: Делай, что хочешь, а я двести даю… Она дает триста…. И вот этим всем, анекдотами и уговорами, и сердечным влечением, прихожане увлеклись и в течение приблизительно полутора года мы собрали пятьдесят тысяч фунтов. Но с нас требовали сначала сто тысяч. Мне Патриархия поставили вопрос: А что если мы вам этот храм купим? Я наотрез отказался, сказав: Если вы дадите хоть полушку, этот храм будет на бумаге принадлежать вам, а реально принадлежать советскому правительству. Мы этого не хотим, мы хотим оставаться свободными, какими до сих пор были… К тому времени обо всем этом узнала одна очень едкая журналистка, и написала в Таймс: “Какой позор! Англиканская церковь повсеместно закрывает свои храмы, потому что никто в них не ходит; здесь община, которая все растет  и крепнет; и ее хотят выгнать ради того, чтобы китайский ресторан этим храмом воспользовался.” В результате Таймс и Черч Таймс мне предложили написать воззвание. К тому времени мы действительно истощили все свои возможности, больше собрать мы не могли; и то мы собрали с большой натугой. Я помню, вдова профессора Семена Людвиговича Франка, когда я взял этот храм, мне по телефону говорила: “Отец Антоний, я всегда знала, что вы сумасшедший, но не предполагала, что вы можете быть сумасшедшим в такой мере! Как мы можем содержать этот храм? Для чего? Мы же умирающая община в двести человек…” Я ей ответил: “Да, мы этот храм будем содержать. И на наших костях мы этот храм подымем, потому что Православие нужно тысячам людей, и мы его дадим этим людям”. В результате теперь мы выросли больше чем на тысячу человек. Причем приход наш все молодеет, потому что старое поколение — моих родителей и даже мое — сейчас умирает, а у нас все больше и больше детей и молодежи, молодые семьи, родившиеся уже здесь, в приходе.

Ну, как бы то ни было, эта журналистка написала статью. Причем Бог нам еще помог. Англикане, попросив сто тысяч фунтов, пожалели о том, что продешевили, и назначили архитектора, который должен был оценить этот храм, в надежде, что он оценит его выше. Он его оценил на восемьдесят тысяч. В результате мы выгадали эти самые двадцать тысяч. И когда я написал воззвание в газеты, случилось чудо. Я не знал, что у нас столько доброжелателей и друзей. Мы стали получать деньги, маленькими суммами: два фунта, три фунта, десять фунтов; некоторые вклады были большие, но в основе маленькие суммы от бесчисленного количества людей.

Один старик мне писал из средней Англии: Мне теперь 86 лет, я живу в старческом доме, средств у меня нет. Я католик, но вы мне так помогли своими книгами, что я хотел бы вам чем-нибудь помочь. Я вам посылаю теперь три фунта, это все, что я могу дать; но еще вдобавок посылаю свое обручальное кольцо. Оно золотое; продайте его на храм…

Другой случай: русский старичок, Владимир такой (стоял приблизительно там, где мы сейчас находимся) пришел ко мне: Я вам принес тысячу фунтов… Я поразился: Откуда вы их можете взять? — Это все мои сбережения за всю жизнь. — Но почему? — А знаете, – говорит он,– я стоял в храме, поднял глаза и вижу, как шелушится потолок. И я в этом потолке узнал свои руки, какими они были, когда я в концентрационном лагере был: руки у меня до плеч гнили. Я пошел к врачу и тот сказал: обе руки отрубить надо!.. Я попросил отсрочки на две недели и стал молиться Божией Матери — и выздоровел. И когда я увидел этот потолок, то словно Божия Матерь мне говорила: Ты помнишь, что Я сделала для тебя, когда ты должен был потерять обе свои руки? Что ты сделаешь для Моего храма?.. И я решил все вам отдать, что у меня было… Это второй такой случай, который у меня запал на сердце, и, я надеюсь, никогда не забудется.

А третий случай, о котором я хочу упомянуть, анекдотического рода. Мы здесь записывали наше богослужение на кассетках, и они попали в Швейцарии в руки одной старушки. В этих кассетках в то время всегда было мое воззвание; она вдохновилась и стала посылать нам периодически, регулярно фунт-другой. Прошло так несколько лет, ей тога было уже около 98-и, я получаю от нее посылочку. Легонькая посылочка, я развернул, и там какой-то твердый предмет в мягкой бумаге и письмецо, где она пишет: Владыка, я только что потеряла последние зубы. Они золотые, я вам посылаю их на покупку храма… Это, конечно, анекдот, но глубоко трогательный. Он смешной, можно от души рассмеяться, но вот на сбережениях этого старика, на зубах этой старушки (золотое кольцо  я сберег и отдал одной чете, которая была слишком бедна, чтобы купить кольцо) мы так строили этот храм. И мы собрали достаточно денег, чтобы чистоганом выплатить все 80 тысяч, которые с нас требовали, сделать полный ремонт храма и еще сберечь немножко денег. И это — милостью Божией и любовью прихожан, жертвенностью их, готовностью ради православия, ради веры своей, ради Русской Церкви, которую мы здесь представляем этим храмом, пожертвовать всем, что у них было.

Как я раньше говорил, большинство наших священников и дьяконов не русские, а люди, которые нашли православие, выбрали православие и которые знают его очень глубоко и сердцем и умом. И мне кажется, что это большая милость Божия, когда человек, сам ставший православным, делается священником и может передавать православие другим людям, которые тоже не родились православными. Во-первых, он их понимает, как не понимает человек, родившийся в нашей вере; но кроме того, у него есть такая сила убеждения, глубина убеждения, которая очень умилительна.

Один из примеров — это наш отец Александр. Он чистый грек, родился к Греции, получил там образование, учился в университете с тем, чтобы стать архитектором, и потом приехал сюда доучиваться и получить звание архитектора уже английского. Он приехал формально православным, без особой любви к Церкви или к православию. Знаете, как Лесков говорил: Русь была крещена, но не была никогда просвещена… Вот он таким приехал. Встретился по каким-то обстоятельствам с отцом Михаилом, они подружились, и отец Михаил ему раскрыл православие. То есть он ему показал, что православие — это не формальная религия данного государства, не государственная религия, это религия сердца и жизни каждого отдельного человека. И он постепенно вырос в православии и стал убежденным, живым, думающим православным человеком. Он стал молиться, стал приходить на богослужение, пел в хоре, и его внутренняя жизнь стала расти и расцветать замечательным образом. Одновременно он кончил архитектурную школу и начал работать архитектором. В какой-то момент он ко мне пришел и сказал: Вы мне несколько раз говорили, что хотели бы, чтобы я стал дьяконом. Можно ли это сделать теперь, потому что я сейчас как архитектор начинаю делать карьеру? Если я сделаю карьеру, я буду пленником своей работы и уйти от нее не смогу разрешить мне бросить работу и стать дьяконом… К тому времени он был уже женат, поэтому вопрос был не такой простой: ведь у нас нет никаких средств на содержание духовенства. В Лондоне мы платим отцу Михаилу и отцу Иоанну мизерный оклад; машинистка в любой конторе получает приблизительно в два с половиной — три раза больше, чем любой из наших священников. Я получаю действительно гроши. Скажем, отец Михаил получает 8,5 тысяч в год, я получаю полторы тысячи и еще какие-нибудь две тысячи старческой пенсии. Вот наш бюджет на духовенство. А в провинции никто из духовенства не получает никакого оклада. И это мы рассматриваем не как несчастье. Наши приходы в провинции небольшие, немногочисленные, поэтому работы для священника на каждый день, каждый час не хватило бы. Но зато тот факт, что он священник в какой-то среде, делает его священником данной среды; эта среда является его паствой. Отец Иоанн на западе преподает драматическое искусство,  и все его студенты в результате этого сталкиваются с верующим убежденным православным священником, который, конечно, им не навязывает православие, но им открывает его. А те люди, которые к православию не приближаются, идут к нашему священнику со своими духовными или семейными или душевными проблемами. Поэтому, как я всем им объяснял в свое время, их паства — не только православные, которые уже нашли себе родной дом в православном храме. Их паства — те люди, которым нужен Христос, которым нужно Евангелие в его чистоте, которым нужна пастырская забота. А эти люди — вне храма, их надо искать, надо идти к пропавшим овцам, а не к тем овцам, которые уже находятся в ограде. И в этом отношении наши священники рассматривают необходимость заработка не как несчастье, а как замечательную возможность расширять свою пастырскую деятельность. Причем, не “обращать” в православие, а давать изнутри православия все богатство, какое люди могут воспринять, до момента, когда они воспримут самое православие. Или, если не воспримут, они уходят обогащенными тем, чего раньше у них не было.

И вот отец Александр оказался перед вопросом: что ему дальше делать? Я подумал о том, что здесь в Университете около ста двадцати православных преподавателей, около трех тысяч православных студентов (конечно, не русских, а греков, сербов, румын и т.д.), но у них нет пастыря. И я обратился к греческому архиепископу с предложением сообща найти для отца Александра оклад, с тем, чтобы он стал пастырем православных преподавателей и студентов университета. Мне Архиепископ обещал деньги, мы сняли нашего отца Александра с его светской работы, я предпринял нужные шаги, и он стал принятым православным “капелланом”, духовником Лондонского университета. Тут, конечно, случилось несчастье: греки свое обещание не выполнили. Мы никогда медной полушки от них не видели, и потому нам пришлось из наших приходских денег определить оклад для отца Александра. Что мы и сделали, и начали сбирать постепенно специальный фонд на, скажем, настоятеля университетской православной миссии. Собирается это медленно, лет через пять или десять у нас будет достаточно денег, чтобы оплачивать из него очередного священника, потому что, конечно, отец Александр не до конца своей жизни останется там. Его преимущество в том, что он по-русски говорит достаточно, по-гречески говорит свободно и понятен грекам, поскольку он из той же среды, как и они, и, конечно, говорит свободно по-английски.

Он женат на такой Патси (это сокращение от имени Патриция). Ее я встретил, уж не знаю, сколько лет тому назад, ей было лет 17-18, она принимала участие в какой-то группе, которая интересовалась православием. Она сама по себе сблизилась с православием, стала православной. Я ее готовил и принимал в православную Церковь. Они встретились, друг друга полюбили и поженились. Она несколько лет жила в Париже в семье Лосских, не Владимира Николаевича, а его сына Николая Владимировича, и смотрела за его детьми. И там она научилась французскому языку свободно, но кроме того она начала учиться иконописи у Леонида Александровича Успенского, одного из лучших иконописцев, какие у нас на Западе были, он и в России известен. Она научилась писать иконы и очень хорошо их пишет. И когда она вернулась сюда и вышла за отца Александра, который к тому времени еще не был дьяконом, то она начала зарабатывать мало денег иконописью, он гроши своей работой в университете, и постепенно как-то жить. Мы помогаем, сколько можем. Нам удалось собрать денег и купить для них дом. У них сейчас четверо детей, которые растут и которые любят православие, которые естественно православные. Отец Александр, хотя был крещен православным, православным “стал” по убеждению, и Патси стала православной по убеждению. Поэтому дети могут воспринимать православие не как формальную веру родителей, а как ту веру, которая дает жизнь и родителям и их дому. Благодаря тому, что он работает в университете, у них ежемесячно бывают собрания университетской молодежи, и к ним присоединяются тоже молодые люди и девушки нашего прихода. Это такие непосредственные встречи. Они собираются, пьют чай, разговаривают и сидят несколько часов, и узнают о православии все больше и больше. Вот в чем заключается его работа.

Наш иконостас был пестрый, в том смысле, что верхние ряды — классического русского письма: праздники написаны женой отца Михаила, которая училась у Успенского, ряд святых написан православной швейцаркой, тоже ученицей Успенского. Но нижний ряд никак не подходит под стиль верхних. Объясняется это тем, что эти иконы стояли в иконостасе дореволюционной посольской церкви. Ими очень дорожили наши старики: они перед этими конами молились до революции и в трагические годы ранней эмиграции, и иконы намоленные. Люди, приезжающие из России, часто мне говорят: Как вы можете молиться перед этими иконами? Это западные картинки! А я отвечаю: “Знаете, друзей выбирают не по уму, не по образованности, не по даровитости, а выбирают их, потому что между вами что-то происходит”. Первый раз, когда я пришел в храм в Лондоне, я посмотрел на эти иконы и подумал: Боже, какой ужас! А помолившись перед ними 45 лет, я с ними так сросся, что они для меня стали родными и друзьями. Это иконы, через которые я молился Божией Матери, Спасителю, святому Василию, святому Пантелеимону, Александру Невскому, Георгию Победоносцу и другим. Для меня они святые иконы, и поэтому я не могу к ним относиться, как искусствовед, который сказал бы: “Это неудачные копии западного письма”. Но, тем не менее, мы хотим здесь иметь иконостас, который был бы выражением русской православной иконописи. Сейчас я попросил Патси написать нижний ряд иконостаса, то есть каждую икону этого ряда заменить иконой того же святого, но написанной в русском православном стиле. Я ее попросил написать эти иконы к моменту, когда мы будем освящать здание, которое мы сейчас воздвигли, большой холл, где мы могли бы собираться, часовню, где мы могли бы совершать службы, для которых этот храм слишком большой и холодный зимой, и книжную лавку. И я решил эти иконы освящать сразу, потому что какие-то люди, наверное, на меня напустятся. И я предпочитаю, чтобы с меня сняли голову один раз за все иконы, чем снимали ее каждый раз, когда появится новая икона. Иконы готовы, я их видел, они прекрасны. Они очень хорошо, и они будут действительно не “украшением храма”, а явлением православной духовности.

Опубликовано: журнал «Альфа и Омега» 1995 № 2 (5) “Быть православным в Англии…”; журнал «Фома» №3 2003; газета «Мир православия».