О священстве. Беседа 3

Прошлый раз мы говорили о том, что надо человеку или дать вырасти до вопроса, или дать ему возможность найти вопрос, который в нем где-то сидит. И мне кажется, что это не только сократический метод. Если подумать о Евангелии: Христос ходил по дорогам Палестины, вокруг Него была толпа. Из этой толпы какой-то один человек ставил вопрос, и Христос останавливался на этом вопросе и этому человеку давал какой-то ответ. Человек, у которого этот вопрос созрел, мог и получить ответ и понять этот ответ. Но вокруг было, мне кажется, еще два типа людей. Одни уже чувствовали, что нара­стает вопрос, хотя еще не оформился. Для них ответ, ко­торый давал Христос, не являлся ответом на вопрос, но они чуяли, что в Его словах есть нечто, что надо запомнить; оно соответст­вует чему-то в них самих, какой-то отзвук это вызывает. А были такие люди, которые никогда этого вопроса и издали не ведали, были совершенно чужды этому вопросу, и которые, вероятно (как те­перь какие-то люди, когда у нас бывают беседы) пожимали плечами: что это за дурацкий вопрос и что же Он отвечает на этот вопрос вместо того чтобы сказать: брось пустяки городить.

И мне кажется, что люди, которые к нам приходят, находятся в том или другом или третьем состоянии. Когда у человека оформил­ся вопрос, тогда созрело время ему давать ответ. Причем тут оговорка, конечно, будет: могу ли я дать ответ на его вопрос? Будут люди, которые чуют, что где-то такое есть вопрос, хотя не могут его уловить. И вот тут зависит от нашего опыта, опытности и от нашего чутья помочь этому человеку в себя углубиться или уловить хоть какие-то данные этого вопроса, из которых постепен­но ему можно помочь составить вопрос. Потом есть люди, которые мо­гут прийти из одного любопытства: они слышали о православии, они слышали об отце Антонии, они слышали о Русской Церкви, и хотят ставить вопросы, которые никакого отношения не имеют к их внутренней нужде, — просто любопытство. Таким людям, мне кажется, можно давать формальный ответ, то есть ответы, в которых есть форма, соответствующая пустоте вопроса; или, если почувствуешь, что у этого человека есть способность что-то уловить, можно перейти на его поле уже нападением.

В первом случае, мне кажется, что очень важно попробовать дать ответ, но отдавая себе отчет, во-первых, в том, что нельзя всегда дать ответ на вопрос в форме евангельской цитаты, потому что большей частью люди сейчас образованы, во всяком случае, чи­тать умеют. Цитату эту они знают, но она до них не дошла, значит, одной цитатой не отделаешься. Если ты уж употребишь какое-нибудь изречение из Священного Писания, то оно должно как бы исходить из тебя, то есть быть в каком-то соотношении с твоим внутренним опытом.

Есть замечательный отрывок у Лествичника, где он говорит, что евангельское слово подобно стреле, оно может пробить любой щит, но для этого нужен лук, тетива, рука и глаз. И вот это всё — тот человек, который дает ответ. Слово — да, если только оно ударит, оно щит пробьет, но оно не может само лететь. Тут большая наша ответственность в том, чтобы врастать в Евангелие, как можно глубже его воспринимать и быть спо­собным, пережив самому хотя бы в малой доле смысл того или дру­гого отрывка, быть в состоянии его довести до сознания человека на нашем уровне. Я пришел к убеждению (и не думаю, что оно ложно), что если человек ставит вопрос, который часто звучит почти лепетом, и ему дать ответ слишком для него трудный, ответ до него не дойдет. А проходя через наше несовер­шенство, через наше собственное искание, на ощупь часто, мы можем довести до человека ту долю понимания, которая ему сейчас доступ­на. Поэтому то, что, скажем, ни ты, ни я ни одного изречения евангельского не понимаем так, как Христос понимал Свои собственные слова, не решающий момент. Решающий момент в том, что тот или другой отрывок до тебя хоть мало-мальски дошел. Если он совершен­но не дошел, тогда надо честно оказать: знаешь, у меня для тебя нет ответа из Евангелия.

Это не значит, что нет никакого ответа, потому что вторая степень, вторая ступень ниже, мне кажется, заключается в том, чтобы сказать: но твой вопрос находит отзвук во мне, потому что я нечто подобное сам переживал и еще переживаю. Я с тобой поделюсь тем, как я с этим сам справляюсь… И когда даешь понять человеку, что ты сам в состоянии искания, что ты не говоришь с ним с высоты какого-то абсолютного превосходящего знания, а только изнутри несовершенного опыта, который постепенно вырастает, видоизменяется. Человек это воспринимает большей частью глубже и луч­ше: это его не умаляет, не уничижает, это создает отношения како­го-то взаимного равенства. Потому что даже в самом строгом смыс­ле слова между учителем и учеником есть это равенство по отноше­нию к чему-то, что больше и учителя, и ученика. И поэтому можно поделиться своим опытом или своим исканием, может быть, даже в потемках.

А иногда ты можешь помочь человеку гораздо больше, сказав ему: у меня нет ответа, я в том же положении, что и ты. Передо мной эта цитата, эти слова Христа, это Христово действие, я знаю, что комментаторы так или иначе объясняли этот отрывок; они меня не удовлетворяют, и я ничего не могу об этом сказать. Так что бу­дем просто готовы на то, что сейчас ни ты, ни я не можем этого отрывка понять, — может, потому что мы не созрели, а может, и нет. Есть такие отрывки Священного Писания, которые озадачивают и, на которые нет удовлетворяющего ответа. Например,        рассказ о смоковнице — он ранит людей: эта смоковница была не виновата в том, что в эту пору не могла принести плодов, как в Еван­гелии сказано; как же так?.. И мы можем сказать: да, и я не пони­маю, я только могу тебе сказать, что поскольку я знаю Христа хотя бы в очень зачаточной мере, я могу сказать, что хотя не понимаю ни Его поступка, ни самого текста, я всё-таки Ему могу доверять. Я не теряю доверия к Нему из-за того, что я не понимаю, — это всё, что я могу сказать… Я думаю, что чем более честны мы будем по отношению к вопрошающему, к человеку, нуждающемуся в помощи, чем меньше мы будем стараться выглядеть, будто мы пророки, кото­рые всё познали, будто можем ответить из глубин — хотя бы святоотеческой литературы или комментариев, я уж не говорю о своей собственной мудрости (это предел ужаса, когда люди думают: Ах!…) а покажем, что мы тоже люди, и мы тоже в поисках, и мы тоже на пути. Одна из вещей, которые я часто говорю всем, кто только хочет духовного руководства, это что я не берусь никого вести от земли на небо, что я не могу быть ничьим старцем или руководите­лем. Я могу быть в какой-то мере спутником, я могу идти рядом постольку, поскольку мы идем по одной дороге. В какой-то момент, может быть, придется разойтись, потому что наши пути расходятся. Но сказать человеку: «Я тебя возьму за руку и доведу до Царствия Божия», мне кажется, нельзя. Я думаю, что в этом колоссальная ошибка многих молодых священников, которые думают, что их всему научили и поэтому они могут человека взять и привести. Беда-то в том, что ты можешь человека вести только по дороге, которую ты всю уже прошел.

Я потому всегда настаиваю — это из другой области, но схожей — что нельзя человека научить умирать; ты не можешь человека научить тому, чего ты сам никогда не испытал. Что касается смерти, ты можешь человеку помочь в его процессе умирания вырасти в вечную жизнь, потому что зачаточно она и в тебе, и в нем есть. Ему можно помочь возгреть эту вечную жизнь, ее в себе ощутить и войти в смерть, как через врата, а не упасть в нее, будто в бездну. Как апостол Павел говорит: для меня умереть — это не совлечься вре­менной жизни, а облечься в вечность… Вот это мы можем в какой-то мере сделать. И тут то же самое. Только в той мере, в какой ты можешь быть спутником, ты можешь сказать: в том, о чем мы говорим, я с тобой поделюсь своим опытом, большего от меня не проси… И тогда ты на верном положении.

Что касается духовничества… Это не отступление, а очень важ­ный момент, который я очень переживаю по отношению к целому ряду священников в России, не тех, кого я встречаю, а тех, о которых мне говорят их «жертвы», спрашивая: что мне делать?.. Человека нельзя научить вести духовную жизнь другого человека. Духовник, будь он просто исповедующий священник, будь он немножко больше, духовный спутник, друг другого человека, будь он старец, должен помнить одно абсолютно — в этом я совершенно уверен: что духовная жизнь заключается в том, что творит в человеке Святой Дух, и в том, как сам человек отзывается. И поэтому духовничество во всех степенях, от самого простого и мелкого до самого высокого, заключается в том, чтобы благоговейно молчать и слушать, что делает Святой Дух, и не вносить каких-нибудь своих предвзятых взглядов, а прислушиваться, вглядываться. И если увидишь, что Гос­подь человека в данную минуту ведет в эту сторону, ему открывает то или другое, помочь ему в этом; но не воображать ничего другого, не воображать, будто ты знаешь, куда он идет. И основное свойство духовника, мне кажется, — так вмалчиваться вместе с человеком в тайну его богообщения, чтобы ничего не вносить предвзятого от ума или даже часто от собственного опыта. Мне кажется, что это очень важная вещь.

Если я правильно понимаю, на это надо время, на это недостаточно одной или даже двух встреч с человеком. То есть это не относится к исповеди обычной?

Это относится даже к единственной исповеди, потому что если ты в эту исповедь не внесешь ничего, что всё запутает, ты уже сделаешь что-то очень важное. Об исповеди мы будем говорить, потому что это очень важная вещь на всех уровнях. И возрастно она меняется, и по состоянию она меняется, и она иная для человека, приходящего к Церкви, или укоренившегося в ней. Но, во всяком случае, это так: если тебе нечего говорить, молчи и скажи: мне нечего говорить; давай молиться, чтобы Господь в течение какого-то времени тебе открыл то, чего Он мне не подсказывает, и то, чего ты сейчас не знаешь… Или: я тебя слушаю, и у меня отзывается всё мое нутро на то, что ты говоришь, каким-то воспоминанием о моем прошлом. Я с тобой поделюсь этим, но это не слово от Бога, это момент, когда я братски с тобой делюсь, ничего другого… Иногда можно сказать: вот слова Евангелия (или Священного Писания вооб­ще), которые мне пришли на ум сейчас, пока ты говорил. Я не знаю, как они относятся к тому, что ты говорил, но они у меня выплыли от твоих слов, как эхо… Иногда сам не видишь ясно, почему эти слова или образы выплыли в результате тех или других слов или образов, но надо рискнуть, сказать: Вот, я не знаю, может быть, это просто я отзываюсь… А в редких случаях, я думаю, у тебя может быть какая-то непонятная уверенность: то, что ты сейчас скажешь, тебе дано сказать…

А иногда бывает (почему я говорю часто, что мой небесный покровитель, наверное, валаамова ослица), что ты можешь нечаянно оказать слово, а человек может нечаянно понять другое — себе на пользу. Я могу тебе дать пример, даже два. Один не мой, а другой мой. Не мой был такой. Я встретил в Сент-Бэзил Хаус группу людей, которые говорили о духовной жизни, и одна женщина разглагольст­вовала о мистических состояниях. В какой-то момент она остановилась и говорит: Отец Антоний, почему вы не отзываетесь? что вы думаете о том, что я сказала? Я ответил: Я думаю, что когда человек ничего на какую-нибудь тему не знает, он должен бы мол­чать… И мы расстались. Через два дня этот человек пришел, говорит: Вы сказали эту фразу, у меня это запало; я поставила под вопрос всё то, что я говорила. Действительно, я говорила от чтения, о том, что я воображала, но не из опыта. Как вы ответите на такой-то вопрос?.. Я сейчас не помню вопроса вовсе, но помню, что я ей от­ветил какими-нибудь пятью или семью словами. Она встрепенулась, говорит: Господи, это же ключ ко всей моей жизни! — и повторила мне то, чего я никогда не говорил. Я холодно посмотрел, подумал: «Дура!» — и сказал: Я не то вам сказал, — и повторил свои слова. Она еще ярче вспыхнула: Да, да, именно! — и снова свое. Я тогда (с нетерпением, должен сказать к своему стыду) сказал: Я говорю другое; слушайте и повторите! — и повторил свое; она мне повторила свои слова… Я решил: значит, Бог закрыл ее уши на то, что я говорил, и ей Сам сказал то, что ей было нужно. И она на этом по­строила целую духовную жизнь, причем не какое-нибудь уродство; а так как это совершенно не мои слова, я могу сказать: да, построи­ла. Это был ответ.

И со мной был случай такого же рода. Я когда-то сидел у себя в кабинете, ожидая пациента, и пока его не было, взял Библию и от­крыл наугад и попал на 58 главу Исаии: какой пост угоден Богу… читал, и прочел следующие слова: Итак, дай душу свою на съедение голодному… Я отсел; потому что я всю жизнь был очень замкнут, и мой духовник меня воспитывал на том, что никогда не давай ни­кому знать о своей внутренней жизни. В это время настаивали на том, чтобы я стал священником: «нам нужны священники», но это значило открыться. Ты не можешь никогда не дать никакого отблеска о своей внутренней жизни, если ты хочешь кому-то что-то дать. Я подумал: неужели Бог мне говорит: да, сделай из всей своей внут­ренней жизни ярмарку, открой, пусть люди берут, что хотят?.. Я три раза читал это место, три раза совершенно ясно было написано. А этого ни в одном тексте нет. Там сказано: напитай душу голодно­го… И в контексте это просто значит: накорми того, у кого нет пи­щи. Но я прочел это так, что это решило мою судьбу. Я решил: да, значится делаюсь священником, может быть, это было искушение, и не надо было этого делать, но это другой вопрос.

Я уверен, что часто бывает, что человек читает одно или слы­шит, и его глаза или уши воспринимают слова, а душа воспринимает какой-то иной смысл. Знаешь, что меня поражает, например; все святые делались святыми, несмотря на то, что у них были очень несовершенные переводы Священного Писания. А понимали они Священ­нее Писание, как никто из современных экзегетов не понимает. Текст был темный, неясный, часто ошибочный, и всё равно они в него вчитывались, он куда-то уходил в их глубины, и это было Божие слово, действен­ное, которое к Богу не возвращается, не совершив своего дела, как псалом говорит. И вот мне кажется, что это очень важно в нашем общении с людьми.

Есть еще одна сторона, которая мне кажется важной; это свя­зано именно с чтением Священного Писания и с вопрошанием, связано тоже с молитвой. С молитвой это связано так: люди часто говорят: вот я с Богом говорю, а Он не отвечает… Я думаю, что ответ на это (не только способ выйти из трудного положения, но настоящий ответ) в том, чтобы сказать: это совсем не так. Господь первый говорил, и ты отзываешься. Он говорил в Евангелии, Он говорил в событиях твоей жизни, Он говорил через людей, и ты в твоей молитве отзыва­ешься на все эти действия Божии. Поэтому инициатива Божия, и ты не говори, что Он тебе не отвечает; ты ставь перед собой вопрос: отвечаешь ли ты Ему?.. И в связи с этим на разных плоскостях, мне кажется, можно сказать человеку: если у тебя есть какой-то внутренний голод, искание, возьми Евангелие и читай его без фаль­шивого благочестия, а просто с открытым умом и с готовностью вос­принять то, что воспримется, а, не стараясь непременно восприни­мать. И отмечай те места, о которых ты мог бы сказать, как спутни­ки в Эммаус: разве сердце наше не горело в нас, когда Он с нами говорил на пути?.. — те места, от которых сердце делается тепло, горит, ум вдруг делается светлым, воля как-то оживает, всё наше существо собирается. И знай, что если ты такое место встре­тил, это тебе открывает две действительности. Во-первых, оказыва­ется, что ты чувствуешь, думаешь одно и то же, что Бог, ты Ему созвучен. Это значит, с одной стороны, что ты хоть в этом малом на Него похож и что Он на тебя похож. То есть ты что-то узнаешь о себе, — но ты что-то узнаешь и о Боге. Если я всей душой могу отозваться на, скажем, «блаженны миротворцы», это значит, что во мне это глубоко есть, это одна из сущностей моего человечества. Но это значит, что и Бог, Который эти слова оказал, такой же, как я. Зна­чит, ты что-то о себе знаешь глубже, чем ты раньше знал, ты что-то знаешь о Боге достоверно. Не то, что тебе кто-то о Нем оказал, — вы созвучны, коэкстенсивны*, как бы. И вот отмечай эти места. Может быть одно такое место, два, пять… Если жить согласно с этим пониманием, то ты всё больше и больше делаешься самим собой в наиболее глубоком смысле и познаешь Бога в этом ограничен­ном виде всё глубже и глубже. Но, кроме того, по мере того, как ты делаешься более истинным и познаёшь Бога более истинно, твое понимание раскрывается, и другие места, которые были темными или, как тебе казалось, к тебе не относятся, начинают приобретать какой-то смысл. И тогда на них можно отзываться познанием себя и познанием Бога, можно отзываться на них молитвой, можно отзы­ваться на них жизнью. Если тебя поражает в душу «блаженны милос­тивые», значит, это одно из твоих призваний: быть милостивым. Ставь перед собой вопрос: как ты можешь быть милостив по отношению к каждому человеку, который составляет твое нормальное окру­жение? Не к китайцам или к суданцам, или к кому-то еще, а вот к этому, и к другому, и к третьему, кто рядом с тобой.

С другой стороны, будут места — об этом я говорил немного раньше — на которые мы не можем отзываться глубоко, и будут мес­та, которые нам просто чужды. Но из них тоже можно сделать заклю­чение: значит, в этом я на Бога совсем не похож, а в этом я не только не похож, но я не хочу быть таким. Я как-то проводил беседу о заповедях блаженства, и старушка, которая во время рево­люции настрадалась вдоволь, когда дошло дело до «блаженны есте, когда поносят вас…» сказала: Ну, отец Антоний, если вы это называете блаженством, так вы и будьте блаженны по-своему, а я уже намучи­лась за жизнь, я этого я не хочу! Я ей ответил: Хорошо. Но в этом, значит, вы на Бога совершенно не похожи. Поговорите с Ним об этом, скажите Ему, что Он не прав. Или скажите Ему, что вам очень непри­ятно, что вы никак с Ним не можете согласиться. Или, может быть, скажите Ему: Прости! Ты мой Бог; я в Тебя верю; Ты мой Творец, Ты мой Спаситель, Ты меня охранил год за годом, а я Тебе говорю: не хочу Твоей заповеди!.. Вот у вас и получится молитва в самых разных формах, и она будет честная, прямая.

А уж если взять такие места, как «прости, как мы прощаем…» Я как-то отцу Афанасию сказал, что поссорился с одним товарищем и не могу его простить; как мне быть с молитвой Господней? Он ответил: А что? очень просто — дойдешь до этого места, скажи: Господи, не прости меня, так как я ему простить не хочу. — Не могу! — Иначе невозможно… Я попробовал, не вышло; и говорю ему: Что мне делать? — Если не можешь, перескочи через этот отрывок… Я попробовал перескочить — не вышло. Я снова спросил. — Раз это так, тебе, может быть, хотелось бы, чтобы было иначе? — Да, я хо­тел бы, но не выходит!.. А вот дойдешь до этого места, скажи: Господи, прости меня, поскольку я хотел бы быть в состо­янии простить… Я думаю, что если так относиться к отрывкам, которые нас коробят, это целая жизнь, это целый процесс.

Когда к тебе приходит человек с каким-нибудь своим вопросом, или на исповедь, или иначе, вот с какой реальности надо начинать, — с него и с Евангелия, постольку, поскольку оно к нему относится. Иначе мы человека бьем Евангелием, или оно вообще до него не до­ходит. Знаешь, есть такое японское присловье, что когда ты стре­ляешь в мишень, если стрела не пробьет твоего сердца, она и в мишень не попадет. Мне кажется, что это абсолютная правда, посколь­ку мы говорим о проповеди, о разговоре на молитве, о разговоре частном. Если то, что ты говоришь, до твоего сердца не доходит, если оно остается «объективным» в самом плохом смысле слова, «объ­ектом» вне тебя, то почему же оно должно дойти до другого?

Я помню, был случай у нас во Франции. Был замечательный свя­щенник, который был изумительным проповедником, взрослые все просто поклонялись ему. И было решено устроить его беседу с детьми. Руководи­тели сели по стенам, дети посередине, он провел беседу. Причем провел беседу замечательно, и руководители все были в совершенном восторге. А потом Л.А. Зандер опросил какого-то мальчонку семи лет: ну, как тебе понравилось? И малыш ответил: Ух, как было хорошо! Жалко только, что батюшка не верит в то, что он говорит… Я со­всем не хочу сказать, что батюшка не верил, он был человек большой веры и настоящий человек. Но он говорил «для детей», то есть он объективизировал то, что говорил, приспосабливал это к их уму, состоя­нию, к тому, какими он себе их представлял, вместо того чтобы поставить себя, как ребенка — потому что мы все дети перед Богом — перед Богом и говорить то, что у него есть на душе, причем не изящно, не продумано, а так, как он сам говорил бы со Христом, если бы Христос был тут. И это меня тогда очень поразило. Я на этой беседе не был, мне Зандер рассказывал.

Это всё об общении с верующим или с неверующим, что, в общем, одно и то же, с той только разницей, что большей частью неверующий подходит просто с вопросом, а верующий часто подходит уже с полу-готовым ответом, причем с ответом, который он часто с бору да с сосенки собрал из своей церковной жизни, и который не соответствует ничему в нем самом или очень немногому. Опять-таки, я сейчас думаю не о России, которую я недостаточно знаю для этого, а о том, что я испытал за годы и священства и до священства.

В России есть одна серьезная проблема, о которой мы сейчас говорили, об этом псевдо-духовничестве. И в этом не приходится безоговорочно винить священников, будь то молодых или старых, которые на самом деле неспособны к этому, и, тем не менее, как любили гово­рить, «почва их родит». Церковный народ зачастую жаждет или считает, что иметь духовника или духовного отца, иметь такого чуть ли не «старца» — непременное условие христианской жизни. И по любому по­воду: скажем, женщина идет на базар, — надо взять благословение у батюшка купить шерсть. После чего на всякое «но» или на любое возражение она отвечает: «а батюшка благословил так, купить такую шерсть…» и т.д. — и никаких разговоров. Понятно, что большинство священников и не стали бы этого делать, если бы не такая постоянная массовая атака, натиск: благослови на то, благослови на это… в чем видится степень духовного совершенства, самоуни­чижение….

Священник часто мог бы себя спасти от этого. Я помню два случая из жизни Амвросия Оптинского, когда к нему, уже известному старцу, приходили за советом. Один очень определенный случай (другой такой же, но я не помню деталей). Купец приехал, спрашива­ет, надо ли ему делать то или сё. Старец сказал: Я помолюсь и те­бе скажу. Прошел день, другой, третий, купец говорит: мне пора до­мой, а ты не отвечаешь; что мне делать?.. Амвросий ему ответил: Я спрашивал Божию Матерь, Она мне ничего не говорит; что же я тебе сказать могу?

Если бы священник сказал: я подумаю, или: я помолюсь, и если у меня будет чувство внутренней уверенности, такого созерцатель­ного покоя души, в котором отразится какой-то Божий ответ, я тебе дам этот ответ, с оговоркой, что это все, что я могу сделать; но если у меня этого не будет, я тебе ответа не дам. А по пустякам не ходи. Помолись, перекрестись и поступай по совести, потому что ты будешь отвечать за свой поступок по своей совести, не по моей.

Разумеется, это целое перевоспитание людей, но священник не должен так поддаваться, потому что иначе он привыкнет «вещать». У меня было очень резкое расхождение с отцом Софронием. Он мне как-то сказал: Я больше не молюсь, когда человек у меня просит со­вета, потому что если я помолюсь три раза и дам ему совет, то это слово от Святого Духа, и если он этого не исполнит, он погиб, по­тому что он согрешил против Духа Святого… Я ему высказал всё, что думал на эту тему; и я продолжаю думать то же самое. Не потому что я вполне не духовен и необразован, но я не могу себе представить, что можно было бы так механизировать вещи: «Я помолюсь, и то, что я скажу — от Святого Духа». Может быть, Святой Дух и старается пробиться через мою темноту — и не может пробиться, как я ни молюсь. И вот в этом отношении я думаю, что надо быть готовым сказать: “Не знаю, не могу сказать”. Я ду­маю, что через некоторое время люди оценят твое незнание больше, чем твое вещательство.

Я знаю, что это бывает в России; ко мне приходят люди с та­кими проблемами. Я помню, пришла одна женщина, которая преподает литературу в Университете. Была в Троицкой лавре на исповеди, ей на исповеди было сказано отныне не читать больше никакой светской литературы, а только святых отцов. Что ей делать? читать в Уни­верситете курс литературы по воспоминаниям детства, что ли? Другой случай был еще хуже. Замечательная женщина — еврейка про­чла Евангелие, раскрылась ему; для нее Христос стал освобождением всей ее жизни, просто пасхой, торжеством. Ее приготовили к кре­щению очень хорошие, образованные, тонкие люди; крестили. И когда она вышла из купели и ее миропомазали, священник ей сказал: вот теперь ты христианка, и до конца своих дней ты должна каяться в том, что твои предки убили Христа… Она ко мне пришла с вопросом: что делать?! Для меня Христос был свободой, радостью, а теперь это легло проклятием на меня… Вот два примера, которые ме­ня очень задели, но есть и другие

Тут тоже момент: как не побояться сказать, что этот священ­ник не прав, что это не больше чем ошибка, недомыслие?

Я, как ты знаешь, человек или без совести, или без застенчи­вости, не знаю; я просто сказал: брось, это он по дурости сказал, он не знал, что говорил… И мы поговорили об этом крепко. Я так сказал бы и через два дня после моего рукоположения, это не то, что после сорока лет я чувствую, что имею какие-то права. Я ду­маю, что надо иметь мужество, готовность сказать: Нет, это неправ­да, этого не может быть. Христос жил и умер для нас. Он молился о Своих мучителях, о тех, кто Его засудил, о тех, кто Его предал, о тех, кто от Него отрекся, о тех, кто над Ним насмехался, о тех, кто Его физически распинал, о толпе, которая глазела. Он о всех молился… И Он умер и за Израиль, и за языческий мир. И в каком-то смысле. Ну, за это меня клеймят безбожником. Когда Он сказал: Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил? Он пережил потерю Бога так, как ни один атеист на свете никогда не переживал. И в каком-то смысле эти слова включают всякого безбожника в этот ужас Его распятия и в спасительные слова: Прости им, Боже, они не знают, что творят!.. Вот род вещей, которые я, вероятно, ей сказал. Но я думаю, что надо просто рисковать. я знаю, что, скажем, меня пропечатали вот в такой передовице греческой газеты о том, что я кощунник, безбожник и еретик… Ладно, ничего не поделаешь с этим. Я не радуюсь этому и не то что легко это воспринимаю, но я по совести не могу иначе сказать, как то, что я сейчас сказал. Я думаю, что мы должны быть в состоянии сказать человеку: я не знаю, или сказать человеку: тебе придется сделать выбор между одним мнением и другим, но вот мое мнение. И я беру на себя смелость его высказать, я это мнение выскажу любому человеку, каково бы ни было его иерархическое положение, какие бы у него ни были права надо мной. Я думаю, что может кончиться плохо, так, внешне, а может кончиться и хорошо. Я помню, как-то Николай Крутицкий приезжал сюда на съезд профсоюзов. Я ему послал телеграмму: Ввиду того, что вы приезжаете на политический съезд, я вас прошу в церковь не приходить. Если же вы придете, я вас не допущу в нее. Это был год после моего рукоположения. Я получил от него телеграмму: Одобряю и благословляю. От самых неожиданных людей.

* в одну меру??