О вере и о Церкви. Часть 1

…потому что я последние две недели с лишним болел воспалением легких и все еще под сильным влиянием антибиотиков, которыми меня щедро накормили, и поэтому я сделаю попытку провести эту вступительную беседу как можно понятнее, сколько у меня хватит разума.

Я хочу в этом году, до Рождества Христова, а может быть, и немножко позже еще, провести с вами ряд бесед о Церкви не только с эмпирической точки зрения, но и с другой, которая, надеюсь, вас не смутит, а заставит серьезно вдумываться в то, во что мы верим. Я хочу с вами говорить о Церкви, в которую мы верим. То есть о том чуде, которое называется Царствие Божие, пришедшее в силе, как бы уже зачаточно вошедшее в мир, которое как бы уже зачаточно началось и развивается в наших душах, как брезжит свет, когда поднимается солнце после дождя. Но с другой стороны, если не остановиться вниманием на той Церкви, в которой мы конкретно живем, то мы можем прожить целую жизнь в какой-то лжи. С одной стороны, думая и веря, что мы живем вот в той Церкви, о которой говорит Священное Писание, которая является предметом нашей веры, которая уже является в какой-то мере и содержанием наших душ и наших общин, тогда как на самом деле это потому что Церковь одновременно как бы уже дома и одновременно только на пути. Я хотел бы с вами поговорить о Церкви в сущности ея, для того чтобы вы не сомневались в том, что я, старый священник, верю в ту Церковь, которой я стараюсь служить и учение которой я стараюсь проповедовать и жизнью которой я хочу и стараюсь поделиться. Но с другой стороны, мы должны серьезно вдумываться в то, что мы, эмпирически, в реальности нашей жизни и лично, и коллективно, все вместе взятые, называем Церковью и как мы ее строим. Потому что если посмотреть на историю христианского мира и сравнить ее с тем, какой мы себе представляем Церковь в идеале, можно поставить себе жгучий и очень мучительный вопрос. Если мы этих вопросов не ставим, они все равно где-то лежат в нашей душе, где-то у нас нет только цельности по отношению к Церкви, к Богу, друг ко другу, к самим себе, которая должна бы быть. И вот сегодня, как бы в виде вступления, я хочу поговорить с вами о вере и о сомнении. О вере, может быть, короче, хотя мне хочется оттенить некоторые моменты, но о сомнении не как о несчастье, не как о грехе, не как о каком-то омрачении нашей веры, а как о творческой силе, благодаря которой наша вера может вырасти из детской во взрослую веру. Я попробую это изложить, сколько сумею понятно.

Первое — о вере. Если вчитаться в Ветхий и в Новый Завет. То ясно, что “вера” — слово гораздо более сложное, чем нам иногда кажется. Вернее, не сложное, а — богаче по содержанию. С одной стороны, вера, как апостол ее определяет в первом стихе 11-й главы Послания к евреям, это уверенность в вещах невидимых. Можно было бы сказать: неосязаемых, в том, что уловить чувствами невозможно; но уверенность, неколеблющаяся уверенность в том, что за пределом того, что я опытно знаю, есть целый мир, который мне может раскрыться. И поэтому в вере, понимаемой так, как я ее только что определил, есть два момента: уверенность, что тот опыт, который я называю своей верой, реален и с другой стороны, что то чувство, которое меня убеждает в том, что за пределом всего того, что я знаю всем моим внутренним и внешним опытом, есть бесконечное пространство, которое мне открыто. Но, в которое я смогу вступить только тогда, когда созрею.

И вот на грани этих двух моментов веры стоит то, что можно было бы назвать не ранящим нас, не обижающим, не смущающим словом: вопрошание: как же это так может быть? что же за этим стоит? Потому что этот мой опыт, если он не основан на чем-то цельном, если он является просто осколком, который ни с чем другим не связан, не имеет полноценности. Когда мы вопрошаем вдумчиво, доверчиво, перед самими собой ставим вопрос, делимся своими вопросами и недоумениями с другими людьми, мы спокойны, у нас нет чувства того, что мы ставим как бы под удар, под возможное осуждение нашу духовную жизнь или ставим под вопрос то, что Сам Бог нам открыл. Но иногда бывает, что вопрошание делается более острым, вопрошание ставит под вопрос не только тот или другой элемент нашего внутреннего опыта, но самую законность нашего опыта, самую личность нашу, на основании того, что какие-то вещи или фактические явления вокруг нас или внутренние наши колебания нас заставляют сказать: “А вдруг это все неправда?” Вот это относится к тому первому смыслу слова “вера”, понимаемая как уверенность в вещах невидимых, неосязаемых.

Но в понятии веры есть еще другие элементы. Второй элемент, который надо выделить, без которого вера — не вера, это доверие. И этот момент чрезвычайно важен, потому что доверие нам открывает дверь к тому, чтобы узнать то, чего мы сами еще не познали. Это доверие может относиться непосредственно к Богу, это доверие может быть обращено к тому или другому человеку или к целой общине, к истории человеческого опыта, но если нет этого доверия, то нам не на что опираться для того, чтобы глубже и дальше познавать реальность. Я употребляю слово “реальность” в смысле “истина”. Отец Павел Флоренский в свой книге “Столп и утверждение истины” говорит, что слово “истина” происходит от глагола “быть”. Истина — это то, что есть, но то, что есть абсолютно, не относительно. Замечательно это слово выражено по-гречески, потому что алифия говорит нам о том, что это нечто, чего никакие воды забвения не могут размыть, это, употребляя слова Ветхого Завета и апостола Павла, столп, на котором все стоит, на который все опирается. Доверие опять-таки не значит легковерие. Это слово или такое отношение не значит, что мы слепо готовы принять то, что другой человек нам говорит. С одной стороны, один из западных средневековых богословов мог сказать: если ты чему-нибудь хочешь научиться, поверь своему наставнику. Это вовсе не значит, что надо впитать в себя все то, что наставник скажет, и никаких своих мыслей, размышлений не допускать. Но это значит: для того, чтобы познать что бы то ни было, что находится за пределом твоего теперешнего опыта, ты должен открыться опыту другого человека, вслушаться, вдуматься, вглядеться в этот опыт с тем, чтобы вырасти за пределы собственной ограниченности, приобщиться к опыту другого человека, который, в свою очередь, конечно, приобщается к опыту других людей, и таким образом быть открытым к опыту и знанию всех. Я еще вернусь к этим разным моментам, но хочу теперь сказать, что есть эти моменты в вере: не только уверенность, не только доверие, но и верность. Вы, наверное, помните в Ветхом Завете в рассказе об Аврааме, о котором говорит Послание к евреям: Авраам поверил Богу и это вменилось ему в праведность… То есть он Богу доверился, но не только пассивно, он Ему поверил и поступил так, как указывал ему Господь.

Но теперь, возвращаясь к первому моменту этого доверия как опыта, который нас ставит на грань следующего опыта, более углубленного познания. Есть замечательное место в писаниях святого Макария Великого, где он старается найти момент, когда реальный, переживаемый опыт становится верой. И он дает, делает сравнение. Он говорит: представь себе человека, который глубокой ночью лежит в лодочке и глядит в глубины небесные, которые все глубже, глубже ему кажутся, разверзаются, богатеют светом, звездами, и одновременно он чувствует, как его ладья, носимая волной, колеблется, и все это составляет какой-то цельный опыт. С одной стороны, он себя сознает — и не только как наблюдателя, но как человека, испытующего целый ряд вещей. Он лежит и переживает чувство отдыха, покоя, тишины, внутреннего безмолвия. Открытыми очами он видит все глубже разверзающиеся перед ним глубины небесные, и всем своим существом он чувствует, как волна несет его лодку. Это сложный цельный опыт, где он и себя переживает, и глубины мироздания, с ними как-то общается, в них погружается, и эту ладью, эти волны. Но (говорит Макарий) постепенно море отходит от берега и ладья вдруг оказывается на сыром еще песке. Колебание волн прошло, человек уже не в том состоянии совершенного покоя и безмолвия, что-то случилось. Часть этого целостного опыта уже не является опытом данной минуты, но этот опыт пережит и никогда не может быть забыт. Человек больше не чувствует движения воды под ладьей, но знает всем существом своим, и телом, и душевными силами, что он это испытал и пережил. И — говорит Макарий — первое положение было — опыт, второе состояние, в котором он находится, то есть совершенная, спокойная, неколеблющаяся уверенность является областью веры, потому что он уверен в том, чего в данную минуту больше не переживает. Нам очень важно усвоить это понятие, потому что часто мы переживаем то или другое с большой силой и глубиной, а потом начинаем сомневаться: я же этого не переживаю сейчас, значит, может быть, этого вообще не было?.. Нет, тот или другой опыт не может быть постоянным, но знание, которое нам дано о том, что такой опыт возможен, в нас остается. Французский писатель Леон Блуа говорит: Страдание проходит, но то, что ты страдал, не может быть из тебя как бы вынуто… И вот это тот же самый подход, о котором Макарий говорит. Опыт прошел, опыт духовный нам дается порой, хотя бы очень зачаточно, а иногда с громадной силой, непосредственно. Но часто, большей частью, этот опыт до нас доходит через другого человека или через других людей. Что же должно быть в этом человеке или в этих людях, что может нас заставить быть убежденными в том, что есть нечто мною не пережитое, но существующее? Я хотел бы вам дать несколько примеров.

Апостол Иоанн в одном из своих Посланий говорит: мы возвещаем вам о том, что мы слышали, что видели своими очами и что осязали руки наши… Апостолы, вышедшие на проповедь, ведь говорили о том, что они — каждый из них лично — пережил. Они не старались убедить, кого бы то ни было умственными выкладками. Апостол Павел ясно говорит: Наша проповедь не в философской мудрости, а в явлении силы Духа Божия… Я, вероятно, многим из вас цитировал слова, которые мне сказал мой духовный отец, что никто не может забыть землю и устремиться к небесному, кто хоть один раз в своей жизни не увидит сияние вечной жизни на лице или в глазах хоть одного человека. Я скажу, хотя не всегда хорошо говорить о своем опыте, как я встретил своего духовного отца. Я пошел в церковь, жил я далеко и опоздал к службе. Церковь находилась в подвальном помещении. Я только успел войти, как увидел, что по лестнице поднимается священник. Я никогда не видел до этого такой внутренней собранности, такого углубления, ухода в глубины, и вместе с этим такого сияния внутренней радости. Вы, наверное, помните, как на вечерне мы поем: Свете тихий святыя славы Небесного Отца… Вот что мне показалось в тот момент. Я не знал, кто он такой, но посмотрел на него, подошел и сказал: “Я не знаю, кто вы, но прошу вас — станьте моим духовным отцом”.

И это у меня связывается мыслью с рассказом о том, как после того, как Христос первый раз явился Своим ученикам, когда апостола Фомы с ними не было, в их среду вернулся Фома. Они его окружили радостной толпой: “Мы видели Господа!” — Он воскрес! И на это Фома отозвался таким страшным словом: “Если я не вложу своего пальца в язвы гвоздиные, если не вложу моей руки в язвы Его, то не поверю…” Как это могло быть? Мне кажется, случилось следующее: после этой встречи со Христом апостолы были преисполнены ликования, радости; страх, который их прямо замуровал в дому Иоанна Марка, прошел. Раз Христос воскрес, значит, Им одержана победа, значит, бояться нечего. Но сами они внутренне не изменились; они были полны радостью и ликованием, но оставались теми же хрупкими людьми, которыми были раньше. Фома не увидел в их глазах света вечной жизни, который бы уже в них вселился. И немудрено, потому что и Спаситель им говорил, что только после какого-то срока на них сойдет Дух Святой, Который их приобщит Божественной жизни. Они были еще земными людьми, они еще не стали на земле людьми небесными. И Фома был прав, когда сказал: “Я не могу поверить вам на слово, я не вижу, чтобы вы стали иными людьми. Вы те же самые, только из испуганных стали радостными”.

Вы, наверное, помните евангельский рассказ о том, что Христос исцелил слепорожденного. Мы останавливаемся на чуде, и справедливо; но за этим чудом стоит что-то потрясающее, более потрясающее, может быть, чем само чудо. Этот человек никогда не видел ничего земного; и когда Христос исцелил его глаза, первое и единственное, что он увидел, был лик воплощенного Бога, и первое, что он увидел в этих глазах, которые встретились с его прозревшими глазами, это сияние Божественной любви. Таким вот образом вера, которой мы еще не обладаем как личным опытом, может стать нашим достоянием, если нам дано встретиться глазами с очами, из которых сияет Божественная любовь и жизнь, если мы увидим на лице хоть одного человека сияние вечной жизни. Это то, что в какой-то мере все время происходит среди людей, не таким разительным образом, не таким потрясающим образом, конечно; но мы друг от друга получаем весть. Мне когда-то было послано письмо с цитатой; я не знаю, кто написал эти слова, но цитата начиналась такими словами: “Ты нашел духовного отца, и я вижу новый свет в твоем лице”. Вот это то, что мы друг другу можем передать. Это передается через малое или великое, это передается через человеческую любовь, не плотскую, не грубую, не себялюбивую, не через ту любовь, которая хочет овладеть, обладать, а через ту любовь, которая сияет и озаряет то, что вокруг нее. Но бывает еще другое. Бывает, что даже опыт в нас какой-то есть, но почему-то нам страшно от этого опыта, и мы от него отворачиваемся, потому что если его принять до конца, то вся жизнь должна перемениться, если я поверю, то я должен стать верным, всей своей жизнью я должен стать тем, кто встретил Бога.

Я хочу вам дать пример, который меня в свое время очень поразил. Много, очень много лет тому назад священник, который был лет на двадцать старше меня, мне рассказывал о том, как он потерял веру в детстве. Он был верующим мальчиком, ходил в церковь, любил церковь, стоял за службами с умилением. И потом случилось нечто, что он забыл на /60 с лишним/ лет, но что вспомнилось ему при некоторых обстоятельствах, о которых я скажу. Каждый раз, когда он шел в церковь, родители давали ему несколько копеек, которые он опускал в кружку слепого нищего на паперти. Он это делал из воскресенья в воскресенье, из праздника в праздник, с таким чувством счастья, что он может этому человеку дать эти копейки, благодаря которым старик будет сыт. Но еще что его так поразило, это ласка, с которой старик его благодарил. Как все слепые, этот нищий узнавал его по походке, обращался к нему за словом, слышал его голос. И все шло так дивно и светло и чисто, до дня, когда этот мальчик увидел в лавке какой-то предмет, который ему так полюбился, что он всем устремлением души захотел его купить. И вот случился страшный поступок. Мальчику было лет шесть-семь, ему дали эти копейки, он дошел до церкви и подумал: если я эти копейки не опущу в кружку, о завтра же могу купить эту игрушку… И он пошел мимо и копейки не опустил. И он мне рассказывал о том, как, войдя в церковь, ему вдруг страшно стало: уже не радостно, не светло, а страшно, потому что он знал от родителей, что Бог всеведущ, что Его не обманешь, что Он все знает, и стоя в церкви, он подумал: Бог уже знает, что я не только украл эти медяки, но, может быть, лишил этого нищего куска хлеба… И он уже не встал, как всегда делал, прямо перед царскими вратами, ушел в угол, там, где потемнее: может, Бог меня не заметит… Так он поступил несколько раз. Его родители не взволновались, наоборот: ишь ты, как наш Сашенька повзрослел, он уже в церкви стоит в уголку, молится в тайне Богу, Который видит тайное… И так прошло несколько лет. Его старший брат поступил в университет и вернулся на каникулы безбожником. Он этому мальчику стал объяснять, что современная наука доказала, что Бога нет, что человек происходит от обезьяны, и что все церковные россказни ничему не соответствуют. И этот наш Саша возликовал всей душой: если Бога нет, то он не совершил преступления. Он продолжал ходить в церковь, потому что его туда водили, но ему больше не страшно было: Бог, Которого нет, ничего не мог ему сделать. Как он повзрослел, он и в церковь перестал ходить, стал вольнодумцем. И много-много лет спустя он, человек красноречивый, любящий слово, разговаривал со священником, очень простым человеком из русской деревни, моложе его (думаю, ему тогда было лет сорок), он тогда постепенно умирал от чахотки. Саша, тогда уже А.А., ему объяснял, что он не может верить в Бога: он изучил историю, читал философию, даже учился на богословских курсах; конечно, надо быть простаком, чтобы верить в Бога… И я помню, как этот наш отец Василий на него посмотрел и говорит: “Саша, разве так важно, что ты в Бога не веришь? Ему это вреда не принесет, а важно, что Бог в тебя верит, и Он это тебе докажет…” На этом кончился разговор. Эти слова у меня остались и не забылись в течение теперь около шестидесяти лет. И повторяя этот разговор владыке Вениамину, наш Саша, пожимая плечами, объяснял ему, что этим его не убедишь. И Владыка на него посмотрел и сказал: “А ты подумай, что ты такое сделал, что тебе нужно было, чтобы не было Бога…” И наш Саша задумался, и вспомнил, после шестидесяти лет, этот случай с нищим и копейками. И когда он это вспомнил, какая-то пелена разорвалась в нем и открылась душа к тому, что он знал опытно.

У меня есть вопрос. Опыт может быть от Бога и может быть от дьявола. Как можно распознать внутри себя. Это связано с сомнением, с сомнением в своем опыте.

Если я правильно понял, ты ставишь вопрос о том, нужно ли делиться своим опытом и как это можно делать?

Нет, это может быть ложный опыт, опыт от дьявола или не от Бога. Как распознать?

Жития святых полны таких примеров, когда человек думает, что то или другое переживаемое им — от Бога, а на самом деле это обман. Есть у Серафима Саровского разговор с одним посетителем, где он говорит, что то, что приходит от Бога, согревает наше сердце, делает наш ум светлым, рождает в душе радость, показывает нам других людей в хорошем свете и вызывает в нас смирение, после которого мы осуждать ближнего не можем. Если же опыт, который нами пережит, не от Бога, он вызывает самомнение, гордость, внутреннюю холодность, превозношение, какое-то потемнение души, осуждение других людей… И есть рассказ в жизни того же святого Макария Великого, о котором я упоминал, о том, как он посетил один из монастырей Фивадской пустыни, и ему рассказали о том, что недавно поступил очень молодой человек, который проявляет такую святость, какой и старики не сумели приобрести, такое смирение, такое терпение, что его испытывали разно, нарочно как бы вызывая на гнев. Макарий — старик — подумал: это неспроста; нашел его и говорит: как же так ты, такой молодой, дошел до такой зрелости? Тебя порочат, а ты даже не колеблешься внутренне… И юноша ответил: стану я сердиться, когда псы нападают на меня!.. По внешности все было замечательно, но эта устойчивость души, покой его был покой смерти, а не покой такой углубленности, которой ничто не может поколебать. Духовные наставники говорят: бывает, что человек сам в себе разобраться не может, и тогда очень важно иметь возможность поговорить с человеком, у которого есть какой-то опыт. Может быть, не со святым, может быть, не с гениальным человеком, а просто с человеком, который на тебя может посмотреть и сказать: знаешь, все звучит хорошо, а что-то меня тревожит… И задуматься, и быть осторожным, потому что не всякому дано встретить Серафима Саровского или кого-нибудь из великих старцев. Но Бог не оставляет нас все равно. Если мы будем искренне ставить перед собой вопросы и если критерием, может быть, будет наша неспособность больше кого бы то ни было осуждать, сознание, что мы хуже всех, это уже дает какую-то надежду. И тут я должен дать такое разъяснение. На Литургии мы каждый раз читаем молитву перед причащением: Христос…, Который пришел грешников спасти, из которых я первый… И напрашивается мысль: как же это может быть? Во-первых, все говорят одно и то же, значит, невозможно, чтобы каждый был первым. А во-вторых, мы и не можем чувствовать, что мы уж так грешны по сравнению с некоторыми другими людьми, я говорю даже не о нашем близком окружении, а есть люди хуже нас, ничего не поделаешь. И вот у Иоанна Кронштадтского в Дневнике есть очень интересное место, где он сам задумывается этим вопросом и говорит: я так это понимаю — если бы другим было дано столько, сколько было дано мне, то они были бы уже святыми, а я при всех дарах Божиих остаюсь таким несовершенным. В этом отношении я хуже всех, потому что не все получили столько, а из малого принесли столько плода…

Я думаю, на этом давайте кончать, потому что я уже, Вы меня простите за вялую беседу, во-первых, а во-вторых, за то, что я во время вопросов так сокращаю.