О вере и о Церкви. Часть 6

В первых беседах я говорил о вере и о сомнении, или вернее, мне хотелось бы вместо слова “сомнение” снова употребить слово “вопрошание”, потому что слово “сомнение” как бы воспринимается слишком отрицательно. Сомнение, когда мы говорим о нем, как бы уже предполагает, что мы не верим в то, что начинаем рассматривать; а вопрошание это законный подход ко всякому вопросу, потому что, если вы помните, я говорил о том, что вера до человека доходит либо через свидетельство того или другого человека, который сам нечто испытал и может это передать либо словом, либо образом своей жизни, или, как мы видим это у некоторых святых, просто как бы сиянием своей жизни, тем, как светится он весь, я не говорю: вещественно, а внутренне, и этим дает убедительность всякому своему слову. Вера до нас доходит тогда в порядке доверия к человеку, но это доверие — только предварительная стадия, потому что эта вера как бы на время взятая у другого человека, но она еще не стала нашей до конца, она не стала нашим опытом, и она должна стать тем, что апостол Павел говорит о ней, что вера это уверенность в вещах невидимых. И мы уверены не потому, что кто-то сказал, кто-то засвидетельствовал, а уверенность, потому что до меня дошел какой-то опыт, после которого невозможно сомневаться в том или другом: в существовании Бога, в личности Христа или порой даже в чем-то более неожиданном. Я хочу вам дать пример, который может быть я некоторым давал уже именно в этом порядке. Много довольно лет тому назад, лет сорок тому назад, ко мне обратилась молодая женщина, наша прихожанка, которой больше здесь нет, с вопросом: что ей делать? Я не верующая, не верю ни в Бога, ни в Церковь, ни в таинства, однако вся моя семья состоит из людей верующих и церковных и они требуют от меня, чтобы я ежегодно приходила на исповедь и причащалась Святых Таин. И я чувствую, что я не могу этого делать, потому что это кощунство, потому что я не верю, ни во что… Мы тогда решили беседовать друг с другом и в течение недель Великого поста мы каждую пятницу встречались. И я старался ей передать все, чему меня научили, все, что я как-то воспринимал сам, и ничего не смог ей передать. И, наконец, мы дошли до пятницы на страстной. И я на эту встречу пришел, уже решив, что я ни в чем эту молодую женщину убеждать не буду, потому что я ничем не могу, но что мы должны обратиться к самому Богу с тем, чтобы он что-то ей открыл. Я предложил пойти в часовню нашу, это была часовня содружества Православно-англиканских святых Албания и Сергия, посреди церкви лежала плащаница, и я ей сказал вот: ты не веришь ни во что. Я верю, станем перед этой плащаницей, я буду молить Бога, чтобы Он что-то нам открыл. Я стал на колени и она тоже. Я стоял и говорил: Господи, что мне делать? вот живой человек, который на грани веры или окончательного безверия; Ты должен помочь, потому что если Ты не поможешь, она уйдет. И, в какой-то момент, мне пришла мысль, которая меня озадачила; и я ей сказал: для тебя найти веру важно или не важно? Есть, стать верующей, для тебя будет украшением жизни или чем-то абсолютно насущным? И она ответила: если Бога нет, то и смысла в жизни нет, и я не знаю, как я буду жить… Что мне делать? ей сказал: не знаю, буду дальше спрашивать у Бога… И через некоторое время мне пришла одна мысль, которая меня испугала, потому что она была совершенно не похожа на то, что я бы ей сказал, я не дерзнул бы ничего подобного сказать. Я ей сказал: вот что. Если ты обещаешь мне сделать, что бы я тебе ни сказал, я тебе обещаю от Бога, что в течение одного года ты сама Бога найдешь и узнаешь. И она мне сказала: Конечно! А что? — И я не знал, что. Я продолжал говорить с Богом и говорил: Господи, Ты мне дал эту мысль, которая. Мне кажется, откуда-то ко мне пришла, которую не я надумал, но что же дальше? И тогда пришла мне очень страшная мысль, то есть такая, которая меня испугала, и я ей эту мысль повторил. Завтра я буду служить литургию, ты придешь причащаться, станешь перед Святыми Дарами и скажешь: Господи, Твоя Церковь мне ничего не дала, семья обманула все мои надежды, Твоя священники оказались ни на что не способны, и теперь я обращаюсь к Тебе и Тебе говорю: или Ты Сам мне откроешься, или я уйду раз и навсегда, но ответственность будет на Тебе… Мне было очень страшно это сказать, и ей было очень страшно это слышать. Она сказала мне: я не могу это произнести. Если Бог существует, то это кощунство. Я на это ей ответил: я уверен, что ты должна то сделать, и буду отвечать перед Богом. И, вот она пришла причащаться, стала перед Чашей и сказала эти очень страшные слова, страшные не о том, что мы: семья, священники, Церковь оказались ни на что не пригодны, но что теперь она ставит вопрос самому Христу и делает Его ответственным. И она причастилась. Я уехал во Францию и получил через несколько дней от нее записку: Я не знаю еще, существует ли Бог, но я достоверно знаю, что то, что я получила в причащении, было не хлеб и не вино, а нечто иное. И с этого начался ее путь. Я этот пример вам даю, чтобы указать, что иногда вопрошание может дойти до такой интенсивности, до такой меры, которая может испугать. Это не умственное вопрошание, это не вопрос, верю ли я в то или другое богословское положение, это что-то экзистенциальное, что-то сущностное. И вопрос, который встает из глубины души — я вам дал пример крайний, но встают порой вопросы менее острые, менее трагичные, эти вопросы должны быть поставлены и рассмотрены, иначе мы никогда не перерастем той порой жалкой меры внутреннего опыта, который по сей день является нашей мерой.

И вот перед нами, перед каждым из нас есть задача. Мы все верующие в той или другой мере, то есть наша уверенность более менее глубока, более или менее обоснованна в нашем опыте, она значительно менее может быть обоснована полным, совершенным доверием к тому или другому лицу, старцу, духовнику, святому, если помнить разговор Мотовилова со святым Серафимом Саровским. Но где-то порой перед нами будет вставать какой-нибудь вопрос и этот вопрос мы должны всегда рассматривать серьезно и благоговейно, это не оскорбление Богу, это момент, когда мы можем вырасти в новую меру. Я помню, как мне было сказано когда-то, что никогда не рождается в человеке вопрос раньше, чем начинает прозябать в его глубинах ответ, потому что вопрос рождается в нем от того, что те представления, которые были нашими до сих пор, оказываются недостаточными для глубины и объема нашей души, нашего внутреннего мира. К ним надо подходить благоговейно, серьезно и ставить эти вопрос, и ставить их перед Богом, ставить их друг другу. Я говорил о том, что вера происходит часто от того, как нам свою веру может открыть тот или другой человек.

Но есть другое измерение. Порой не один какой-нибудь человек, а совокупность церковной общины может передать такой опыт, которого человек не мог достичь ни разу. Я вам могу дать несколько примеров, потому что этот вопрос очень важный, мне кажется. Первый пример, который мне на ум приходит, относится к одной моей поездке в Россию. Я ехал из Ялты в Москву и рано утром, стоя в коридоре, оказался рядом с каким-то человеком, который на меня посмотрел и говорит: А вы что? Я ему объяснил (я очень сокращаю рассказ, потому что он слишком похож на трагикомический анекдот). Он говорит: Я уверен, что Бога нет, уверена и моя жена, а наш ребенок стал верующим. — Каким образом? — Была осень, погода была плохая, играть на улице мальчику было уже невозможно. Жена ему сказала: знаешь, цирк открывается только в три часа дня, а я тебя хочу повести в место, которое еще смешней и забавней: пойдем в церковь. И они пошли. Мальчик простоял всю службу молча, очень тихо, и вернулся очень тихо домой. Ничего не сказал, никакими впечатлениями не поделился с отцом, но следующее воскресенье вдруг моя жена видит (говорит мне этот человек): он стоит одетый, в пальто, в шапке. Куда ты идешь? А разве мы не идем в церковь? Ты был на прошлой неделе, чего тебе туда еще идти? И мальчик ответил: я никогда таким счастливым не был, как тогда, когда был в церкви. И вот этот человек мне говорит: моя жена атеист, мы воспитывали ребенка безбожником, и в одно мгновение что-то до него дошло, и чем вы это объясните? Заунывными песнопениями, запахом ладана, мерцанием свечей, коллективной истерикой — чем вы мне это можете объяснить? Я не мог объяснить, единственное, что я мог сказать, что по моему убеждению он почуял присутствие Божие. Я вам уже рассказывал о том, как здесь один неверующий стал верующим именно от сознания, что здесь есть присутствие и тишина, которая не просто отсутствие звуков или шума или встревоженности, а какая-то глубинная тишина, которая говорит о присутствии Чьем-то. Вот. И еще другой пример из России. Мне рассказывал владыка Василий Кривошеин, он как-то был в России в храме и заметил очень простого человека, который стоял в какой-то очень глубокой погруженности в себя. После службы он его подозвал, спросил: Вы верующий? — Я не знаю еще… А в церковь ходите? — Да.— Почему? — Потому что это единственное место, где никогда не возбуждается вражда и говорится только о любви.

Эти разные примеры говорят о том, что до нас вера может дойти либо через отдельного человека, либо непосредственно от встречи с Богом: вспомните апостола Павла или множество других святых, или в том странном контексте, который мы называем Церковью, то есть церковной общиной нашей. Потому что если взять каждого из нас по отдельности, мы не можем быть проводниками веры или откровением о Боге. Кто из нас посмеет сказать, что из него как бы лучами идет знание или опыт о Боге? И коллективно мы не представляем собой такой общины, которой можно было бы особенно хвастаться. Взаимной любви у нас очень мало и других свойств, которых мы могли бы ожидать в нашей среде, очень немного; а вместе с этим люди приходят сюда и что-то происходит, они что-то воспринимают. Это воспринимается не потому что отдельные люди замечательны и не потому что коллективно они составляют одно могущественное целое, а происходит от того, что исполняется в Церкви обещание Христа: где двое или трое соберутся в Мое имя, Я буду среди них… И мы как нищие стоим, как грешники стоим, недостойные Божьего присутствия, и вместе с этим потому, что двое или трое собрались, Христос в этой среде находится. Все это я говорю, потому что опыт, который у нас бывает, в какой-то момент нас охватывает, но если мы будем относиться к нему небрежно, он начинает стушевываться, уже теряет свою яркость, теряет некоторую долю своей убедительности. И тогда начинается вопрошание, которое может перейти в сомнение в плохом смысле слова: это со мной, в самом деле, было, или это бред, или этого никогда не было, или это я выдумал, или это горячка? И вот тут приходится очень честно смотреть и на себя и на свой опыт. И я хочу говорить в течение этих бесед с вами не о Боге, не о Христе, не о таинствах, которые могли бы быть отдельной темой, но о которых мы говорили так или сяк в прошлом, а о самой Церкви. Потому что Церковь представляет собой и соблазн, и проблему для многих. С одной стороны, мы определяем и описываем Церковь и нашу веру как нечто изумительное, а если посмотреть на себя в зеркало или друг на друга, видишь, что очень мало похожа Церковь на тот идеал, который мы описываем. И поэтому я хочу сейчас сначала сказать кое-что о Церкви, какая она есть в своем существе. О Церкви, которую мы переживаем нутром, несмотря на то, что мы порой до этой глубины церковной прикасаемся так, как женщина прикоснулась к одежде Христа, только-только краю одежды, но этого достаточно, чтобы какой-то ток жизни и силы, и святости до нас дошел. Если вы возьмете катехизис, то вы найдете там очень простое определение Церкви, где говорится, что Церковь состоит из людей верующих в такие-то истины, соединенных под одним священноначалием и т.д. Но это очень внешние признаки, потому что когда мы изложили и верования во множественном числе, и богослужебный строй, мы еще не дошли ни до какой сущности. Катехизическое определение очень похоже на то, будто мы хотим кому-нибудь помочь найти наш храм, и мы будем ему говорить: пойдете по какой-то улице, дойдете до такого-то места, и увидите храм, который построен таким-то образом. Но это еще не открывает перед человеком тайны Церкви, не того, что в ней происходит, а той сущности, которую она собой представляет. Потому что — что происходит? Происходят формальные действия, слова, телодвижения, но это не Церковь, это все составные части или производные, а Церковь — нечто другое. Я упомянул уже нечто важное о Церкви: это место, где, потому что собралось двое или трое людей, Христос лично присутствует. И вот если подумать о разных определениях Церкви, то, опять-таки, можно остановиться на некоторых определениях Церкви, которые о чем-то говорят… Греческое слово εκκλησία – в древности в Афинах так назывался полномочный народ, который имел право голосования и решения вопросов жизни. Это избранные, но не по каком-нибудь качеству богатства, а по каким-то нравственным признакам. И вот первое нам надо знать, что, как говорит апостол Петр, вы народ избранный. Значит ли это, что мы лучше других? Никак. Это значит, что мы вызваны Богом для того, чтобы совершать в мире определенное служение, или что к нам обратился Его взор, потому что нужда наша была такая, что без Него, иначе как Им мы не могли бы спастись. Это все предварительные замечания. Второе: слово “Церковь” происходит от греческого, опять-таки, дом Божий удел Божий. Это, опять-таки, не только люди собравшиеся, но область, где Бог является Хозяином. Церковь определяется тоже как столп и утверждение истины, то есть она здесь, чтобы непоколебимо провозглашать истину Божию, не человеческую. Когда соборы определяли ту или другую истину веры, они не демократически решали, что по множеству голосов более подходит. Они задумывались над тем, что апостол Павел называет ум Христов, что думает Христос об этом, каков Божий замысел. Не то, как мы это видим, а как видит это Бог. Церковь, если думать о том, что где двое или трое собрались, там Я буду посреди их, Церковь является местом встречи Бога Живого с Его людьми, с людьми, которые Им призваны, потому что их надо спасать, и которые отозвались на зов Божий. Эти два элемента очень важны, потому что Бог зовет, но не всякий отзывается. И если задуматься над ролью человека в этом общении (я о Боге скажу еще подробнее, конечно), то меня очень поразило, когда я впервые был в России после многих десятилетий за границей, меня поразила внутренняя красота храма и собравшаяся толп. Вы знаете, что такое русская толпа, это не святая толпа, это толпа полная противоречий, но богоустремленная. Но меня тогда поразило с громадной силой (это было начало хрущевских времен), что эти люди — слабые, хрупкие, грешные, как мы все — Богу дали возможность в стране, где Он не имел права жить, возможность иметь убежище. Храм — не только место, куда человек может прибежать за помощью, но что это место, где, потому что люди в Него уверовали, Бог может найти Себе прибежище, тогда как Он изгнан отовсюду. И тут есть взаимное отношение, которое очень важно, потому что с другой стороны люди призваны, с другой стороны они отозвались, и отозвались порой очень большой ценой. Не мне об этом говорить, вы об этом знаете больше меня. И вот, это место встречи. Место, где Бог и человек вместе. Это одновременно тоже чудо этой встречи. И это, как я старался раньше разъяснить, способ, который Бог употребляет для того, чтобы для внешнего встреча стала возможной, это место, эта встреча, это чудо этой встречи. Если задуматься над тем, какая доля человеческого присутствия и Божьего, то мы можем себе явно представить: в нашей среде Христос Спаситель и мы, грешники, плачущие над своими грехами и просящие помощи, прощения, защиты и спасения.

Но не только Христос присутствует в Церкви. В день Пятидесятницы на Церковь, на совокупность верующих, не на здание, а именно на живую человеческую Церковь сошел Дух Святой. И этот Дух Святой действует в нас и как в Церкви в целом и в каждом из нас, как апостол Павел говорит, Он неизглаголанными словами говорит внутри нас, а иногда явственно нас научает называть Небесного Отца, Отца Единородного Сына, Господа нашего Иисуса Христа — нашим Отцом, потому что мы так едины со Христом Спасителем, что то, что является правдой о Нем, делается правдой о нас. И Духом Святым и во Христе мы соединяемся с Отцом. Вся тайна Святой Троицы присутствует, активно действует в Церкви. Но не только Божество, человечество в ней участвует, и в двух видах. С одной стороны — мы, хрупкие, слабые, грешные, оскверненные, но кающиеся. Святой Ефрем Сирин говорит, что Церковь не является обществом праведников, но толпой кающихся грешников, и решающее слово — именно “кающиеся”, то есть такие, которые оборачиваются к Богу, устремляются к Нему как к единственной надежде и спасению. Но человечество присутствием в Церкви и Лице Самого Христа, Который является совершенным человеком. Общаясь с ним, мы узнаем, что такое человек в полном смысле этого слова. Вглядываясь в Него, вслушиваясь в Его слова, общаясь с Ним в тайных глубинах нашей души, мы узнаем, что такое человек в полном смысле этого слова, то есть человек, каким каждый из нас призван стать. И вот Церковь таким образом истинно, реально является богочеловеческим обществом, где полнота Святой Троицы присутствует /…/ в человечество присутствует и в Лице Христа в полноте Своей славы и в нашем лице как бы на пути к тому совершенству, к которому мы призваны.

Это встреча, но встреча преображающая, встреча, которая нас меняет. Это встреча, которую можно бы сравнить с тем, как можно человеку, который был на морозе, который еле движется, потому что ему так холодно, подходит к огню и чувствует его тепло и меняется. Это образ Церкви, это реальность Церкви какая она есть, но вместе с этим нам надо вглядеться в то, о чем я сказал: в человеческую долю нашей церковности. Слишком легко думать, что Церковь, то есть мы все, является этим чудом встречи и преображения. Это чудо действительно в нас действует, но есть и другое, есть человеческая греховность, есть несовершенство, и несовершенство не только личное, мое, но коллективное. И вот я хочу поставить вопрос на следующей беседе вопрос о том: что же сталось с Церковью что она (то есть мы) так не похожа на раннюю церковь, которая состояла из удивительно малого числа людей и преобразила весь мир, тогда как нас миллионы, и мир даже не замечает нашего существования. Мы стали одним из многих обществ, но мы не единственные. Древняя Церковь была малочисленная и содержала в себе всю вселенную, а нас содержит любое государство, любая группа людей, мы измельчали. В чем же вопрос? Это вопрос, который нам надо решить, потому что наше призвание — решить этот вопрос, и наше призвание — /…/ достойный того образа Церкви, который я так несовершенно, жалко старался наметить для вас.

…или оно может быть положительное, потому что, скажем, в 18 лет нельзя жить теми умственными представлениями о вере, которыми мы живем в шесть и в восемь и в десять. И что касается до отрицательного момента, мне вспоминается рассказ одного священника, которого некоторые из вас знают, который теперь ушел в вечную жизнь, отца Александра Туринцева. Я присутствовал при двух разговорах его. Первый разговор, когда он был еще мирянином, он был значительно старше меня, был офицером во время Первой мировой войны. Он разговаривал с очень простым священником, человеком из деревни, который стал священником в силу какого-то внутреннего опыта, даже не переворота, а расцветания, и который тогда, еще относительно молодым, умирал от чахотки. Александр Александрович ему говорил: вы же понимаете, вы без образования, вам верить в Бога легко, а я кончил юридический факультет, учился богословию, знаю очень глубоко русскую и западную культуру; как же я могу верить в Бога?.. И меня тогда поразил ответ нашего отца Василия, который на него посмотрел громадными светящимися глазами, умирающего в общем человека, и говорит: Александр Александрович, разве такая беда, что вы в Бога не верите? Ему же от этого плохо не делается, а вот что очень важно, что Бог верит в вас… И это было каким-то толчком для А.А. подумать о себе по-иному, что не я критерий, то что я верю или не верю в Бога, может зависеть от того, что я или слепой или подслеповат или чего-то не понимаю. И что он не понимал, он потом понял из другого разговора. Настоятелем Трехсвятительского подворья в Париже тогда был владыка Вениамин (Федченков), потом он кончил свою жизнь в Псковском монастыре. И А.А. ему тоже объяснял, что он не может верить. И тогда владыка Вениамин ему говорит: А ты Саша сядь да подумай, какую ты пакость сделал в течение своей жизни, что тебе надо Бога вывести вон из твоего кругозора. А.А. удивился, но задумался. И потом мне рассказывал, как он стал перебирать свое прошлое. Он был человеком очень добротным, честным, и стал постепенно вглубь времен и вспомнил себя маленьким мальчиком. А маленьким мальчиком с ним случилось вот что. Он жил в России тогда, в провинции в небольшом городке. Его водили в церковь, а когда ему стало уже лет 6-7, его стали пускать одного, но ему давали медную монетку, которую он должен был дать нищему на паперти. И он монетку давал и входил в церковь с таким чувством, что он совершил какое-то благодеяние, что он может войти в храм Божий и Бог на него смотрит и думает: хороший мальчик! До трагического момента, когда вдруг в одной лавке он увидел какую-то игрушку, которая стояла три или четыре медяка. Ему ужасно этой игрушки захотелось. Но денег у него было конечно немного, его родители ему давали вот эту пару грошей для бедного. И он подумал: если я не дам три раза, я могу купить эту игрушку. И он один раз прошел мимо. И когда вошел в храм, ему не по себе было и он вместо того чтобы стать перед алтарем как он всегда стоял, пошел в сторону. Родители это заметили и стали и стали говорить друг другу: видишь, наш Сашенька как созрел. Раньше маленьким мальчишкой он стоял перед алтарем, а теперь он углубляется в молитву, он ушел в уголок. Через неделю он второй раз не дал монетку и пошел еще дальше в угол, тоже “созерцательно молился”. А в третий раз вместо того чтобы монетку положить или не положить, он одну монетку взял из шапки бедняка, который был слепой и не мог этого заметить. И тогда он ушел в самый темный уголок церкви прятаться от Бога, как в начале Ветхого Завета говорится, как Адам спрятался от Бога. И вот прошло какие-то количество времени, он постепенно отходил от своего живого чувства Бога. И в отпуск приехал его брат, который тогда был в университете и стал вольнодумцем и стал ему объяснять, что все это выдумки, Бога никакого нет, родители все это выдумывают для того чтобы держать детей в тисках, и Саша так обрадовался: так замечательно! Если Бога нет, то все в порядке. И с этого момента у него стала иссякать всякая вера и он, с десятилетнего возраста и лет до сорока пяти был неверующим — почему? Потому что он две монетки не положил, а третью украл. И я думаю, что нам надо всем задумываться над собой, когда у нас поднимается сомнение, когда что-то неладно между нами и Богом, что-то нас грызет изнутри, остановиться и посмотреть на себя в зеркало, и поставить перед собой вопрос: почему я должен вывести Бога из моей жизни или почему Его образ постепенно тускнеет? Раньше он был ясный, а теперь какой-то туманный. И я думаю, что такого рода сомнения отрицательные рождаются очень часто от того, что совесть нам говорит о чем-то и ставит нас перед лицом Божьего суда. И мы этого вытерпеть не можем и не хотим. Потом этот Саша стал священником и очень замечательным, когда он обнаружил вот этот свой детский грех, тогда вдруг какая-то пелена разорвалась и он смог снова обрести того Бога, в Которого он верил и от Которого закрывался.

Было ли в вашей жизни, что к вам обращался человек, который потерял веру от того, что случилось с его близким какое-то страшное несчастье, наступило отчаяние и человек сознательно отходит от Бога, считая Бога виновником? Приходилось ли вам как-то возрождать эту веру?

Бывает, что человек просто отвернется от Бога, потому что умер близкий или потому что близкий человек в крайнем страдании, болеет годами раком или чем-нибудь. И в каждом отдельном случае, конечно, приходится говорить иначе, прописи нет. Сказать человеку: “Как же ты не понимаешь, что в этом промысел Божий?” — это только оскорбление человеку. Я помню, одна женщина, у которой умер внук лет десяти, мне сказала: Я больше в Бога не верю, потому что я Его просила, чтобы этот мой внук остался живым, Он его не спас, значит, Его не существует. Я тогда был очень молод, и поэтому без мягкости, у меня и теперь, вероятно, ее немного, но тогда совсем не было. Я ей сказал: “Почему ты не потеряла веру, когда слышала о смерти тысяч других детей?” И она ответила с выражением изумления: Так они не мой внук!.. И с этого у нас начался разговор. Иногда приходится разговор начинать вот так, а иногда совершенно по-иному. Прописи я не знаю и большей частью можно помочь человеку состраданием, а не поучением. Когда у человека вдруг случилось горе, ему объяснять, что се это очень хорошо, это только оскорбление ему, горю и этому человеку. А если его, действительно, пожалеть, то есть сострадать, чтобы его или ее горе тебя пронзило. Ты мог участвовать, как апостол Павел говорит: плачьте с плачущим и радуйтесь с радующимся, этим можно иногда помочь, потому что те доводы, какие иногда приводятся, можно приводить человеку, когда с ним ничего не случилось, когда он может спокойно посмотреть на доводы. Но когда у него вся душа растерзана и ты начинаешь ему объяснять то, чего ты сам не испытал, это только оскорбление.

Эта женщина не понимала, пока ее не коснулось; как коснулось — поняла…

Беда в том, что она в тот момент все-таки не понимала ужаса других матерей. Да, другие матери, но не мой же…

То, что происходит с человеком внезапно: кто-то умирает в несчастном случае, это воля Божия или это от порчи мира? С одной стороны, я верю, что все дано Богом и все по Его воле. Это не может случиться без Его воли, а все-таки это бывает очень страшно, и трудно верить, что это он Него…

Мы живем в изуродованном мире, и очень многое случается, что не должно бы случаться, что Бог попускает, потому что Он не ломает человеческой свободы. Мы создаем такие уродливые ситуации, за которые Бога винить не имеем права: мы их создаем. Но с другой стороны, меня очень поразил один случай в этом отношении, как иногда кажется абсурдной, бессмысленной человеческая смерть, и вместе с этим она настолько абсурдна, что в ней должен быть какая-то смысл. Я сейчас вспоминаю одного французского офицера, который участвовал в Сопротивлении, был партизаном. Он был взят в плен один раз в начале войны, бежал; был пойман, посажен обратно, бежал. Третий раз он бежал, вернулся во Францию и участвовал в течение двух лет в движении Сопротивления партизаном. Кончилась война. Он вернулся домой в Париж, все было завершено, мир настал, победа была одержана. Он бежал за автобусом, поскользнулся и разбился насмерть. Тут вопрос стоит: это или абсолютный абсурд, или у Бога было нечто “задумано”. Потому что он должен был бы умереть столько раз: во-первых, в начале войны, во-вторых, во время своего бегства два раза, он мог бы быть расстрелян, попасть в плен, когда был партизаном и тоже был расстрелянным, и ничего, ни царапинки; и вдруг такой конец. У меня нет ответа. Сказать его родным: разве вы не понимаете, что это воля Божия — это не ответ, но мое восприятие: да, Бог его сохранил для какого-то дела в течение всей войны, а потом ему сказал: Теперь иди с миром. У меня нет другого ответа. Вы можете подумать, что я очень легкомыслен или бессердечен. Я не вполне бессердечно отношусь к этому ни к нему, ни к другим, кто умирал в разных обстоятельствах.

Если человек меня убьет, когда я сейчас уйду отсюда, это воля Божия, это Бог попускает или это просто время мне уже или это просто от зла мира?

Я думаю, все вперемешку. Если Бог решил, что тебе надо остаться в живых и совершать какое-то дело, я не говорю блестящие “дела”, Он тебя мог бы сохранить. Но это не положительная воля Божия, как будто Бог решил, что Фреке надо быть зарезанной сегодня…