О вере и о крещении. Часть 1

Вы, может быть, удивитесь тому, что  я в этом году, начиная с этой беседы и до Рождества, хочу продумать с вами вопрос о том, как человек становится верующим и как он входит в Церковь. Многим из нас, наверное, кажется, что это излишние размышления, потому что мы уже в Церкви, но я из года в год задумываюсь над этим вопросом периодически, почти за каждой литургией, почти за каждой службой: где я стою по отношению к Богу, где я стою по отношению ко Христу Спасителю, кто я такой, я в Церкви, или  на краю Церкви, я уже погрузился в ее глубины или еще даже близко не подходил?.. И это не только слова, это очень серьезный вопрос для меня и, думаю, и для вас он может быть серьезным. Кроме того, среди вас может быть есть и такие люди, которые не крещены и приближаются к крещению. И вот мне хочется с вами продумать некоторые основные вещи. Некоторые вещи кое-кто из вас от меня уже слышал,  и вы меня простите, если я их повторю, но мне кажется, что очень важно вновь и вновь поставить перед собой вопросы, которые как будто уже давным-давно разрешены.

Если говорить о вере, раньше всего я хочу поставить вопрос о том, что такое вера. Апостол Павел говорит, что вера — это уверенность в вещах невидимых. И в этом отношении, сразу раскрывается горизонт очень широко, потому что такая вера относится не только к Богу,  не только к духовной и вечной жизни, такое понимание веры относится также ко всему тому, что вокруг нас есть. Это вера ученого, это вера человека по отношению к человеку. Что я этим хочу сказать? Хочу сказать то, что  ни один ученый не  пытался бы делать, какие-нибудь исследования, находить, что бы то ни было новое, если бы у него не было уверенности, что то, что уже известно, ему говорит о бесконечно широком поле еще неизвестного. То же самое можно сказать и по отношению к человеку. Мы в человека в конечном итоге должны верить, — верить, что за пределом всего того, что мы о нем знаем: его /внешность/, его ум, его слова и т. д., есть какая-то глубинная тайна, которую знает только Бог, и к которой мы можем приблизиться благоговением, молитвой и созерцанием. Вы, может быть, помните, что в книге Откровения сказано, что у каждого человека есть имя, которое знает только Бог и которое будет ему открыто в свое время. В этом смысле имя, о котором говорит Священное Писание, это предельное, всеконечное познание данного человека; но как мы далеки от такого познания, как мы мало друг друга знаем. Мы знаем друг друга очень мало и внешне, мы прикасаемся друг другу, мы проходим мимо, мы иногда общаемся в одной области или другой, скажем, мы знаем что-нибудь о  человеке в одной области и  ничего порой не знаем в другой, я уж не говорю о том, как мы мало знаем людей, которые нам не знакомы непосредственно, но которых мы могли бы знать, если бы мы только присмотрелись не к внешней деятельности, а к тому, о чем эта деятельность, эти слова, это творчество говорит. Поэтому мы должны запомнить, что в порядке веры охватывает не только наше познание Бога, но познание самого себя, познание нашего ближнего, познание всей твари, которая для нас таинственна, непроницаема порой бывает, и которую мы можем узнать  в порядке науки или в порядке созерцания, общения,  скажем, через красоту, которую можем познать на другом уровне и с другой глубиной. О вере писал святой Макарий Великий замечательные слова. Он старался уловить момент, когда вера как живой опыт превращается в познание, и он берет такой пример. Представьте себе, что я лежу ночью под открытым небом в маленькой лодочке, ее качает море, я смотрю в глубины неба,  вижу разверзающиеся глубины  и одновременно чувствую движение воды под собой. А потом время проходит, отходит вода, и я оказываюсь вместе с лодкой на песке. В этот момент я уже не чувствую колебание ладьи. Я могу все еще видеть небо, но я не ощущаю всеми силами своего тела и души моря, и, однако, я не могу усомниться, что я пережил этот опыт, что это было, и что раз это было, это во мне остается как уверенность и знание. И вот в этот момент опытное знание переживаемое  превращается в уверенность о том, чего сейчас нет, но что было так познано, так пережито, что никакого сомнения в этом не может быть. Бывает это, конечно, и в нашем общении с Богом, и в нашем общении с человеком. Иногда человек нам откроется, и вдруг мы приобщаемся к таким глубинам, к такой широте, о каких мы не имели никакого понятия, а потом проходит несколько дней или часов, и этот человек больше не хочет нам открыться. В этот момент он все нам открыл, что хотел нам передать, а теперь он уходит в молчание, но мы знаем, что за этим молчанием, вернее, в глубине этого молчания есть это общение, эта тайна, которая нам была открыта. По отношению к Богу так же как по отношению к человеку вера имеет еще другие значение: уверенность, — уверенность, о которой я сейчас говорил. Это не только самый опыт, о котором я говорил, но и уверенность, которая за ним остается. Но если этот опыт для нас остается реальным, если мы остаемся уверенными в том, что это произошло, что это было, и поэтому что это есть раз и навсегда, то мы должны веру понимать как верность, — верность по отношению к пережитому нами опыту или к познанному. Это относится, может быть,  особенно — и к этому я хочу вернуться через несколько минут — к нашему отношению со Христом.

Бывают моменты, когда вдруг открывается Христос в области веры, бывает, что это мгновенное или длительное откровение  делается уверенностью, но это должно превратиться в верность тому, что мы пережили. Мы не можем прочесть Евангелие и глубоко быть им задетыми, тронутыми, и потом успокоиться на том, что это пережито, а теперь я могу вернуться, к совершено иному, сохранить это в памяти, радоваться на это, любоваться, но не жить этим, не жить творчески, не жить деятельно. И вот эти три момента, мне кажется, очень важно себе представить, когда мы ставим вопрос о том, где я лично стою по отношению к моей вере?  Является ли моя вера воспоминанием о том, что когда-то было, и уверенностью в том, что да, это было, или же моя вера заключается в том, что эта уверенность за собой влечет творческую деятельность: я должен жить согласно с тем, что мне открылось.

Теперь я хочу отойти немного в сторону. Как человек приходит к вере? Мы всегда думаем о том, как это случается в какой-то момент, когда эта встреча с Богом является событием, драматическим событием. Но до этого очень-очень многое происходит. Вы, наверное, знаете, как живут многие люди, ослепленные окружающим миром, в круговороте жизни, некогда им задуматься над  тем, что что-то есть за пределом того, что они сейчас видят, переживают.  К этому можно было бы применить притчу, которую я уже упоминал вам, о званых на пир, как царь пригласил на венчальный пир своего сына друзей своих, и как одни отказались, сказав: я купил клочок земли, мне же надо его исследовать и обрабатывать, мне некогда разделит твою радость. Другой говорит: я купил пять пар волов, то есть у меня в жизни есть задача, дело,  до вечности так далеко. А один говорит: я оженился, меня до края заполняет собственная радость, я не могу найти места для того, чтобы разделить твою радость и твое счастье… Это состояние, в котором находятся миллионы людей, которые одурманены жизнью, причем, как вы видите из этих примеров, не в каком-то скверном, плохом смысле, а в таком смысле, что можно и защитить их положение: разве плохо иметь задание в жизни, разве плохо отдать свои силы земле, разве плохо так полюбить человека, что больше не остается места для другой любви? Нет, но это состояние человека, который остается в плену событий или земных положений. Бывает так, что человеку никогда из этого не вырваться, что он навсегда будет переходить от одного предмета переживания к другому, от клочка земли к обработке его волами, к заботе о жене, ради которой он возвращается на поле, ради которой он занимается своими волами. Так бывает, но бывает и то, что человек в какой-то момент чувствует какую-то неудовлетворенность, какую-то неполноту своей жизни. Вот тут оказывается, что слово Священного Писания о том, что  сердце человека глубоко, очень тут кстати. Сердце человека имеет глубину, оно не живет, не действует в трех измерениях, оно имеет глубину, которая уходит в такие бездны, на дне которых только Бог. И бывает, что человек, который всем обладает, у которого есть все, остается неудовлетворен и ищет чего-то. И вот это “что-то” может выразиться по-разному. Человек может сообразить, что пока вся жизнь моя, как бы она ни была творческая, интересная,  сосредоточена на мне и на том, что я творю или что я собой представляю, это слишком узко, что мироздание бесконечно шире, что люди, с которыми я нахожусь, имеют глубину, которой я не достигаю, таким образом. И тогда может родиться в человеке голод или тоска, или порой отчаяние. Можно обратить это состояние опять-таки на земное, вместо того чтобы быть сосредоточенным на себе и своем, можно раскрыться и стать деятелем творческим, порой значительным в человеческом обществе, но от количества не меняется положение дела. Не меняется оно тем, что скольким бы людям мы ни помогали, мы только заняты этим. Все сводится к тому, что я занят.

И я помню, как я разговаривал раз с одним советским представителем в России, который на мой вызов мне ответил: Без веры человек жить не может, я верю в человечество, я верю в государство… А вместе с тем, его вера в человечество, в государство заключалась только в том, чтобы строить государство так, как он его задумал, и человечество  втиснуть в рамки своих представлений. Веры тут настоящей не было, потому что не было места к вопрошанию, не было места к тому, чтобы поставить перед собой вопрос: то, что я думаю, что переживаю, тот опыт, который у меня есть — что он собой представляет? Реальный он или нет? Охватывает ли он все мироздание или только немногое в этом мироздании?.. И тут надо еще расширить. Если верно представление Священного Писания о том, что сердце человека глубоко, то ясно делается, что есть глубины не только не только вокруг, но что есть глубина во мне, и мне надо погрузиться в эту глубину, и это порой бывает очень страшно, потому что  моя глубина для меня более опасна и больше меня пугает, чем даже исследование чужой глубины. Потому что  когда мы исследуем другого человека, общаясь с ним, как бы ни было, глубоко или поверхностно, мы знаем, что в любую минуту мы может отчалить, уйти, оставить этого человека и остаться не только с самим собой, но самим собой. Если рискнуть уйти в свои глубины, то оттуда вернуться нельзя, нет пути обратно, можно идти только дальше и дальше, глубже и глубже; и на этом пути мы не можем не встретить Бога. Мы не обязательно Его Богом назовем, мы Его может назвать иными именами,  то есть наше переживание этих глубин назвать так или иначе, но это уже будет область совершенной — как бы сказать? — совершенной тьмы. Мы уходим в глубины, где ничего не видно, пока не погрузимся в них. Вы, наверное, помните рассказ Ветхого Завета о том, как Моисей поднимался на Синайскую гору. Она вся была покрыта темной тучей, раздавался гром, сияли молнии. И еврейский народ, находившийся у подножия Синая, стоял в ужасе, и Моисей по приказанию Божию,  по призыву Божию, поднялся на гору и вошел в эту устрашающую всех и его, в том числе, тьму, и в тот момент, когда он в эту тьму вошел, она стала сиянием Божией славы. Это мы можем применить по отношению к нашему постепенному познанию другого человека, но в больше всего, в высшей степени мы должны это применить к познанию себя самого. Когда мы видим перед собой только тьму, только потемки, когда мы знаем, что никакого пути нет дальше, мы должны идти дальше.

В начале этой войны король Георг IV  обратился  к английскому народу со словом, и в этом слове он процитировал одну писательницу американскую, которая пишет приблизительно так: я спросил у стража, который стоял у двери будущего — что я могу сделать для того, чтобы с уверенностью войти в неизвестность. И он ответил: вложи руку твою в руку Божию и вступай во тьму, и это будет для тебя уверенностью большей, чем любой свет и любая гарантия. И вот мы так должны уходить в себя, при всем страхе, который это может вызывать, потому что когда мы погружаемся в себя, мы видим очень многое, чего  обычно не хотим видеть. Мы видим, во-первых, свой страх, мы видим свои недостатки или грехи, то, что стоит между мной и глубиной и говорит мне:  туда ты не пройдешь, я  — тебе преграда. Это может относиться к любому греху,  который нам так дорог, что мы от него отказаться не можем. Есть рассказ в житиях святого Макария Великого о том, как его ученик видел после его смерти, как его душа возносилась на небо, и бесы по дороге к небу расставили как бы таможенные столы. И у каждого стола его испытывали о каком-нибудь его грехе, возможном или нереальном, и каждый раз он был оправдан и проходил мимо. И когда он прошел последний искус и стоял  уже в дверях рая, бесы решили его уловить на последнем, на чем можно уловить человека. Они захлопали в ладоши и закричали: Макарий, ты нас победил! И Макарий повернулся к ним и сказал: Еще нет…  И они его на тщеславии и гордыне не словили, и он вошел в рай. Я думаю, что это происходит с нами постоянно, когда мы стараемся войти в себя, мы видим постоянно, что есть такая преграда, которая не позволяет войти в рай: если это во мне есть, если я таков, как я смею идти в сторону света, я принадлежу тьме, мне дороги туда нет… И нам надо тогда сказать: пойду, потому что только когда я войду во свет, тьма может стать сиянием славы Божией,  как случилось в жизни Моисея на горе Синайской. Это нелегкий путь, и человек может не быть в состоянии пробиться в дальние глубины. Но если он идет этим путем, он уже принадлежит области веры, области веры как уверенности в невидимом, области веры как верности тому, что он раз уловил, и верности по отношению к тому, что если я хочу пройти через эти преграды, я должен жить так, чтобы эти преграды пали. Потому что я их разорвать, разверзнуть не могу, но  они могут передо мной рассыпаться, если я только приобрету то, что их уничтожает.

Мне вспоминается сейчас рассказ из сочинений Лескова. Рассказ длинный, я передам только его последнее действие, о том, как праведник, который прожил праведной, подвижнической жизнью в течение десятилетий в пустыне,  видит во сне, что он умер, и душа его возносится на небо. И возносится свободно, потому что он все победил, что могло его остановить;  и вдруг через его путь частокол, который состоит из бревен, он смотрит и читает слово: тщеславие. И как он ни старается пройти боком или между бревнами, никакого пути нет. И скоморох Памфалон, которого он презирал за то, что тот был клоуном и человеком недостойным с его возвышенной точки зрения,  возносится туда же,  смотрит и спрашивает: Ермий, что ты остановился? — Прохода нет, частокол! И этот скоморох, который никогда о себе ничего хорошего не думал, который  делал очень добрые дела, потому что иначе и не мог поступить, говорит: А в чем дело? — и снимает свой маленький скомороший плащ, махнул через небо, и больше нет частокола. Я думаю, что нам надо это помнить: что мы можем пройти через все эти преграды, если не воображаем о себе, что мы идем в глубины и дойдем до цели. Мы можем уходить в глубины трепетно, с ужасом и в ожидании: что я там найду, и найду ли я что-нибудь, если не поможет мне Господь.

Если человек идет или случайно доходит до каких-то глубин, то бывают очень разные ситуации. Я вам кое-что уже об этом говорил и прошу прощения у тех, кто это слышал, но я думаю, что второй раз услышать иногда небесполезно. Мне вспоминается человек, убежденный безбожник, который пришел сюда, в церковь,  чтобы принести какую-то посылку одной прихожанке. Он норовил прийти так, чтобы служба отошла, чтобы эту посылку ей вручить и уйти. Но, если можно так выразиться, ему не повезло, он пришел, когда служба еще шла, и ему пришлось сесть на лавочку и ждать. И пока он ждал, с ним случится что-то, чего он не ожидал.  Он ожидал, что придет, будет какое-то богослужение, будет шум, пение, какое-то движение, которое к нему никак не относится. Но что он уловил — и не пение, и не присутствие или движение людей, а какую-то, совершенно, никогда им не испытанную тишину и глубину. И он не мог понять, что это может быть. Я его потом встретил, он говорит: я не могу понять, в чем дело. Я пришел сюда, сидел, и вдруг у меня чувство, что весь храм наполнен каким-то присутствием.  Что это может быть? Я ответил, что я бы это назвал Богом, но вы, конечно, лучше знаете… Он говорит: Нет, конечно, это не может быть Бог, потому что Его нет. Чем вы объясните: это  мерцание свечей, это дурман от ладана, это заунывное пение хора, это коллективная истерика ваших прихожан? Что создает такое состояние. Я говорю: не знаю; я это называю Богом, вы должны сами разобраться. — Хорошо, — говорит, — я буду приходить сюда, но только позвольте прийти, когда никого здесь нет, чтобы на меня ничто не влияло и чтобы вас не было… Я его пустил. Он там снова сел, а я ушел к себе в комнату. Он приходил несколько раз и потом мне сказал: Я не знаю, есть ли Бог, но знаю, что здесь есть какое-то присутствие, которое не зависит ни от чего…  — конечно, не от его веры, и конечно, не от присутствия людей, которых не было. Я сказал: Да.              Если это то, что вы называете Богом, то вы мне должны объяснить, в чем дело, потому что для чего мне нужен Бог, Который здесь живет и ничего не делает? Я сказал: Приходите, посмотрите, может быть, Он делает что-нибудь. Через некоторое время он говорит: Меня одно поражает — Бог что-то такое делает над вашими прихожанами, потому что у них другие лица, когда они уходят из церкви, чем когда они пришли,  и совершенно другие лица, когда они причастились. Значит, Бог у вас не пассивный, а активный, деятельный. Я говорю: Да, я Его знаю, Он очень даже деятельный…  Мне нужна перемена, что я могу для этого сделать? — Приходи, будем беседовать, готовиться. И постепенно из этого опыта, что здесь не только пустая тишина, а тишина, которая имеет густоту, интенсивность, которая не зависит ни от кого и ни от чего, он начал открывать, что эту тишину можно назвать Божиим присутствием. Потом он начал искать и добиваться,  что Он за Бог, и это  пошло дальше. Вы видите, как бывает, что мы постепенно можем прийти в состояние полного дурмана творческой и полезной деятельности, которая нам все закрывает, страху погружения в себя самого, которому помогает частично хотя бы погружение в другого человека, когда мы узнаем, что —  ах, в нем что-то есть, чего я не знаю, есть какая-то глубина, которая мне /не понятна/: не умственная,  не эмоциональная. И дальше находка о том, что существует эта глубина во мне и что если в нее углубиться, то я прихожу к такому месту, где встречаю эту невыразимую тишину созерцательного молчания, такого молчания, которое  стоит перед тайной, причем не обязательно Божией, — моей, человеческой, собственной тайной. И в тот момент, когда ты можешь сказать: я стою перед тайной моего человеческого бытия, ты уже вырвался из круговорота видимого и чувственного, и тогда можно идти дальше. Бывает, конечно,  что дальше человек делает открытия другого рода. Человек может встретить Бога, как апостол Павел встретил Христа; человек может причаститься Святых Таин без особенных чувств и без особенного понимания, и вдруг это причащение Святых Таин ему что-то откроет. Я помню одну молодую женщину, которая мне  говорила, что  она ни во что не верит, и которой я после долгого периода предложил прийти причаститься в Великую субботу. Я ей предложил в эту Великую субботу стать перед причастием и сказать: Господи, Твоя церковь ничего мне не сумела дать, Твои священники оказались бесполезны, /и  я оказался бесплодным/,  теперь я прихожу к Тебе с вопросом: Ты существуешь или нет, потому что  если Тебя нет, нет смысла в жизни, а если Ты есть, Ты должен мне открыться. Если Ты не откроешься, я уйду, раз и навсегда, и это будет на Тебе. Она возразила: Этого  я сказать не могу. Я настоял: Ты это скажешь, а отвечать за это буду я. И она это сделала и после этого она мне написала записку: я еще не знаю, существует ли Бог, но что я достоверное знаю: что я причастилась не хлебу и вину, а чему-то иному… И тут начался целый процесс откровения, когда человек начинает обнаруживать существование этой области и погружается в нее, потому что раз это испытав, она никуда не могла /от этого деться/.

Вот на этом я кончу свою сегодняшнюю беседу, и следующий раз мы это продолжим,  потому что то, что я говорил сегодня, относится к каждому из нас. Каждый из нас должен периодически задумываться: где он находится — на  поверхности или на глубинах, боится ли он уйти в глубины или дерзает. Это  вопросы, к которым мы должны возвращаться периодически в течение всей нашей жизни. Если мы не крещены, это должно нас постепенно привести к сознанию Бога и Спасителя Христа и Евангелия, и евангельской жизни, и довести до крещения. Если мы крещены уже, то должны поставить себе вопрос: был ли я когда-нибудь обращен? Крещен-то я был, но был ли обращен?   Лесков пишет, что Русь была крещена, но не просвещена. И вот мы должны перед собой эти вопросы  ставить и  держать и за каждой службой эти вопросы встают в той или другой форме, с той или другой резкостью. В следующей беседе я подойду к этой теме и дальше пойдем к вопросу о том, что случилось с нами, когда мы были крещены, когда мы были миропомазаны, что случилось, когда мы в первый раз причастились Святых Таин, и к чему это нас обязывает, к какой нравственно-духовной жизни это нас обязывает.

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007.