О вере и о крещении. Часть 7

Я хочу извиниться в том, что скажу некоторые вещи, которые вы уже слышали на той или другой беседе, но темы немножко совпадают, и поэтому мне приходится и тут, и там говорить о том же. Мы закончили ряд бесед, относящихся к самому крещению. И теперь если думать о пути человека, то следующий шаг в возрастании нашего общения со Христом, с Богом, заключается в том, чтобы подойти к святому причащению. Но раньше, чем говорить о причащении, мне хочется сказать о некоторых других вещах,  которые имеют предварительное значение. Первая заключается в том, что для того, чтобы подойти к Святым Тайнам также, как каждый раз — я настаиваю на слове также — когда мы подходим к Богу, становимся лицом к лицу с Ним, мы должны предварительно произнести над собой справедливый, честный суд. И мне хочется сказать нечто об этом суде и о том, как этот суд, который мы над собой произносим, нас должен привести к исповеди, к моменту, когда мы становимся перед Самим Богом  и открываем свою душу до самых доступных нам глубин. Я говорю “доступных нам глубин”, потому что, разумеется, только святые могут дойти до той глубины, где исчерпывается грех, зло, неправда, отчужденность от Бога, и когда они могут стоять перед Живым Богом совершенно прозрачными. И на этом пути испытания своей совести есть разные моменты, и эти моменты соответствуют в значительной мере тому, что я говорил раньше о нашей подготовке к крещению, о самом крещении и затем о нашем пути от крещальной купели к царским вратам, где мы будет принимать причащение Святых Таин.

Если вы помните, мы начали свои беседы с того, что человек, не знающий Бога или воспитанный в отчуждении от Бога или даже в ненависти к Богу, в какой-то момент может опомниться. Опомниться в том смысле, что почувствует ясно, не по чьему-то наущению,  а по своему внутреннему опыту,  что в нем есть какая-то внутренняя глубина, которая не может быть заполнена принадлежащем к тварному миру. Помнится, кто-то говорил о том, что  в нас есть такая бездонность, что, что бы мы в эту бездонность ни кидали, будь то знание, будь то дружбу, будь то свой талант,  даже простую человеческую любовь, все падает в эту бездну, и мы даже не слышим, как то, что мы в нее отпускаем,  ударяет о дно и отзывается. С другой стороны, мне вспоминаются слова архиепископа Кентерберийского  Михаила Рамзея, который как-то сказал, что в каждом человеке есть такая глубина, такая широта, которую может заполнить только Сам Бог. И вот в какой-то момент бывает, что человек, который жил вполне удовлетворенный внешней жизнью, суетой жизни, тем, что его  удовлетворяло в ней, вдруг чувствует: нет, это удовлетворение только временное, только поверхностное, что это проблеск в ночи,  но не окончательная полнота жизни. Если позволительно сказать о себе, то я вам скажу, что после очень трудного детства и юности в какой-то момент настало облегчение жизни. Первый раз после многих лет в эмиграции оказалось, что у бабушка, у мамы и у меня кров есть, что есть дверь, которая мне не закрыта, что есть место, куда я могу прийти  и где я желанный, любимый, и где я в безопасности. В этот момент я почувствовал, что это является подлинным счастьем. И через некоторое время я вдруг этого счастья-то  испугался. Мне вдруг стало страшно от того, что  если это окончательное счастье, без  иного содержания как бы, чем быть счастливым, то так жить так нельзя. Мне тогда было 14 лет, и я себе дал зарок, что если я в течение одного года не найду смысла в жизни, то есть такого содержания, которое заполнит мою жизнь и которое это счастье превратит не в минутное удовлетворение, а в какую-то глубину, осмысливающую все, что есть во мне и вокруг меня, то я жить не стану и покончу самоубийством. Вот о чем я сейчас говорил: что есть моменты, когда вдруг самое счастье обращается в ужас, потому что вдруг мы чувствуем, что в нем нет той глубины, которая может меня до конца насытить, до конца обрадовать и дать смысл всему. С другой стороны, если мы воспитаны в безбожии активном, то бывают моменты, когда мы можем задуматься, что это собой представляет, удовлетворительное ли это мировоззрение? Я помню одного священника в Москве, отца Владимира, который служил одно время у Нечаянной Радости, который мне рассказывал, как он стал верующим. Он был воспитан безбожникам. Он был воспитан в нем хорошо, то есть ему были даны все доводы, какие он только мог себе представить, а вместе с этим он думал и читал. Он тогда был офицером в армии,  и он заявил, что хочет покинуть армию и стать священником. Его вызвали на объяснение; и между другими вопросами поставили вопрос самый острый: кто вас убедил в том, что безбожие неудовлетворительно? И он ответил: антирелигиозная пропаганда. Я ее слушал много лет, много лет задумывался над тем, что слышал, и пришел к заключению: нечто такое пустое не может быть истиной. Я тогда стал искать… Это один пример того, как люди могут обнаружить, что то безбожие, в котором они воспитаны, или противобожие, которое им навязано, оказывается пустотой. И именно слово “без-божие” об этом говорит: это состояние, где чего-то нет, но не состояние, которое заполнено чем-то, что может полностью это заменить. И этот священник, отец Владимир, начал думать, начал читать,  начал работать и стал уже в пожилые годы священником. И вот, когда это случается, когда вдруг мы обнаруживаем, что в нас есть глубина такая, которую не удовлетворяет ничто, что мировоззрение, которому мы научены, не удовлетворяет нас до конца, как только мы начинаем над ним задумываться, то человек приходит как бы в себя. То, что было пустотой жизни, то, что было развлечением, то, что его  увлекало от себя самого, теряет свой вкус, вкус,  аромат; и человек должен искать чего-то. И если он в тот момент откуда-то услышит весть о Боге, если он просто встретит человека, который верует и который его удивит тем, что он собой представляет, не тем, что он говорит, а тем, что он человек не как все другие, что в нем есть честность, что в нем есть милосердие, что в нем есть глубина, что в нем есть что-то, чего он до сих пор нигде не видал, то он может начать искать. И это то, что называлось в древности быть оглашенным, то есть человеком, который откуда-то, из глубин своей души, из чтения, из образа другого человека, из того, что он мог слышать от того или другого человека, вдруг идет туда, куда его  зовут. Но оглашенный  в древности в храме не стоял, ему разрешалось стоять только в притворе, и этот притвор был  украшен в некоторых церквах иконами, образами Страшного суда. То есть это момент, когда человек стоит перед своей совестью и ставит перед собой вопрос: если на самом деле есть Бог, могу ли я войти в этот храм?  Вы помните рассказ о мытаре и фарисее. Мытарь, да, вступил за паперть храма, и остановился, потому что  со всей силой души он почувствовал, что этот храм, это пространство принадлежит Богу, что это удел Божий,  и что в этот удел оскверненному человеку войти нельзя, что это было бы похоже на то, что человек бросился бы в огонь, потому что ему хочется приобщиться пламенению, которое  представляет собой вера и жизнь во Христе. И вот человек, стоящий в притворе, ставил перед собой вопрос: во-первых, о том,  в чем уличает его собственная совесть, говоря   иным языком — в чем он недостоин самого себя, того, каким он себя видит по отношению к тому, каким он мечтает быть. Это первый шаг, первая степень в этом  в этом искании и в этом суде: суд над собой, начинающийся с вопроса: достоин я себя самого или недостоин? Второй вопрос, который стоит перед каждым человеком, это: что думают о нас люди? Большей частью, когда люди нас критикуют, мы стараемся эту критику отстранить от себя, мы всегда чувствуем, что люди нас судят несправедливо.  А если остановиться вниманием на том, что думают о нас люди, что они нам говорят, или вернее, что они о нас говорят, потому что мало таких честных людей, которые подойдут и прямо скажут человеку: вот что я о тебе думаю; опомнись! Потому что я тебя таким вижу;  а что если ты на самом деле таков? Над этим надо тоже задуматься. Люди могут ошибаться, но люди могут тоже быть правы;  и нам надо прислушиваться к тому, что люди думают о нас, и это мы можем уловить не только из слов правдивых, прямых, честных, но и из намеков, из того, как они к нам относятся, из того, как они о нас говорят, и т.д. Вы можете сами себе представить все разнообразие отношений с окружающими нас людьми. И третий вопрос, который ставится: вот, я имею такое-то представление о Боге: Бог свят, Бог чист, Бог является любовью, Бог является правдой и т.д. Как я стою по отношению к этим Божественным свойствам? Я хочу быть Его учеником, я хочу быть Его последователем. Что от меня требуется, от чего я должен отречься или что я должен принять в свою жизнь, порой большой ценой,  для того чтобы стать достойным того зова и который меня привел на паперть этого храма, куда мне еще нет пути?  И когда этот процесс уже созрел в нас, когда мы уже произвели над собой внимательный, честный суд, когда мы уже не стараемся забыть все дурное в себе и вспоминать только то, что нам кажется хорошим, тогда настает момент, когда мы можем вступить в храм. И вы, наверное, помните, как в Евангелии говорится:  Я дверь овцам, кто Мной войдет, тот пажить обрящет. И вот эта дверь, которая была закрыта перед нами, когда мы стояли оглашенными на паперти, вдруг раскрывается, и мы входим в храм. Но входим в храм, если мы только опомнились в притворе, входим мы в храм  с чувством священного ужаса, который испытывал мытарь, стоим мы у притолоки и думаем:  мне здесь, в сущности, места нет, меня Бог сюда допускает, потому что Он есть любовь и любовь эта хочет меня спасти; я сейчас вхожу в область святости… Это не значит, что все люди в этом храме святы, но это люди, которые все должны были бы это пережить и которые стоят с тем же чувством: стою перед вратами храма Твоего — и я недостоин войти… И однако, Ты меня зовешь, не только пускаешь, но зовешь: Приидите ко Мне, все утружденные, все  обремененные, и Я вам дам покой… И затем наступает момент, после подготовки, когда мы уже узнаем больше о Христе Спасителе. О Боге, о Церкви, о путях Божиих, об ученичестве, приходит момент, когда мы принимаем крещение. Я вам говорил, что крещение можно рассматривать с разных точек зрения. Это момент, когда мы погружаемся в воды, которые очищены благодатью Святого Духа и которые способны  как бы образно омыть нас от всякой нечистоты, не только внешней, конечно, а именно внутренней,  если мы погружаемся с тем чтобы быть внутренне  очищенными и освященными.

Но крещение — только начало. Омывшись, мы должны начать жить. И я помню слова отца Георгия Флоровского; он мне сказал, что крестить человека это — то же самое как  вложить в плодородную землю зернышко. Дай Бог, чтобы земля была плодотворной,  потому что зернышко это — зернышко вечной жизни, может быть вложено и в каменистую почву, и в почву, заросшую плевелами.  Над этим надо будет работать, эти  плевелы должны быть искоренены, эта каменистая почва должна быть освобождена от камней, она должна быть взрыхлена, должна быть  подготовлена к тому, чтобы зернышко могло получить влагу и пробиться на поверхность и вырасти и принести плод. Это одно. Это значит, что перед нами целая задача, что крещение, которое нам дано, действительно все нам дает, вечная жизнь влагается в нас; но вместе с этим для того, чтобы она выросла и расцвела,  нужен с нашей стороны подвиг и труд.

А другой образ дает апостол Павел —  о том, как мы бываем, прививаемы к стволу или к ветвям живоносного дерева. Представьте себе садовника, который обходит свой сад и вдруг видит какое-то растение, которое еле-еле живет, которое из той почвы, в которой укоренено, извлекает только-только достаточно влаги и достаточно соков что не умереть вот-вот теперь. И тогда он делает нечто, что этому маленькому, слабому, умирающему растению может показаться самым страшным, что можно сотворить над ним: он его отрубает от тех корней, которые ему давали хоть какую-то долю жизни, и это растение чувствует, как с соком, который в нем есть, убегает последняя надежда жизни.  Но этим не кончается. Садовник подходит к живоносному дереву и надрезает его, и рана к ране приделывает это маленькое растение,  маленький сучок  к дереву, которое полно жизни. И сок этого дерева начинает проливаться в это малое растение и давать ему жизнь, не ту жизнь, которая вот- вот кончится, а настоящую жизнь, которую никто не может отнять. Это маленькое растение начинает расцветать и становиться в таком смысле, какого оно не могло и помыслить, самим собой в такой полноте, в такой красоте, о которой оно мечтать не могло. Но это  тоже начало, а не конец, это тоже данность, Бог все дает, но мы должны раскрыться и все принять. Но в момент, когда мы вошли со Христом в это взаимное отношение,  когда Он стал смертью всего греховного в нас, потому что Он умер, чтобы мы могли поверить в ужас греха, который Его убил, в момент, когда мы ожили Его жизнью, наше отношение со Христом делается совершенно иным, новым, таким, о котором мы и мечтать не могли,  потому что теперь все, что с нами будет случаться, в каком-то отношении, но не в переносном смысле этого слова,  случается со Христом, мы стали вместе со всей Церковью телом Христовым и каждый из нас, по слову апостола Павла,   стал членом этого тела; и если один член болеет, то болеет все тело. И поэтому каждый из нас несет ответственность за всю Церковь, то есть за всех тех, которые стали Христовыми учениками, и ответственность перед Христом, Который является Главой и Жизнью этого тела.

И поэтому когда мы готовимся к исповеди, уже приняв крещение, помимо того, о чем я говорил в начале, испытание своей совести, прислушивание к тому, что говорят о нас, прислушивание к тому, что мы знаем уже о жизни во Христе, мы должны взять на себя сугубую ответственность, очень страшную ответственность, зная: то, что я делаю над собой, я делаю над Христом. И это слово очень страшное. И поэтому после крещения нам приходится задумываться над тем, что между мной и Христом Спасителем общего и чем я на Него не только не похож, но являюсь изуродованием того образа Христова, который вложен в меня при сотворении и который ожил во мне путем покаяния и крещения. И для этого нам надо задуматься над тем, что во Христе, в Его словах, в Его мыслях, в Его действиях, в Его отношении к Себе Самому, к окружающему миру, ко всем людям вокруг, что у нас общего с Ним в этом отношении. Мы можем взять Евангелие  и его внимательно читать, читать его не из любопытства, а читать с тем, чтобы найти в этом зеркале те искорки подлинного, истинного человека, те искорки реальности, которые в нас уже существуют. Если мы читаем Евангелие  и находим, что то или другое слово Христово, тот или другой поступок Спасителя, то или другое действие Его в среде, в которой Он находится, нас  поражает в душу, ударяет в душу так, что пронизывает наше сердце, озаряет наш ум,  что скрепляет и обновляет нашу волю, самое тело наше как бы очищает и обновляет. Мы можем сказать: в этом отношении я уже хоть в малом — Боже, в каком малом! —  стал похожим на Христа и Он похож на меня, мы совпадаем. И если найти одно место, другое место, третье место  такого рода, такие места надо хранить в себе и охранять от всякого осквернения, потому что если мы согрешаем в чем другом, в чем мы еще не осведомлены, чего мы еще не поняли, это беда, но если мы согрешаем против того, что мы уже поняли, против того, чем мы уже стали, убиваем жизнь Христову в себе, то это трагедия громадная, трагедия, которая может нас увлечь в отчаяние и которая должна быть исправлена как можно скорее. Если так искать то или другое место, то можно построить на очень немногом полную христианскую жизнь. Мне вспоминается рассказ о том — я вам его уже упоминал —  как пришел к святому  Антонию Великому в пустыню египетскую мужик египтянин и говорит: я христианин. Я хочу спастись; что мне делать? Антоний ему отвечает: живи в пустыне, ешь впроголодь, работай до предела своих сил, спи на голой земле и молись непрестанно. Крестьянин ему отвечает: первые вещи я всю жизнь делал: я всегда был голоден, всегда работал сверх сил, у меня никогда не было кровати, но молиться я не умею, я безграмотный… Антоний говорит: сядь рядом со мной, я буду говорить псалмы, а ты их заучивай.  И начал: Блажен человек,  который никогда не ходит по пути нечестивых… Павел (так его звали) повторил эти слова несколько раз, потом говорит: позволь мне походить, чтобы затвердить эти слова. Он ушел — и исчез. Через много лет Антоний Великий его встретил в пустыне и говорит: что же ты за ученик?  я попробовал тебя научить псалтыри, ты повторил первую строчку первого псалма и исчез! И тот со слезами ему ответил: Да, отче. Вот уже сорок лет я стараюсь стать таким человеком, который никогда не ходит  по пути нечестивых… На одном слове он построил святость. А мы — как одарены, у нас все Евангелие, все богослужение, все труды богословов, все наставления старцев, и мы ищем все большего, большего, большего,  мы хотим прочесть еще, узнать еще, а вместе с этим достаточно было бы значить всем нашим нутром, всем существом, всей жизнью  одну вещь и ее исполнить — и мы были бы во Христе и Христос был бы в нас. Это очень важный момент, и мы должны непременно об этом думать и соответственно жить. Это похоже на то, как опытный иконописец реставрирует икону, которая пострадала от времени и от человеческой жестокости. Он не начинает писать ее заново, он вглядывается долгое время в то, что осталось от первобытного письма, и затем, когда он проникся тем, что видит, он начинает расчищать ее и восполнять то, чего больше нет. И это мы должны делать  каждый из нас для себя по отношению к образу Христову, который запечатлен в нашей душе  и который как икона, попорчен, осквернен, потускнел. Кроме этого, если мы этим займемся всерьез и внимательно, мы увидим, что для того чтобы выполнить ту или другую заповедь, нам надо освободиться от того или другого греха, который ей противоречит. Мы не можем быть одновременно тщеславными и смиренными, гордыми и смиренными  и т.д. И поэтому как только мы находим в себе то или другое свойство, которое уже нас сродняет со Христом, мы должны всеми силами бороться с тем, что внутри нас или по наущению извне это может разрушить, уничтожить или осквернить. И когда мы готовимся к исповеди,  мы должны именно об этом думать и так готовиться, помня, что мы должны воскресить в себе подвигом, трудом, верностью образ Христа, который в нас есть и который Он оживил, когда принял нас крещением в Свое как бы существо.

Если говорить о самой исповеди (я хочу на этом тоже остановиться), то мы должны помнить несколько вещей. Во-первых, когда мы приходим на исповедь, мы приходим не к священнику, мы приходим к Самому Христу Спасителю. Священник является свидетелем. И вы, наверное, знаете, какие бывают свидетели разные. Бывает — случится что-то  на улице, и городовой, полицейский спрашивает прохожего: что вы видели?  И прохожий, который никак не заинтересован в том, что видел,  просто выкладывает: видел то-то, случилось то-то, было это так. Он безразличен к последствиям своего рассказа, он просто говорит, что его глаза видели. Есть другой род свидетелей на суде: бывают свидетели  в защиту обвиняемого и бывают свидетели против него; это уже совершенно иное отношение к свидетельству. И бывает третий тип свидетеля: человек, которого мы призываем участвовать в самой великой радости нашей жизни. Такие свидетели бывают, скажем, когда люди венчаются. Вступающие в брак  выбирают самых близких себе людей для того, чтобы те были с ними в этот неповторимый момент радости, которой нет измерения. И таково положение священника, который слушает исповедь. Он присутствует при чуде встречи живой души с Живым Богом, со Спасителем этой души, он стоит и молится о том, чтобы эта встреча была радость, чтобы эта встреча была обновлением,  была новой жизнью для этого человека. И конечно,  во время исповеди он слышит горестные слова о том, что этот человек совершил, чем он оказался недостоин Божией любви и самого себя, и принятия крещения, и он молится  со скорбью, с болью сердца: Господи, дай ему опомниться, помоги ему опомниться!.. Он его не судит, он с ним болеет,  он кричит к Богу о том, чтобы Бог совершил чудо, и если нужно, чтобы отчасти это чудо было совершено через него, священника, чтобы Господь положил ему на сердце такие слова, какие тронут этого человека, вызовут слезы в нем, могут положить начало покаяния. Это очень важный момент. Священник — свидетель той радости встречи Спасителя с пропавшей овцой; но одновременно он слышит страшные слова о грехе. Он на положении того свидетеля при чуде брака, который узнает, что этот брак распадается, что он осквернен, что радость потемнела. Он знает, какова была эта радость, и видит, что с ней случилось; он не может к этому относиться безразлично. Вы можете поставить вопрос о том, зачем нам исповедоваться в присутствии человека. Вы, наверное, все, так же как и я, знаете, что есть громадная разница в том, чтобы  осознать в себе зло или порок, и признаться в нем хоть одному человеку. Легко Богу сказать, Который и без того все знает: Да, Господи, я изменил Тебе… Но очень трудно сказать другому человеку или группе людей: я изменник, я недостоин тех обетов, которые давал, я недостоин той любви, которая мне была подарена, того распятия, которое Христос взял на Себя, чтобы я мог поверить, что грех убивает и что любовь Божия не останавливается даже перед распятием Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим. Вот о чем нам нужно думать, когда мы приходим на исповедь. Я рассказывал некоторым из вас, как на одном съезде молодежи один офицер пришел на исповедь и сказал священнику, что он может все о себе рассказать, но что он не чувствует никакого покаяния.  И этот священник ему сказал: завтра, когда будет литургия, выйди перед всем съездом и перед всеми исповедуй свою душу. И он это сделал. Он почувствовал, что ему нужно ожить, что он мертвый без этого. Но он ожидал, что  слушающие шарахнутся от него, с ужасом на него посмотрят: мы думали, что ты порядочный человек, а ты вот каков!.. На деле оказалось совершенно по-иному. Когда он начал говорить, все присутствующие как бы открылись его исповеди, и он почувствовал, что принят ими с болью, с состраданием, с любовью, и эта любовь, которая достигла до него, заставила его сердце разбиться, и  он зарыдал и кончил в слезах свою исповедь. Дай Бог каждому из нас хоть один раз в жизни так стать на исповеди и так говорить о себе перед священником, чтобы наше сердце растаяло и чтобы началась новая жизнь, где то, о чем мы говорили, стало бы невозможным уже, чтобы мы не могли вернуться к этому греху. И один из отцов Церкви, святой Варсонофий Великий говорит: ты знай, что Бог тебя простил, когда тот или другой грех, в котором ты исповедовался, стал для тебя уже невозможным. Пока это грех в себе имеет какое-то притяжение, пока ты с ним борешься, но вместе с этим хотел бы его совершить, ты еще не созрел покаянием, и ты еще не готов к очищающему тебя всепрощению Божию. Надо /покаянно/ возвращаться к этому греху, надо бороться с ним, и надо снова его исповедать,  не просто повторять то, что уже было сказано, а признавать: да,  я это осознал уже давно, я в этом исповедовался уже несколько раз, я говорил, что каюсь в этом, что внутренне знаю, что это неправда, но все-таки тянусь к этому греху. Помолись со мной, чтобы эта тяга ко греху умерла во мне. И если так бороться, бороться беспощадно, бороться так, чтобы никогда не стать в положение, когда этот грех возможен или желанен, тогда постепенно можно свою душу очистить; я повторяю: опираясь на то, что  нас уже сродняет со Христом, и борясь против того, что нарушает уже существующую близость, оскверняет тот образ, который уже начал оформляться в нашем всем естестве: и в духе, и в душе, и в воле, и в теле, во всем нашем существе.

Первый вопрос мне был поставлен: как приобрести смирение?

Никто из нас, я думаю, ничего не знает о смирении  по-настоящему, если думать о том смирении, которым обладали святые. Мы можем попробовать подойти к какому-то пониманию, для того чтобы хоть направиться в этом направлении. Первое что мне приходит на ум, это  слова аввы Дорофея, который, цитируя другого старца, говорит: смирение — дело великое и непостижимое… И настоящее смирение, то смирение, которым обладали святые, которым они и сейчас обладают, потому что святые не вывелись,  это состояние души, которое, с одной стороны, /обладает/ совершенным,  невозмутимым покоем, но не мертвый покой, а покой, полный жизни, такой, который зависит от того, что они примирились с Богом, примирились путем покаяния и путем молитвы, и путем изменения собственной жизни,  примирились со своей совестью. Вы, наверное, помните этот отрывок из Евангелия,  где Христос говорит: примиряйся со своем противником, пока ты еще на пути, потому что иначе он тебя предаст судье, а судья отведет тебя  /к слуге, и не ввергли бы тебя в темницу/. И отцы Церкви нам объясняют, что тот противник, о котором здесь идет речь, это не какой-нибудь  враг, и конечно не сатана, с которым примирения не может быть, а наша совесть, потому что наша совесть постоянно нам напоминает все, в чем  мы согрешаем, постоянно, назойливо, упорно  говорит о том, что ты недостоин себя самого, когда так поступаешь, так говоришь, так думаешь, так чувствуешь, ты недостоин того звания, которого удостоился, став христианином, то есть учеником Спасителя Христа. И совесть наша постоянно нас обличает в том, что мы недостойны самих себя, а значит, недостойны и Бога, Который нас так возлюбил, не оптом, а именно каждого из нас, что Он Свою жизнь отдал ради каждого, ради спасения каждого. Есть в житиях святых одно место, где один священник, возмущаясь тем, что вокруг него происходило: безнравственность, греховность, неправда, взмолился, чтобы Господь наказал преступников и грешников. И ему явился Спаситель Христос и сказал: не молись такой молитвой. Если нужно было бы, Я для каждого грешника снова бы воплотился, для каждого грешника прошел бы крестный путь, и умер бы на кресте, и сошел во ад. Если мы подумаем о том, какова жертвенная, трагическая любовь Божия к нам, то мы должны понять, что действительно наша совесть справедливо нам говорит о том, что  ты назвался другом Христа, а какой же ты друг? Дружба выражается в том, что ты своего друга почитаешь, что ты ему лоялен, что ты с ним солидарен, что ты ему верен, что ты все готов сделать для того, чтобы ему принести радость, а я как поступаю? И вот это первое. В смирении есть этот момент примиренности, но эта примиренность дается не просто и не легко, потому что  прислушиваться к  голосу   своей совести и  изменяться и в поступках, и в чувствах, и в движениях воли, во всем без остатка — это подвиг целой жизни.

Мы можем подойти к вопросу о смирении еще с другой точки зрения, если подумать о том, как на других языках это слово родилось. Латинское слово humilitas, которое дало французский, английский корень слов, происходит от того же корня, которым обозначается плодородная почва, земля. Если подумать об этом, есть место в письме святителя Феофана Затворника, где он об этом думает и говорит: подумай, что  представляет собой земля, она лежит перед лицом неба безмолвная, беззащитная, открытая, она принимает все, принимает солнечные лучи, которые то  ее обогревают, то жгут, принимает росу и принимает проливные дожди, принимает она то, что по ней ходят и топчут ее, принимает, что на нее выкидывают все помои, все излишки жизни, и все это она принимает безмолвно и как бы впитывает в себя и из всего обогащается, делает более плодотворной и приносит новые плоды. Этот образ мне кажется очень значительный, потому что смирение заключается в первую очередь в такой открытости Богу, таком доверии к Нему: что бы Ты мне ни дал, что бы в моей жизни ни случилось, будь то крест или  восстание, я это принимаю от Твоей руки с благоговением и благодарностью, я открыт до конца. Вот над этим можно задуматься, потому что с одной стороны та примиренность, о которой я говорил в начале, то есть примирение с собой, со своей совестью, с Богом, потому что совесть наша нас обличает, и следующий шаг — такая открытость, при которой мы отдаем себя беззащитно воле Божией, является другим аспектом смирения. Мы можем удивляться тому, что святые, которые так прекрасны в наших глазах, себя могли видеть недостойными Бога и были смиренными еще в третьем смысле: признавали себя ниже всех, недостойными Божией любви, недостойными человеческой любви или признания. Один из отцов говорит нам о том, что в полутьме какой-нибудь предмет может блестеть, а поставь его в полный свет дня, — свет дня окажется настолько сильнее, что этот предмет,  который казался таким блестящим в полутьме, блекнет, его даже не заметишь. И он говорит: так бывает со святыми. Когда мы еще себя не умеем видеть, и главное, когда мы еще не увидели света Божия, мы можем думать, что мы светлы. Но по мере того как святые сами приближаются к Богу, по мере того, как они все больше и больше видят Его как свет, тем больше они видят себя как полусвет, как призрак света. Иногда ставится перед нами вопрос: как может человек —  подвижник, святой —  о себе, как мы бы выразились бы, так “плохо думать” и говорить о себе, что он хуже всех,  даже в молитве перед причастием мы говорим нечто подобное. Об этом  пишет Иоанн Кронштадтский. Он говорит: я себя могу видеть хуже всех на свете,  потому что если бы другим были даны те дары, которыми меня обогатил Господь, они были бы уже святые, а я остаюсь прежним человеком… Вот разные моменты, которые нам могут дать понять, что такое смирение, которое начинается с примиренности и которое преображает нас непостижимым образом.

Как его добиваться? Преподобный  авва Дорофей говорит о том, что к смирению ведет  (я говорю не его словами сейчас) верность заповедям Христовым. По мере того как мы стремимся быть верными Христу в словах, мыслях, чувствах, во всех движениях нашей природы, по мере того как мы рассеиваем противление, которое в нас есть, мы примиряемся с Богом и с собой и с совестью, и постепенно может родиться в нас смирение. Обратное от смирения есть два момента, на которых мне хочется остановиться, потому что в этой попытке добиться смирения нам надо найти какие-то доступные нам пути. Первое это гордыня, гордость. Часто на исповеди люди мне говорят: я грешу гордостью… Я большей частью человека останавливаю и говорю: нет, гордость для тебя слишком велика, она тебе не по мере, ты слишком мелок для этого, потому что гордыня, та гордыня, которая губит человека совершенно, это такое отношение к окружающим, к своей собственной совести, и в конечном итоге, косвенно или не косвенно, к Богу, это такое отношение, которое утверждает, что я — единственный критерий, я — единственный судья всех своих поступков, всего своего бытия. В жизни аввы Дорофея есть место, где рассказывается, как он посетил один из основанных им монастырей. Разговаривая с братией, он  услышал как один из самых молодых послушников, который находится в этом монастыре, всех поражает своим абсолютным смирением. Что бы ему ни говорили, как его ни унижали, ни оскорбляли, он никогда не возмущается,  остается совершенно ровный, спокойный, приветливый.  Дорофей удивился, потому что это нелегко дается, и решил сам испытать этого молодого послушника. Он к нему пришел в келью, начал с ним разговаривать и потом поставил ему прямой вопрос: скажи, как ты, такой молодой, добился такого внутреннего покоя и до тебя не доходят ни оскорбления, ни унижения?  А послушник поднял на него глаза с выражением глубокого презрения и ответил: Стану я возмущаться, когда эти псы на меня лают!.. То, что казалось другим  смирением, то есть примиренностью до конца, тем ничем невозмутимым покоем, каким является смирение, оказывается, было в нем просто гордыня: никто мне не судья, даже не Бог…

Более часто, чем гордыня, которая, слава Богу, очень редкое явление, мы страдаем тщеславием, и вот о тщеславии надо подумать, потому что на пути к смирению тщеславие стоит преградой для всех нас. Тщеславие заключается в том, что человек тщетно, напрасно себя возвышает, что он собой доволен, что он доволен собой по мелочам, он смотрит на себя и видит себя таким привлекательным, таким успешным, порой таким великим… Есть место у святого Иоанна Лествичника, где он говорит, что тщеславный человек — трус перед людьми и наглый перед Богом, потому что когда мы на себя смотрим с удовольствием и думаем: какой я замечательный! — то мы отвергаем Божий суд, но при этом мы дрожим перед судом людей, потому что как только над нами поднимется этот суд, не в виде резких осуждений, а большей частью насмешкой, мы сдаемся. Очень-очень мало кто способен устоять против насмешки, кто может быть перед опасностью мог бы устоять. И с другой стороны, тщеславный человек доволен собой не потому, что он великие дела делает, действительно великие дела, а по мелочам, он избирает себе такие прикрасы, которые ему легко даются, и не трогает ничего такого, что требует настоящего подвига. Он гордится собой, он собой доволен, он /недостатков в себе/ не видит, но суд человеческий решает его судьбу. Это очень важный момент, потому что тщеславие заключается в том, что мы гордимся тем, что не стоит того, и довольны собой, но дрожим перед людьми; о Боге забываем просто.

И вот ставится вопрос: где лежит путь между гордыней, тщеславием и смирением. О смирении я не знаю ничего. Кроме того, что я вам сказал, я о нем понятия не имею, но знаю, что из тщеславия просто перекинуться в состояние смирения ни мне, и никому из тех, кого я встречал, не удавалось. Однако, есть путь в этом направлении, и это самое важное: чтобы был путь, по которому мы можем идти, и даже если мы не знаем его направление в конечном итоге, то первые шаги мы по нему можем сделать. И шаги эти вот в чем заключаются: вместо того чтобы возноситься теми или другими реальными или надуманными своими качествами, мы научаясь благодарить за них, мы уже начинаем побеждать тщеславие. Я вам дам пример, который, может быть,  давал уже некоторым из вас. Ко мне пришла раз девушка лет двадцати с небольшим, села, опустила голову, опустила плечи, состроила самое несчастное, ужасное выражение лица и сидит. Я на нее посмотрел, спрашиваю: А в чем дело? И загробным голосом она мне отвечает: я грешница. Я пожал плечами и говорю: это я это без тебя знал; а в чем ты такая грешница? — Каждый раз, когда я прохожу мимо зеркала и вижу свое лицо, я нахожу, что я хорошенькая. Я говорю: Знаешь, оно так и есть — А что же мне делать, когда меня разъедает тщеславие? — Я тебе дам рецепт: ты становись два-три раза в день перед зеркалом, посмотри на каждую черту своего лица, и скажи: Господи, спасибо Тебе, что Ты мне даровал такой лоб, такие глаза, такие брови, такие уши, такой носик и т.д. и когда поблагодаришь Его детально, искренне за каждую очаровательную черту своего лица, остановись и скажи: и прости меня, Господи, что на это лицо, которое Ты мне дал, я накладываю такое омерзительное выражение, потому что единственное, что тебе принадлежит, это твое выражение, которым ты просто портишь то, что создал Бог. Я это вам даю как пример, потому что он удобный и простой и не непонятный, но это можно применить ко всяким другим свойствам: кто умен, а кто талантлив, у кого одно дарование, у кого другое; но дарования, так же как черты лица, это же подарок, — так благодари за подарок, и, как говорит апостол Павел: что у тебя есть, чего бы ты не получил? А если ты получил, чем ты гордишься? И если мы научимся каждый раз, когда у нас будет какое-нибудь  движение по направлению или изнутри тщеславия или зачаточной гордыни, если мы научимся его заменять благодарностью Богу за то, что это есть, потому что отрицать вещи — нелепо, нельзя человеку стать смиренным через то, что он будет отрицать свойства или качества, которые у него на самом деле есть, но благодарить за них и каяться в том, что мы не умеем ими пользоваться, это дело другое.

Вот что я хотел вам сказать о смирении. На вопрос я не ответил — в том смысле, что прописи никакой не сумел дать о том, как научиться смирению. Но если понять, что смирение  — это главным образом примирение со своей совестью и, значит, с собой, со своим достоинством, которое мы все время унижаем, с Богом, Который нам все дал, если мы понимаем, что мы готовы учиться быть как эта земля перед лицом неба, если мы научимся тому, что тщеславие нас унижает, потому что мы тщеславимся по пустякам и дрожим перед человеческим судом, если мы научимся благодарить Бога за каждый Его дар, вместо  того чтобы его присваивать, будто он  мой, то рано или поздно  благодарность вырастет в какую-то долю смирения, то есть глубокого, радостного, светлого мира.

Если уже в 3-м веке почувствовали, что необходимо уйти из Церкви и бороться со злом и найти Христа, как можем мы бороться  в нашем веке,  где сколько удобств, но и…  Есть ли надежда? Что нам делать? Зло обильно и внутри, и вне нас…

Я говорил о том, что когда Церковь была признана, а тем более когда она стала государственной в Византии, то в нее влились толпы таких людей, которые  во времена гонений близко бы к ней не подошли, но были готовы принадлежать Церкви, которой уже принадлежал император, вельможи, которая была место безопасности, местом, где даже можно было получить некую славу и честь. И в это время, когда Церковь вдруг разжижилась, ослабела, два рода людей появились. Я упоминал в одной из прежних бесед, один из них: монашество, те люди, которые решили идти на единоборство, которые  уходили не из Церкви через большое “Ц”,  а из церковной общины, которая так разжижилась и ослабела. Они уходили в пустыни бороться с чем? Бороться  со всем злом, которое жило и живет в каждом человеке. В те времена, когда были гонения, людей спасала верность, потому что надо было жить достойно своей веры и умирать за свою веру;  а тут оказалось, что можно жить подешевле и умирать никто не заставляет. И  уходя в пустыню, люди оказывались лицом к лицу со всем злом, какое в человеке есть. Не потому что они были хуже других, а потому что, как я раньше сказал, чем они подходили ближе к свету, к святости Божией, тем они глубже заглядывали в себя, рассеивалась какая-то доля тьмы,  и они видели больше и больше то, что их отделяет от Бога или уродует образ Божий, который они собой представляют. Но одновременно были подвижники и не уходящие из общин, были подвижники, которые среди городов, среди селений жили такой подвижнической жизнью, что люди вокруг них могли на них посмотреть и увидеть перед собой образ того, чем или кем может быть или должен стать человек. И в этом отношении очень интересно одно письмо святителя Феофана Затворника, который еще в  конце пошлого столетия писал, что приходит время, когда откроются монастыри и когда  монашество будет рассеяно по лицу Русской земли, когда монашеский подвиг будет совершаться людьми  в одиночку или группами, но вне защиты монастырских стен. Это мы видели не только в России, но и в эмиграции. Люди, которые жили подвижнической монашеской жизнью, но среди людей,  которые стояли, как маяки, на которые можно было посмотреть и сказать: значит, полнота жизни во Христе возможна, возможна отрешенность, возможно противоборство, беспощадная борьба со злом даже среди того мира, в котором мы находимся. И Христос в Евангелии нам говорит: Я вас посылаю, как овец среди волков… В начале христианской эры  это было очень явно и очевидно: верующие  становились мучениками. Но потом началось мученичество другого рода, мученичество, если можно сказать, бескровное порой, когда человек всей жизнью своей жертвовал ради того чтобы остаться в чистоте перед Богом и служить другим людям. За последний период русской истории таких людей оказалось немало, можно было бы назвать целый ряд таких людей. Я помню, как  встретил в Москве, когда первый раз приезжал туда,  служил с патриархом В Троицком соборе Троицкой Лавры, я стоял рядом с владыкой Мануилом, который с 1923 по 1946 год был в концентрационном лагере. И во время службы я стоял с каким-то ужасом,  у меня было чувство, что рядом со мной стоит какой-то огненный столп. И после службы я к нему подошел,  сказал: Владыка, я вам хочу передать низкий поклон и выражение глубокого почитания очень многих людей, которые вас знают за границей. И владыка на меня посмотрел и сказал: Вы им скажите, чтобы они мной не восхищались. Трудно было жить, пока я был епископом в Петербурге, потому что каждый мой поступок отзывался на жизни других людей; когда меня арестовали, я сказал: слава Тебе, Господи! теперь я только за себя отвечаю… И он отвечал за себя двадцать с лишним лет… Поэтому подвижничество не умерло, и есть люди и по сию пору по всему свету, которые живут именно в Боге, и в которых Бог живет и действует. И поэтому мы не можем сказать, что вернее всего уйти, так же как не можем сказать, что правильнее всего оставаться.  У каждого может быть свое призвание, каждому может  Бог на ухо как бы сказать: вот что Я от тебя ожидаю; каждый может даже не слышать этого слова,  а в течение целого ряда лет ощупью искать: каков же мой путь, где мое место?  — и это место найти.  Причем это место может быть, очень различное. Есть люди, которые научили других такой простоте духовной, такой цельности, неусложненности, что люди дивились на них. Были люди, которые умели страдать годами от болезни и вокруг себя распространяли такой свет, такую радость… Нет такого пути, который был Божий путь или не Божий путь, исключая, разумеется, путь греха.

В следующий раз я буду продолжать отвечать на вопросы, пока они не исчерпаются. Я думаю, гораздо важнее отвечать на ваши вопросы, чем…

Опубликовано: Труды. Т.2. — М.: Практика, 2007.