О встрече, и о последних свершениях

Первая беседа

Всякий пост является ожиданием; Рождественский пост нас готовит к моменту, когда с глубочайшим умилением, с благодар­ностью и вместе с каким-то сознанием ужаса мы встретим вопло­тившегося Сына Божия. Этот период поста, именно время, когда мы ожидаем Его прихода. Во время Великого Поста мы тоже в напряженном ожидании, из тьмы или сумерек земной жизни ожидаем момента, когда блеснет как молния, воссияет как полдень чудо Христова Воскресения. Опять-таки: трепетное ожидание, и завер­шение в несказанной радости, которое является для нас нача­лом; началом не только новой жизни, вечной жизни, раскрывающейся с новой силой, новой глубиной, но начало нового как бы нашего человеческого призвания; новая тварь, посланная в греш­ный, осиротелый мир, чтобы возвестить в нем не только приход Господень, но и что это ожидание сейчас завершено и всё сейчас открыто перед нами.

Но в начале и конце обеих историй есть нечто другое: пер­вая встреча, и последняя встреча; и на пути от первой встречи творения до последней встречи, последних завершений происходит одна встреча за другой. Происходит неминуемая, всечеловеческая, общечеловеческая встреча — смерть; и происходят встречи в те­чение всей нашей жизни, когда вдруг наша душа раскроется, когда вдруг мы воспримем близость Божию, познаем Его по-новому, войдем с Ним в новое и радостное и преображающее общение. И бывает еще другая встреча: встреча твари с тварью, человека с человеком, человека с окружающим его миром.

И вот мне хочется сегодня говорить с вами и о встрече, и о последних свершениях.

В начале Ветхого Завета, первая строчка книги Бытия нам говорит, что Бог сотворил небо и землю; это всё. В этих корот­ких словах содержится всё благовестие о том, что мы Богом со­творены, что всё Им сотворено, что всё вызвано из небытия дер­жавным, чудодейственным Божиим словом. Но не словом власти, не словом, которое принуждает нас к нежеланному бытию, а словом любви. Господь, когда творит мир, как бы каждой твари говорит: Приди, и раздели со Мной радость бытия. Приди — потому что ты Мне дорога, приди — вся Моя любовь раскрыта перед тобой, вся Моя любовь тебе предложена и дана… Чудо творения, это чудо, когда Бог по Своей любви зовет нас на праздник, на пир взаимной любви. И в этот момент, если бы мы могли себе пред­ставить то, что случилось, как каждая тварь, от самой малой крупинки песка, от самой нежной былинки до человека — самого сложного, что есть на свете — возникала, из небытия и вдруг воспринимала, бытие, вдруг сознавала, что — я существую! Я есмь! И я есмь, потому что передо мной Бог, Который меня возлюбил и меня призвал к взаимной радости, к взаимно­му празднику любви… Какое чудо это должно было быть, когда каждая тварь, возникая из небытия, вдруг оказывалась лицом к лицу с Божественной любовью. И какое чудо, какая радость, какое диво для каждой твари взглянуть в Божественную любовь и, огля­нувшись, увидеть себя окруженной другими тварями, которые так же Богом любимы, которые так же Богу дороги, и которые в этом девственном, первичном своем совершенстве отвечают совершенной любовью, ликующей, торжествующей, на Божию любовь. Это была первая встреча Бога с тварью и каждой твари с Богом и со всем возникающим миром. Какая это красота и какая это радость — быть так любимыми, чтобы быть призванными к бытию. И не только к бытию, а к жизни; не только к тому, чтобы «быть», а к тому, чтобы разделить с Богом это чудо жизни, которая из Него пото­ком изливается и бежит по нашим жилам, и проникает всю тварь, и всё превращает в движение, в дыхание, в радость, в красоту. Это — первая встреча.

Но потом случилось падение; человек потерял Бога и потерял себя самого, и потерял видение твари, видение ее красоты, ви­дение гармонии; и потерял видение своего пути. И вместе с ним, потому что он был поставлен водителем всей твари, путеводите­лем ее в полноту жизни и бытия, заблудилась и вся тварь, и мир стал тем страшным, порой, миром, тем горьким, холодным, жестоким миром греха, смерти, который мы знаем. Но и в этом мире остался свет; как говорит Евангелие от Иоанна, свет и во тьме светит, и тьма его не объяла — т.е. и не заглушила, и не восприняла. Тьма остается; но она вся пронизана светом, Божиим светом, и тем, что осталось светлого, дивного в каждой твари. Свет во тьме светит; и хотя порой жизнь наша проходит в потемках, порой мы воспринимаем ее как сумерки, и, однако, она до конца никогда не превращается в кромешную тьму, в ту тьму, куда свет не может проникнуть.

И вот, в этой полутьме и полусвете, в которых мы живем, бывают моменты просветления. Бывают моменты, когда Бог вдруг с какой-то неотразимой силой проявляет Свое присутствие; Он являлся патриархам, пророкам, судьям, праведникам Ветхого За­вета, мужчинам и женщинам, детям и взрослым. Это были какие-то проблески, или какие-то моменты ослепляющего света, когда вдруг или Божие слово звучало могущественно, властно, спасительно; или Божие действие вдруг проявлялось чудом, спасающим народ, исцеляющим болезнь, воскрешающим мертвых.

После Воплощения Сына Божия мы празднуем еще другие празд­ники; праздник Рождества Богородицы, Введения во Храм — все эти дорогие нам праздники — и каждый из них нам говорит, как Бог в какой-то момент воздействовал на сотворенный Им мир, вступил в него и внес новую меру света, как Божия победа шаг за шагом покоряла осиротелый, заблудившийся мир. Эти поворот­ные пункты истории являются моментами света, как звезды на небе сияют в окружающей глубине бездонной синевы. Путеводительные звезды — и уверенность, что свет сияет, горит, что никакая тьма никогда не сможет победить его. Бывают также в жизни каж­дого из нас мгновения, которые мы можем назвать встречей. В жизни апостола Павла, на пути в Дамаск, куда он шел гонителем христиан, вдруг он оказался лицом к лицу со Спасителем Христом. Свет этой встречи был таков, что он ослеп; ослепительный свет остановил его на пути тьмы, и началась новая жизнь. В жизни миллионов людей, и не только в ранние столетия, но и теперь, бывают такие встречи: в чтении ли Евангелия, в течение ли богослужения, в момент какого-то самоуглубления, в момент глу­бочайшего горя или торжествующей радости, или просто в какой-то момент, когда вдруг Господь взыщет одного из нас, откро­ется, и начинается новая жизнь. Этот ослепляющий момент встре­чи, конечно, неповторим; но последствия его до конца жизни на­шей продолжаются. Бывает, порой, неприметная ни для кого, даже почти что для самого получающего такую благодать Божию, встреча и в таинствах Церкви: в крещении, в миропома­зании, в освящении елеем, в причащении Святых Даров, в таин­стве брака, в исповеди — моменты, когда вдруг разрывается пе­лена и на мгновение мы видим бесконечные дали вечности и бесконечную её красоту. И каким-то образом, незримо, но постижимо, мы видим Бога.

И наконец, как я уже сказал, одна встреча, величайшая, глубинная встреча смерти. О смерти мы часто думаем, как о раз­луке, потому что мы думаем о себе и о том, что случилось на земле: любимый человек умер, мы осиротели, нам приходится до­живать свой век без него, без нее; и мир, как будто, через смерть потерял человека: весь мир осиротел; это только так кажется. Мы забываем, что самая сущность смерти за­ключается в том, что разрываются оковы земли, раскрываются широко двери вечности, и живая душа встречается лицом к лицу с живым Богом: это завершение жизни, это завершение человечес­кой судьбы — не конец. И, с другой стороны, как сказал один русский священник, Церковь — это войско неубываемое; это войско, и каждый из нас, кто на поле битвы падет, делается бессмертным и непобедимым. Каждой человек, ушедший в вечность, уже не подлежит земной победе или поражению земли: он с Богом, молитвой, предстоянием, любовью. Любовью к Богу и любовью к земле, которую теперь он видит по-новому, видит ее горе без отвращения, видит ее в ужасе — без страха, видит ее в нужде — с состраданием… и молитвой своей, и любовью своей продол­жает охранять тех, с которыми, как казалось бы, он расстался.

Но и те, которые остаются, являются как бы продолжением его земной жизни; в них должно воплотиться всё истинное, всё светлое, всё благородное, святое, что они видели, получили, пережили через жизнь ушедшего в вечность любимого человека.

И наконец, мы ждем другую встречу: конец мира, когда Господь придет во славе Своей. Конец мира, это завершение; конец мира, это не мгновение в истории, — это встреча с живым Богом, со Христом победившим, со Христом — Спасителем; это радость… И если бы мы были действительно верующими людьми — как мы жаждали бы, как мы тянулись бы, как мы ждали бы и сво­ей встречи с Богом через смерть. И того дня, когда всё будет завершено, когда, как говорит Исаия пророк, смерть сама будет поглощена победой, всякая разлука снимется и будет Бог во всем, заполнит, исполнит Собою всё, пронизает Собою всё, как огонь, как свет, как жизнь, как радость, как победа. Священное Писание нам говорит: Дух — т.е. Дух Святой, Дух Бо­жий, живущий в Церкви, — и Невеста, т.е. Церковь — зовёт: Ей! Гряди, Господи Иисусе, и гряди скоро… И каждый из нас должен был бы быть в состоянии именно так взывать к Гос­поду: в ожидании встречи. Да, перед встречей будет испытание земли; но не сказал ли Господь: Когда вы услышите о войнах и о слухах войн — подымите головы: конец приближается!.. Без страха, спокойно, ликующим сердцем о том, что из глубин ужаса земного воссияет заря победы и встречи.

И вот, между падением и Рождеством Христовым — первый период ожидания, когда вся земля, осиротевшая, охладевшая, погруженная в грех, постепенно всё более и более поражаемая грехом, постепенно покоряемая смертью — когда вся земля взы­вала о том, чтобы пришел спаситель, чтобы пришел Бог, потому что земля не может вознестись, но Бог может снизойти. Из тысячелетия в тысячелетие это ожидание то росло, то блекло, но всё время живой струёй в ветхозаветном Израиле бежала надежда и бежало ожидание. И это ожидание исполнилось; Бог стал чело­веком; разлука кончилась; с нами Бог; где двое-трое собра­но в Его имя — Он тут; где никто Его не ожидает, опять, как говорит Священное Писание, Он стоит у двери сердец, умов, жизней и стучит: не откроется ли чье-нибудь сердце, не рас­кроется ли какая-нибудь жизнь, не откроется ли чей-либо ум к познанию, к переживанию новой жизни? Мир уже не тот; мы не знаем того мира, где не было Христа. И когда мы думаем о том, что наш мир страшен, что и отдельному человеку одиноко, и человечеству так одиноко в этой громадной вселенной, мы долж­ны помнить, что тысячелетиями люди жили в мире, куда не всту­пал воплощением Своим Господь. Даже в странах, где, как будто, на какой короткий срок торжествует безбожие, Христос действует, живет, дышит Дух Божий. Было время такого сиротства, которого мы даже себе представить не можем, понятия не можем иметь. Мы живем в мире после Воплощения, в мире, который стал Богу род­ным. Он стал одним из нас, а мы стали, во Христе и Духе, деть­ми Божиими, дочерьми и сыновьями Божиими. Он нам, не в переносном смысле, а в прямом, родной отец. Потому что мы — братья и сестры Христа, Сына Божия воплотившегося, ставшего сыном человеческим; мы Богу свои, родные…

И вот каждый год мы заново переживаем это чудо; но мы должны его пережить: не как праздник церковный, не как службу в церкви, а как всемирное событие, потому что Гос­подь воплощением Своим не только с нами сроднился, но плотью Своей Он стал как бы своим всему тварному миру; нет песчинки, нет звезды, нет былинки или горы, нет реки или облака, которые не сродни материальностью своей, вещественностью своей телу Христову. Весь мир — во Христе. И какое это чудо, какая это новая для нас встреча с миром; это уже не встреча просто, как в день творения, с возникающими из небытия в чис­тоте, в невинности, тварей; это встреча со всей тварью, кото­рая стала Богу родной.

В день Рождества Господня Филарет Московский произносил проповедь, в которой он сказал: Если мы только бы имели сердце чистое и зрячие очи, мы могли бы видеть, как вся тварь искрит­ся и сияет живущей в ней божественной благодатью. И когда мы этого не видим, это говорит только о нашей слепоте, — не об отчужденности твари от Бога. Мы должны научиться видеть, мы должны, пока мы еще не научились, верой воспринимать это чудо, чудо обновленной твари, чудо того, что встреча, к которой мы все стремимся сознательно или полусознательно, а то и просто не сознавая того, что эта встреча уже в каких-то недрах наших, в недрах созданной Богом природы и недрах наших, человеческих, уже совершилась. Что зерно новой жизни уже пало и прорастает, что огонь, о котором Христос говорил, что Он пришел низвести на землю, уже пал на землю, горит в каких-то наших глубинах и сияет благодатью во всем тварном мире.

И остается только одно, странное и страшное: что мы, люди, человек, не научился ни встрече с Богом до конца, ни встрече с собой, ни встрече с ближним своим. Мы не умеем встречаться; между нами и Богом, нами и тварью, нами и ближним стоят пре­грады; мы ослеплены, мы глухи, мы бесчувственны. А главным об­разом, мы испуганы, мы боимся встречи, потому что встретиться — это навсегда встретиться, встречаются раз, но встречаются на вечность; а встреча накладывает на нас обязательства, от­ветственность…

Вторая беседа

В прошлой беседе я упомянул о трех встречах: о встрече с Богом, о встрече с собой и о встрече с человеком. Я упомянул также о человеческой встрече с миром, Богом сотворенным. Но сейчас я хочу говорить, главным образом, об этих трех встре­чах. С Богом мы встречаемся тогда, когда Он нас взыщет; Спаситель нам сказал: Стучите, и отверзется вам… И мы можем стучать, порой, долго, потому что Господь знает, что мы не готовы для встречи, не готовы оказаться лицом к лицу с живым Богом; потому что встретиться с Богом, это всегда — придти на суд; это так же как встретиться с безусловной красотой, безусловной истиной, безусловной правдой. Перед лицом этой красоты, этой истины, этой правды, в конечном итоге — Божест­венной святости, мы стоим безответными. И поэтому часто Господь ждет того времени, когда мы достаточно созреем, чтобы произ­нести над собой суд. И когда мы станем способными принять от Него и Его безусловный, справедливый, нелицеприятный суд, но в нем увидеть не свое осуждение, а Божий призыв, Божий зов к тому, чтобы нам вырасти в полную меру человеческого достоинст­ва, нашего человеческого призвания стать человеком в полном смысле этого слова. И переживая этот опыт встречи с Богом, которая является одновременно нашим спасением и страшным судом, пророк Исаия, а за ним апостол Павел, говорили: Страшно впасть в руки живого Бога…

И еще есть в этой встрече другое; когда Господь ее до­пускает, когда Он решит, что настало время, что мы созрели, что мы можем стать лицом к лицу с Ним и с Его судом, и с Его спасением — встреча с Богом всегда является началом новой жизни. Но новой жизни, которая не является обязательно более легкой, более привлекательной, а новой в том смысле, что это жизнь, которая, в каком-то смысле, ничем не похожа на нашу обычную жизнь. Это жизнь, в которой правда Божия, а не правда человеческая; истина Божия, а не человеческие истины, Божие измерение, а не человеческие измерения властвуют и царствуют; это новая жизнь, в которой мы должны вырасти в меру и жить в меру Самого Христа, взять на себя ответственность за жизнь мира, так же, как Христос, вместе со Христом и — той ценой, которой Христос берет эту ответственность. Когда Иаков и Иоанн просили Его о том, чтобы сесть по правую и левую сторону Его славы, когда Он придет победителем, Он им сказал: А готовы ли вы пить чашу, которую Я буду пить, креститься крещением, кото­рым Я буду креститься — т.е. погрузиться в тот ужас, если нуж­но, в который Я буду погружен… Это нам говорит и раскрывает перед нами вся Страстная седмица.

И вот, первая встреча, когда соблагоизволит Господь при­близиться так, чтобы мы могли стать перед Ним, тогда на­чинается наша судьба, тогда перед нами стоит такой вопрос: как я отвечу на зов Божий?.. Конечно, в теории, мы все сказали бы — мы все говорим! — безусловным согласием, безусловной го­товностью. Но это не так. Готовностью — да: пока мы не по­ставлены перед лицом испытания, пока наша вера, наша предан­ность не испытывается опасностью, риском, — мы готовы; но когда вдруг перед нами встает испытание, тогда не всегда мы отвечаем на него той же готовностью…

Вторая встреча — встреча с самим собой; казалось бы, мы всё время живем с собой; казалось бы, нам не с кем «встре­чаться». На самом деле — есть с кем; есть в каждом человеке глубины, куда он боится заглянуть; есть в каждом человеке внутренний разлад, которого он страшится; остаться с самим собой — одна из самых страшных вещей, которые могут случиться с человеком, если он этого не делает по собственному почину, а только по необходимости. Быть перед лицом себя самого: без прикрас, без защиты, без всего того, что мы ставим между этим страшным, порой, видением, или просто пугающим, или просто вызывающим отвращение видением — и нашим взором. Мешает нам больше всего стать перед самими собой именно этот страх: Что я увижу, если откроются мои глаза? Что я увижу, если снимется завеса?.. Когда мы этому себя подвергаем, мы часто испытываем сначала просто скуку; мы привыкли развлекаться, мы привыкли отвлекать свое внимание от себя тысячей вещей, из которых мно­гие, сами по себе, и хороши, и достойны внимания, но которые мы употребляем, чтобы закрыться от пугающего нас одиночест­ва. А когда мы начнем заглядывать глубже, то нам порой делает­ся страшно. Не от того, что мы видим, а от того, что мы всту­паем в совершенно нам неизвестную область: кто еще знает, что, какие чудовища подымутся из этих глубин? Сколько злобы, сколь­ко горечи, сколько лжи, сколько неправды, сколько страха, сколь­ко жадности и душевной, и духовной, и телесной? Сколько вражды, сколько холодного безразличия, сколько жестокости я увижу, если я в себя загляну. И нам действительно страшно заглянуть.

Но если мы этого не делаем, если мы отказываемся от этой, самой страшной, самой пугающей встречи, то мы никогда не найдем в себе мужества ни Бога встретить, ни человека. «Ни Бога» — потому что Бог проливает в глубины Свой неумо­лимый свет: это свет, но он раскрывает перед нами всё то, что мы покрываем тьмой, что закрываем от себя. И поэтому не одно легкомыслие, не одна забывчивость или безразличие нам мешают стать перед Богом, а сознание, что — стань я перед Ним, не только должен я начать жить по-новому, потому что став другом Божиим, я не могу больше жить, словно я Ему враг или чужой; но потому что оно раскроет передо мной то, чего я не хочу видеть. Иоанн Кронштадтский в своем дневнике отме­чает, что Бог нам никогда не раскрывает того, перед чем мы можем отшатнуться, пока Он не увидит, что в нас созрела достаточная вера и окрепла надежда; только тогда дает Он нам видеть нечто из того, что Он в нас видит всегда; Он раскрывает перед нами нас самих в нашей жалкости и в нашем уродстве, только когда Он уверен, что мы можем устоять. И поэ­тому, когда, по милости Божией, заглянув в себя, или, просто потому что кто-то отдернул завесу и заставил нас увидеть что-то, чего мы не хотели раньше видеть, когда мы увидим себя бо­лее страшным, более неприглядным, мелким, жадным, жалким, чем мы думали, мы, с одной стороны, должны это осознать. Но, с другой стороны, вспомнить, себе в укрепление, что Бог нам этого не дал бы узреть, если бы Он не знал, что мы можем усто­ять перед этим видением. В каком-то отношении можно сказать, что видеть себя всё хуже и хуже — искренно, по-настоящему, в свете Божием, говорит о том, что Бог нам всё больше и больше доверяет, что Он все больше и больше видит в нас способность сразиться со злом и победить — конечно, только с Его помощью. Поэтому, хотя есть ужас и боль видения зла в себе, должно быть одновременно сознание, что это — знак Божиего доверия. И в ответ на доверие, конечно, отозваться достойно; отозваться так, чтобы это доверие было дано не напрасно.

Третий род встречи, это встреча с нашим ближним. Причины, почему она не случается или почему она часто бывает такая неполная — сложные. В основе, можно сказать, что безразличие слепо; если человек, который передо мной, мне до конца без­различен, мне никакого дела нет ни до его судьбы, ни до его личности — мы никогда не окажемся способными ни судьбу его прочесть, ни личность его познать. А безразличие, холодность, беспечность, наша способность пройти мимо человека — неизме­римы. Мы закрываемся от самых близких людей этим безразличием и остаемся слепы, бесчувственны; мы улавливаем поверхность событий и самые видные человеческие реакции, но мы не понимаем ни событий, ни реакций. Нелюбовь, активная, злая, ненависть, отвращение имеют другие свойства. Они нам позволяют видеть только дурное, только безобразное, только уродливое в челове­ке; и больше того: они превращают в безобразное, в уродливое то, что на самом деле, порой, прекрасно — но нам не под стать, порой прекрасно, но нам непонятно, потому что именно красота эта нам чужда. Видеть по-настоящему может только любовь. Бо­жественная любовь видит всё. Человеческая, ограниченная любовь способна прозреть во многое. Но где есть хоть какая-то доля человеческой любви, способной отрешиться от себялюбия, способ­ной обратить действительно свое внимание на другого, Господь нам открывает видение той красоты, которую Он видит в челове­ке. Уже много лет тому назад тогдашний отец Евграф Ковалевский, который потом был епископом с именем Иоанн, говорил: Когда Бог смотрит на человека, Он не видит в нем добродетелей или совершенств, которых в нем еще нет; но Он видит неувядаемую его красоту… И вот любовь открывает перед человеком видение красоты; красоты, порой, еще не раскрывшейся, красоты, кото­рая, может быть, под спудом, под завесой, но которая там есть. Бог, глядя на нас, изуродованных грехом, видит нас, как мы можем видеть древнюю икону, которая подверглась осквер­нению, от которой осталось, может быть, относительно или очень немногое; но если такая икона дается в наши руки, с какой бережливостью мы на нее смотрим, как мы переживаем, с внутренним чувством ужаса и боли, что святая икона могла быть осквернена, что такая красота могла подвергнуться изуродованию. Как бережно мы ее держим в руках, словно раненного человека, словно бойца, который пострадал в бою, который, может, и при смерти, но в котором остается нечто незабываемое по ве­личию и по красоте. Так нас видит Бог; но тогда как икона может быть непоправимо испорчена, человек непоправимо испорчен не бывает никогда. О человеке можно сказать то, что мы слышим на Страстной седмице каждый год в пророчестве Иезекииля о костях. Целое поле сухих костей; оживут ли кости сия? — говорит Господь пророку. И пророк отвечает: Ты един это знаешь… И говорит Господь: Прорцы, прореки, скажи человеческими устами Мое всесозидающее животворное слово… И по силе этого слова кости обрастают плотью, бегут по ним жилы, обтягивается кожа; и когда Господь вдохнет в них дух, они встают, как великий полк, как толпа, живая, ожившая, воскресшая. Так бывает с каждым челове­ком, с каждым из нас, когда мы думаем о себе самих, и с каждым другим человеком, если мы думаем о другом человеке. Но для этого надо смотреть на человека и в человека верой, с уверенностью, что в нем красота неумирающая, которую ничто не может изуродовать до конца, красота, которую мы называем образом Божиим в человеке. И то же самое можно сказать о человечестве в целом, которое тоже, совокупно несет в себе образ Божий, несмотря на то уродство, которое бросается в глаза. Но бросается в глаза поверхностное; Феофан Затворник говорил: Золото на дно идет, стружки — по поверхности речки бегут… Это нам надо помнить, когда мы видим, как текут стружки, не думать, что кро­ме них ничего нет в этой реке.

И вот, перед каждым из нас задача встречи с нашим ближним. Для этого надо научиться смотреть с целью увидеть, слушать с целью услышать. И это нам нелегко дается, нам страшно бывает. Потому что услышать, это значит связаться с судьбой человека, увидеть, это значит — связаться с судьбой человека. Встречает­ся нам знакомый, или посещаем мы больного, и спрашиваем: Ну, как?.. И наш знакомый или больной глядит на нас с надеждой и со страхом: Неужели этот человек поставил вопрос, на который он хочет получить ответ? Неужели этот человек хочет узнать, и, значит, свою судьбу с моей соединить? Из глаз, из звука голоса звучит и надежда, и страх; и человек часто отвечает: Да ничего, спасибо… И как часто, как постоянно бывает, что мы довольствуемся этими словами; эти слова нас освободили, он нас не затянул в свою судьбу, он не потребовал нашего учас­тия, он не сказал того слова, после которого я не могу отвер­нуться с безразличием; я смотрел ему в глаза и увидел мольбу, надежду, страх — но я закрыл свои глаза, и услышал только сло­ва, и теперь я свободен; я знаю, что ему «Да ничего, не так плохо» — а значит, и хорошо, может быть. А услышь ты за словом звук голоса, вглядись ты в глаза и увидь выражение этих глаз — нельзя так уйти… Но если это допустить, то значит, надо отозваться и не только добрым словом, не только мгновенным поступком, а, может быть, завязать отношения или вступить в круговорот события и отношений, которым, может быть, не будет и конца. А каждый думает: Неужели не хватает у меня моего горя? Моей заботы? Или просто: Неужели я дам этому дню, который изо всех дней такой тихий, спокойный, радостный, омрачиться одним словом этого человека? Да, я его люблю, — но он может всё одним словом разрушить; лазурь, весенний день превратить в пасмурный, холодный зимний вечер, всё будет по­крыто туманом, всё станет холодным, радость потухнет. И мы отходим. И вот тут нужно в себе воспитать очень много мужест­ва, чтобы заглянуть человеку в глаза с тем, чтобы увидеть правду его слов; вслушаться в звук его голоса, чтобы услышать правду или ложь в этих словах. И нужно, порой, мно­го мужества, чтобы сказать человеку: не притворяйся, не лги, не говори мне, что хорошо — это неправда. У тебя душа болит, тебе страшно, тебе одиноко, и ты больше не веришь, что даже твой друг, самый близкий, отзовется; ты меня отстраняешь, по­тому что ты изверился в человеческой отзывчивости… Для того, чтобы найти в себе это мужество, надо преодолеть многое. Пер­вое, это себялюбивый страх о том, что моя спокойная жизнь может вдруг стать неспокойной, что мое благополучие может зако­лебаться, что свет может померкнуть, что радость может затмить­ся. Мы всегда о себе думаем и себя переживаем, будто мы центр нашей собственной жизни — да и жизни других. Помните притчу Христову о добром самарянине: законник Его спрашивает: Кто же мой ближний?.. Он чувствует, что он — центр, и оглядывается вокруг: кто ближний?.. Христос ему отвечает: Ты ближний тому, кто в тебе нуждается; он — центр. Ты призван войти в его нужду… Вот этого мы не умеем делать. Не умеем ощутить, что не я в центре, что всякий человек, который около меня, и близкий, и дальний, и встречный, и поперечный — всякий человек имеет свою полную, законченную судьбу, и он для Бога так же дорог, для Бога он значит так же много, как и я; и если бы меня вооб­ще не было, этот человек был бы такой же значительный в гла­зах Божиих; я могу быть случайным обстоятельством в его жиз­ни, или проходящим, или добрым, или злым. Но этот человек су­ществует сам в себе перед Богом, он — не часть моей жизни, он — не обстоятельство в моей жизни, он — человек. Бог его призвал жить, Его познать и достигнуть той полноты, которая есть в Боге одном: войти в Царство Божие. Над этим надо заду­мываться, и почаще, глубже; потому что это нам не естественно.

А кроме того, в связи с этим, мы друг со другом обращаемся в той или другой мере, или как паразиты, или как жадные звери. Как часто мы живем друг другом, как бы пожирая друг друга, от­нимая у человека покой, радость, сердечную чистоту и столько богатых его свойств, питаясь ими, пользуясь ими… Нам надо научиться не брать, а давать, и не ожидать ничего в обмен или в награду. Это Христовы слова, не мои: давать так же щедро, как нам дано от Бога: даром вы приняли, даром и давайте. Чего у нас нет, чего бы мы не приняли, чего у нас нет, чего бы мы не получили или от Божественной или от человеческой любви. И поэтому надо установиться так, что мое призвание — быть внима­тельным, вдумчивым, другом и слугой моего ближнего. Что всё, что у меня есть, я должен быть готов ему дать и никогда не потребовать обратно. Никогда не упомянуть о том, что я чем-то пожертвовал для него, и никакой благодарности не ожидать, по­тому что дать, послужить активно, вдумчиво, умно полюбить человека, это самое высшее, что нам может быть дано, это наша привилегия — это даже не наш долг.

И последнее, что мешает нам встретить человека, это страх о том, что он у меня может отнять, какой опасности он может меня подвергнуть. Это очень реально, потому что мы все друг для друга опасны — поскольку мы все жадны, поскольку мы все себялюбивы, поскольку мы себя или своих ощущаем, как центр жизни… И вот, нам страшно перед ближним, и ближнему страшно перед нами. И эти два страха, две жадности, два себялюбия за­мыкают двух людей, которые могли бы быть лицом к лицу или друг перед другом. Отец Лев Жилле как-то сказал: Мы так боимся заглянуть человеку в глаза, потому что мы не можем этого сде­лать без того, чтобы и он мог заглянуть в глубины нашей души — вот чего мы боимся, и в переносном смысле, и в прямом. Но это относится, в значительной мере, и к нашей встрече с Богом.

В первый раз, когда Бог открывается нам в этом сложном сопоставлении, сочетании суда и спасения, осуждения и воскре­шения, в тот момент мы до конца полны этого чуда. Но потом пе­ред нами встает очень конкретный вопрос: Господь мне предложил Свою дружбу; Он мной так дорожит, что Он всю Свою жизнь и всю Свою смерть, и всю страсть Гефсиманскую готов отдать мне и для меня; и эта жертва так велика, что я должен бы отозваться на нее всей жизнью, всей смертью — но всей жизнью, во вся­ком случае; не требует ли Он от меня слишком многого? Если бы только Он меня полюбил слегка, я мог бы ответить Ему также легкой любовью, легкой дружбой; но быть так люби­мым требует от меня соответственной любви!? Если Бог всей жизнью и всей смертью меня любит, и я должен отозваться всей жизнью и всей смертью — не лучше ли укрыться? Страшно впасть в руки Бога живого… Любовь может быть так же страшна, как ненависть, если только нам понять, что мы не можем ее прини­мать, не отозвавшись соответственно.

И вот тут перед каждым из нас вопрос стоит во всей остроте; мы закрываемся от Божией любви, мы не задумываемся над тем, что она значит, какая ее мера — не только потому что мы лег­комысленны и пусты, но потому что очень было бы страшно соответственно отозваться. Бог говорит в Евангелии, мы слышим Его слова, Он говорит нам: Если ты хочешь вырасти в полную меру своего человечества, если ты хочешь стать достойным человеком, вот перед тобой картина того, каким ты дол­жен быть… А вместо того, чтобы воспринять это, как потрясаю­щую картину красоты, к которой мы призваны, мы говорим: Это заповеди, это — Божии приказания; мой долг — попробовать их исполнить… И отношения взаимной любви мы превращаем, всё на­ше соотношение с Богом в попытку принять Его заповеди, как внешние приказы, и свести их до минимума, найти способ, чтобы они были наименее требовательны. И тогда вместо христианской жизни получается изуродованное Евангелие.

Вот три встречи; о четвертой я ничего не хочу сказать подробно, кроме того, что когда-то, еще в 6-м веке, святой Максим Исповедник говорил, что человек создан, как гражданин двух миров; своей плотью и душевностью он принадлежит этому земному, вещественному миру; но своим духом он принадлежит Богу. И призвание человека, во-первых, в себе соединить Бо­жественное и земное начало; а во-вторых, найдя путь к Богу, увлечь за собой всю тварь. Это наше призвание; так ли мы смот­рим на окружающий нас мир? Являемся ли мы вождями этого мира в Царство Божие? Строим ли мы град человеческий, который был бы впору, в меру града Божия? Относимся ли мы к тем вещам, к той природе, к тому видимому миру, который нас окружает, с тем благоговением, которое мы должны к нему иметь, помня, что всё вещество этого мира стало сродни Богу через воплощение Христа, через Его плоть?

Вот все встречи наши; св. Симеон Новый Богослов говорил: Если ты хочешь научиться молиться чисто, научиться чистой мо­литве — примирись с Богом, примирись с собой, примирись с ближним, примирись с вещами, которые ты трогаешь… Вот, за­думаемся над тем, каково наше соотношение: есть ли встреча между нами и Богом? жаждем ли мы этой встречи не для того, чтобы получить от Бога больше того, что Он уже дал, а для того, чтобы сродниться с Ним и стать на земле как бы Его голосом, Его сострадательным взором, Его руками? Находим ли мы в себе достаточно мужества, чтобы войти в себя и стать цельными, а не раздробленными внутренне, преодолеть не только напряжение, но и войну, которая идет между умом и сердцем, волей и желаниями, плотью и правдой в нас? И как мы смотрим на ближнего? Встречаем ли мы когда-либо даже самых нам дорогих и близких, и являемся ли мы для мира, который Бог создал на блаженство вечное, злом или добром, вождями или губителями? Вот, подумайте об этом в течение наступающего получаса, а к трем часам мы снова соберемся для общей исповеди в середине церкви.

Общая исповедь

50-й псалом, покаянный канон, затем:

Господи, услыши молитву нашу, услыши и покаяние наше! Внимательно обращая взор свой на самого себя и наблюдая внут­реннее мое состояние, я опытно уверился, что я не люблю Бога, не имею любви к ближнему, не верю ничему религиозному и свя­тому, преисполнен гордостью и сластолюбием… Господи, болит сердце мое от признания сего, но, Господи, правду я сказал, что не люблю Тебя, Бога моего… Если бы я любил Тебя, непрестанно размышлял бы о Тебе с сердечным удовольствием. Каж­дая мысль о Тебе доставляла бы мне отраду и наслаждение; но напротив, я гораздо чаще и охотнее размышляю о житейском, а помышления о Боге составляют для меня труд и вызывают су­хость… Если бы я любил Тебя, Господи, то беседование с То­бой через молитву питало бы меня, давало бы радость, влекло бы к непрестанному общению с Тобой. Но напротив, я не только не наслаждаюсь молитвой, но даже при занятии ею чувствую труд, борюсь с неохотой, расслабляюсь леностью, готов заняться чем-нибудь маловажным, лишь бы сократить или прервать молитву. В пустых занятиях время летит для меня незаметно, а перед заня­тием с Тобою, о Господи, при поставлении себя в Твое присутствие, каждый час кажется годом… Если кто любит кого, то непрестанно думает о нем, воображает его, и при всех занятиях любимый друг его не выходит из мысли. А я, в продолжении дня, едва ли выделяю и один час, чтобы глубоко погрузиться в раз­мышление о Боге, а 23 часа усердно приношу ревностные жертвы моим идолам. В беседах о предметах суетных, низких для духа, я бодр, а при рассуждении о Тебе, Господи, я сух, скучаю, ле­нив. Неутомимо любопытствую о новостях, о гражданских поста­новлениях, о политических происшествиях, алчно ищу удовлетво­рения моей любознательности, а поучение в законе Твоем, Гос­поди, познание Тебя не питает моей души; я считаю это посто­ронним, побочным делом, которым я могу заниматься разве только в свободное время, на досуге; а досуга-то, Господи, я не на­хожу для Тебя. Словами святого Василия Великого, доказательством того, что человек не любит Бога и Христа Его, есть то, что он не соблюдает заповеди Его; Господи, ни одной запо­веди я всем сердцем, всем умом, всей душой, всей крепостью не соблюдал. Господи, ведь я не имею любви и к ближнему; не только не могу решиться за брата моего положить душу мою, но даже и не жертвую чем-либо из имущества моего — ни временем, ни спокойствием для блага ближнего… Если бы я любил его по Евангелию Твоему, Господи, как самого себя, то несчастье его поражало бы и меня, а благополучие приводило бы меня в восхи­щение: а я напротив, с холодным любопытством выслушиваю рассказы о чужих несчастьях, не огорчаюсь; или остаюсь равнодуш­ным, или нахожу в этих рассказах какое-то удовольствие, и ху­дые поступки брата моего не покрываю любовью, а с осуждением разглашаю. Благосостояние и счастье его не радуют меня, а иногда даже возбуждают недоброжелательство, зависть… Госпо­ди, по-настоящему я не верю ничему религиозному — ни бессмер­тию, ни Евангелию Твоему — живому Твоему слову… Если бы я был твердо убежден, что за гробом есть жизнь вечная, то я бес­престанно размышлял бы об этом; мысль о бессмертии потрясала бы меня; я проводил бы эту жизнь как пришлец, готовый вернуть­ся на свою родину. /Тайная/ мысль гнездится во мне: Кто знает, что будет после смерти? Если я и говорю, что верю в бессмер­тие, я говорю это по разуму, а сердце мое далеко отстоит от этой веры, что открыто доказывает моя постоянная забота о бла­гоустройстве чувственной, земной жизни… Если бы я с верой принимал в своё сердце Священное Писание, как твоё, Господи, слово, беспрестанно занимался бы им, изучал бы его, с глубоким благо­говением даже смотрел бы на него, я наслаждался бы поучением в законе Божием день и ночь, питался бы им, как ежедневной пи­щей. Напротив: если я изредка и читаю, или слышу слово Твое, Господи, то или по необходимости, или из любознательности, но при этом чувствую сухость, незанимательность; охотно перехожу от него к чтению светских книг, к более занимательным занятием. О Боже! Как исполнен я гордости и чувственного себялюбия! Когда появляется во мне что-нибудь доброе, я хочу, чтобы все это видели рядом, внутренне любуюсь на себя; хотя и показываю наружное смирение, но приписываю всё своим силам, считаю себя лучше других, — во всяком случае, не хуже. Если и стремлюсь к чему-либо доброму, то или для похвал, или из своей корысти…

.. Я непрерывно творю из себя собственного кумира, которому совершаю непрерывное служение, ища во всем наслаждений чувст­венных, и пищи для своих страстей. Господи, услыши исповедь сию, покрывающую всю мою жизнь, с первого дня моей жизни, и до сих пор: холодность мою к Тебе, холодность мою к ближнему, гордость, безразличие; и вдохни, Господи, в меня бурный дух Твой, и оживи мя! Сподоби, Господи, покаяться истинно, возлюбить Тебя и ближнего моего всем сердцем, всем умом, всей находчивостью моей, всей силой, всей немощью, всей жиз­нью… Господи, обнови нас Духом Твоим Святым, и сподоби не в суд, не во осуждение, но в обновление причаститься Тайн Твоих Святых!.. Услыши нас, Господи, молящихся Тебе!

Молитвы: Пред дверьми храма Твоего предстою… Боже, ослаби, остави… Всесвятая Владычица Богородица… Все упова­ние…. Преславная Приснодево…

Господи Боже наш, пророком Твоим Нафаном Давиду царю грех его открывай, но и прощение возвестивый, всех от века Тебе покаянием, сердцем сокрушенным и смиренным и истинным к Тебе пришедших в лики друзей Твоих вчинивый: Петра, первоверховного апостола Твоего, трижды от Тебя отрекшегося, Савла, гонителя Твоего, апостолом Павлом соделавый, прими и нас ныне, Господи, якоже приял еси отец сына блудного! Прости нам прегрешения на­ша, очисти нас от всякия скверны плоти и духа, даждь смирение Твое гордым душам нашим, освяти нас святостью Твоей и сохрани нас новыми, способными служить Тебе правдой и истиной, молитвами Богородицы и святых Твоих.

Отпустительная молитва

Опубликовано: «Человек перед Богом». – М.: Медленные книги, 2019 (без Общей исповеди)