Тема, на которую я хотел бы сегодня говорить, всё больше и больше сейчас входит в сознание людей, которые вчитываются в Евангелие и испытывают на самом деле встречу, на всех уровнях и во всех направлениях. Вам, наверное, ясно, что в нашем мире сейчас тема встречи стала гораздо более универсальной и часто гораздо более острой, чем это было в старом мире. Универсальнее она стала потому, что возможность встречи между людьми, которые иначе, скажем, до первой войны, никогда не мечтали бы встретиться, стала или легкой, или случайной, — но, во всяком случае, постоянным явлением. И, с другой стороны, встреча стала гораздо более острой, чем она была до первой войны, потому что тогда люди были разные по национальности, по языку, но такой разобщенности, как теперь, не было тогда. Не было того разделения на непримиримые и сталкивающиеся идеологии, которое появилось уже после первой войны. И не было вместе с тем того сознания всечеловечества, которое постепенно нарастает везде, на всех континентах; и это чувствуется на каждом шагу, особенно среди молодежи. Среди молодежи западной все больше и больше чувствуется, что они больше не сознают себя, не ощущают себя, как члены обособленной этнической или государственной группы, а как люди, и что тот мир, который они сейчас хотят строить, — это мир человеческий, а не мир национальный или классовый или принадлежащий той или иной культуре. И вот, в связи со всеми этими переживаниями, тема встречи всплыла по-новому в сознании очень многих, и когда всплывает какая-нибудь тема, то всё, что видишь, всё, что читаешь, — видишь и читаешь в этом свете; и в этом свете сейчас большое внимание уделяется именно теме и проблеме встречи как она раскрывается в Евангелии.
Если вы отрешитесь от обычного чтения Евангелия и прочтёте его новыми глазами, посмотрите, как оно построено, то увидите, что кроме встреч в Евангелии вообще ничего нет. Каждый рассказ — это встреча. Это встреча Христа с апостолами, апостолов с какими-то людьми, каких-то людей со Христом, каких-то людей в присутствии Христа, каких-то людей вне Христа, помимо Христа, против Христа и т.д. И вся евангельская повесть построена именно так. Это конкретные, живые встречи. Каждая из них имеет универсальное значение в том отношении, что конечно, встреч было в тысячу раз больше, но выделены в евангельский рассказ те встречи, которые имеют пребывающее, сколь возможно абсолютное, всеобъемлющее значение, которые, являются как бы типом встречи или такой ситуацией, таким положением, в котором, словно в зеркале, множество людей может посмотреть на себя, а не только единичным случаем, который однажды случился и был настолько исключительный, что не применим более ни к кому. И вот, эта тема встречи, мне кажется, очень важна, потому что конечно встреча продолжается, продолжается встреча с Богом, продолжается встреча между людьми, продолжается встреча людей перед Богом и людей вне Бога. И всё это — евангельская тема.
Теперь, если подумать об этом, то можно, мне кажется, выделить две темы, два-три момента. Во-первых, встреча со Христом, или, если предпочитаете, с Богом во Христе; это та встреча, которую мы видим постоянно, она бежит красной нитью через всё Евангелие. Встреча учеников с Тем, Кто станет сначала их Учителем, Наставником, и потом — их Богом. Встреча, эта происходит различно. И над этой встречей, может быть, стоит остановиться немножко.
Типичная встреча в этом отношении рассказана нам в начале Евангелия от Иоанна. Народ собрался вокруг Крестителя; вместе с Предтечей стоят двое из его учеников — Андрей и Иоанн. Подходит к Иордану Христос, тогда еще никому как Таковой неведомый, Который пока для всех только — Иисус из Назарета. И Иоанн приносит свое свидетельство: вот Агнец Божий, Который берет на Свои плечи грех мира — перевод свободный, но он передаёт то, что в греческом тексте содержится.
И вот первое событие: два ученика Иоанновых, потому что они поняли проповедь своего учителя, потому, что до них дошло, что Иоанн пришел пред-течей, предваряющим лицом, а за ним идет больший, нежели он сам, эти два ученика, потому что они совершенные ученики Иоанновы, покидают своего учителя. Это трагический момент, ибо уйти от своего учителя потому именно, что ты понял, что он должен умалиться, чтобы тот, который вновь явился, — рос, что он должен сойти на нет ради того, чтобы другой вырос в полную меру, — трудное дело.
Это первая ситуация. Люди подготовленные уходят, отрываются от того, что самое было для них дорогое, и идут вслед Иисусу потому только, что Иоанн сказал: это Он. Христос оборачивается, спрашивает, что им от Него нужно, и они Ему отвечают: мы хотим увидеть, где Ты живешь, — и проводят целый день с Ним.
Здесь совершилась встреча лицом к лицу там, где Христос жил, и едва ли речь идет о том, что им захотелось просто посмотреть, в той или другой хижине живет Христос; они хотели прийти туда, где Он живет, в то место, где всё Им дышит, в то место, которое несёт какой-то отпечаток Его присутствия. И там они Его нашли. И первое их действие — призвать своих друзей, родственников. Андрей зовет своего брата Петра, Иоанн зовет своего брата Иакова, оба зовут своего друга Филиппа, Филипп зовет своего друга Нафанаила. И так образуется целая цепь отношений, и эта первичная встреча начинает расцветать в целое дерево взаимоотношений, которые все основываются на встрече. Если бы Петр не был братом Андреевым, Иаков — братом Иоанновым, если у них не было бы встречи и дружбы с Филиппом, встречи и дружбы с Нафанаилом, они не вошли бы в этот круг и не дошли бы до этом основной встречи со Христом.
И вот они приходят и они Его открывают; открывают Его каждый по-своему. Один из них приносит особенное свидетельство — это Нафанаил. Когда он подходит ко Христу, Спаситель говорит: «Вот израильтянин, в котором нет лести». И Нафанаил Ему говорит: Как Ты это знаешь? И следует странный ответ: «Я видел тебя под смоковницей». Какую это связь имеет? В житии святого Нафанаила говорится о том, что он был из тех, кто молился о приходе Мессии, и что когда он был позван Филиппом, он молился, он звал этот приход, и слова Христа для него были совершенно ясны, — почему он и говорит: «Господь мой и Бог мой», ибо знать, что тогда происходило между ним и Богом, мог только Бог.
И вот — первый ряд встреч. Причем надо подчеркивать постоянно, надо сознавать, как важны были эти основоположные простые человеческие отношения родства, простой человеческой здоровой деревенской дружбы в созидании этой основной встречи. И как важны и как драгоценны все наши человеческие отношения, как они могут сыграть абсолютную и решающую роль в абсолютных событиях нашей жизни. Как нам надо относиться и бережно, и вдумчиво, и целостно ко всем отношениям, которые у нас есть, — потому что каждое отношение определяет такую ситуацию, которая может расцвести в чудо — в чудо встречи с Богом,
И вот тут случается нечто другое. Если бы Христос был политическим вождем, Он бы сразу воспользовался вдохновением, восторгом, преданностью своих новых учеников для того, чтобы их призвать к делу: Идите, призывайте других, приводите других. Кого других? Тех людей, с которыми у вас нет никаких отношений? Тех людей, с которыми встречи еще не было на других началах, на началах простой человеческой любви или дружбы? Христос этого не делает, Христос их отсылает домой, они идут обратно в Галилею, и Христос уходит в пустыню. Встречаются они, ну, скажем, два месяца спустя. Сорок дней Спаситель проводит в пустыне, сколько-то времени Он потратил на путешествие обратно в Галилею. И тут осуществляется то, что пророк, кажется, Иеремия, говорил: Бог зовет нас раз, и зовет два. Первый раз Он позвал этих людей, встал перед ними, они что-то увидели, и Христос их отпустил с миром: идите. Второй раз — встреча другая. Прошло два месяца, они успели остыть, поражающие впечатления проповеди Иоанна, встречи со Христом на Иордане, беседы у Него на дому, первых встреч и первых ученических взаимоотношений с Ним, — всё это отошло назад куда-то. И вот теперь, Христос проходит мимо озера. Там Его ученики чинят свои неводы. И Христос не делает ничего, чтобы им напомнить о случившемся. Он не делает ничего, чтобы возбудить в них то настроение, которое, может быть, и погасло. Теперь то, что было вдохновением, стало ясным, спокойным воспоминанием. Христос подходит и говорит им: Следуйте за Мной.
Если то, что было тогда, отложилось в их душе как достоверное, безусловное воспоминание о случившемся, о чем-то совершенно реальном, — они пойдут. Если за это время случившееся затуманилось, начало приобретать неопределенные контуры, если у них впечатление, что это было мгновенное вдохновение, которое разбивается о серую жизнь, которой живешь, — они не встанут. Вдохновенных людей Христу не нужно. Ему нужно людей, которые живут спокойным, хрустально-ясным, глубоким убеждением, которым Дух Святой может дать вдохновение, но которые не живут своим человеческим восторгом. На этом построить нельзя. И они следуют за Ним.
Это одна встреча. Другую встречу вы помните — апостола Павла на пути в Дамаск, как лицом к лицу он оказался с Тем, Который умер, о Котором ученики, по его убеждению, — ложно, проповедали, что Он воскрес. Встреча с Тем, Которого он шел разоблачать и обличать в Дамаске. И вдруг — Тот, Который был мёртв, стоит живой перед ним, в славе небесной… Это другого рода встреча. И если вы прочтёте Евангелие, то увидите массу другого рода встреч.
И вот, мне хотелось бы сделать одно общее замечание. Когда мы читаем Евангелие, мы должны помнить, что каждый рассказ представлен нам вполне конкретно; мы могли бы быть частью этой толпы. И что же было тогда? Христос с кем-то завязывал разговор, или кто-нибудь к Нему обращался с вопросом, Христос отвечал. В этой толпе были люди, для которых и вопрос и ответ имел смысл, и тогда всё, что говорилось между Христом и этим человеком в слух других, было воспринято теми немногими, может быть, — или многими — для которых это был ответ на живой, конкретный, насущный вопрос. А много было, вероятно, таких, для кого самого вопроса не существовало. И поэтому и этого ответа не существовало. И нам надо быть очень осторожными, чтобы не воображать, будто всё, сказанное в Евангелии, просто потому, что это пропечатано в этой маленькой повести о Христе, относится непосредственно к нам. Оно относится к нам, но не обязательно сейчас, не обязательно полностью, оно относится ко всякому человеку, но ко всякому человеку разно и в разные времена.
Тут есть критерий, критерий, который мы находим тоже в Евангелии. Помните путников, идущих в Эммаус, Христос к ним приближается, они заводят беседу, и когда Христос им открылся в преломлении хлеба и стал невидим, они друг другу говорят: Разве наше сердце не горело в нас, когда Он с нами говорил на пути? Вот когда мы читаем Евангелие, и какая-то фраза, какой-то образ, какой-то рассказ так ударяет нас в душу, что сердце загорается, что ум делается светлым, что всю нашу волю подвигает на то, чтобы последовать за этим словом, мы можем спокойно сказать: Христос это сказал мне в течение этого разговора с другими; тогда, сказанное мне лично, я должен воспринять всецело, до конца как встречу, в течение которой Христос ко мне обратился с требованием, с мольбой, с советом, с просьбой, — и уже поступать соответственно.
И вот, таких встреч множество. Эти встречи были или встречами со Христом — богатый юноша, сотник, прокаженные, всякие люди. Или людей друг со другом около Христа, потому что эта толпа, это же была толпа пестрая, толпа разнообразная, и в этой толпе люди, которые были чужды друг другу по всему, иногда встречались и уже больше не разлучались. Так постепенно собралась группа из двенадцати апостолов, а не из пяти, из семидесяти учеников, группа окружающих их людей, всё шире и шире.
Но тут встреча со Христом играет и другую роль. Христос пришел принести меч, а не мир, разделить, а не только соединить. Христос пришел как камень преткновения, одни Его приняли, другие Его отвергли. Одни от встречи ушли, другие через встречу пришли к Богу. Одни увидели новое откровение о Боге, немыслимое, Бога беспомощного, уязвимого, смиренного, как будто побежденного, и увидели, что только в этом действительно божественная слава. А другие, увидав Бога, или, вернее, услышав проповедь о том, что таков Бог, отвернулись, потому что такого Бога они себе не хотели…
И есть одна встреча, не евангельская, о которой я хочу вам рассказать, потому что она, по-моему, бросает некий свет на целый ряд вещей. Отцы пустыни говорили «кто видел брата своего, тот видел Бога своего». Часто встречая человека страждущего, измученного, мы делаемся способными увидеть хоть в какой-то малой мере Бога через него. Но я хочу вам рассказать о другом. О том, что иногда лик страдания безобразен, лик страдания отталкивает нас. И однако, и это может нас привести к сложной встрече именно со Христом и к пониманию чего-то по отношению к человеку и ко Христу.
После освобождения Парижа стали искать и выискивать и ловить и вылавливать всех тех людей, которые сотрудничали с немцами и которые предавали и продавали других людей на смерть и на муку. Такой человек был и в том квартале, где я жил, и он сыграл очень страшную роль в судьбе очень многих людей. Его нашли и поймали. Я выходил из дома, и шла толпа. Этого человека влекли; его одели в шутовскую одежду, сбрили волосы с полголовы, он был весь покрыт помоями, на нем были следы ударов, и он шел, окруженный толпой, по тем улицам, где он занимался своими предательствами. Это человек, который был безусловно плох. Он был безусловно преступен. Какой-то суд над ним и суждение о нем были справедливы. Через некоторое время я оказался в метро и ждал, пока придет поезд, и вдруг мне стало совершенно ясно, что именно так какие-то люди видели Христа, когда Его вели на распятие.
Мы видим во Христе Божественного мученика, но тысячи людей видели в Нем другое. Это был человек, который возмущал народ, это был человек, который был политической опасностью, потому что из-за него римляне могли прийти и занять всю страну, и взять всё в свои руки, оккупировать ее. Он был смутьян и в области веры, проповедовал кощунственный образ Бога. Он был взят, Его судили; Его, как тогда — да, вероятно, и теперь — били, и, наконец, осудили на смерть. Точно та же самая картина… Никакой разницы. Разница появляется там, где появляется наша вера во Христа, и где мы видим Его новыми глазами. Но глазами можно было видеть тогда, в Иерусалиме, идущего под конвоем, с кнутами, такого же человека, битого, измученного, идущего на казнь, которую Он заслужил.
И вот тут совершается встреча совершенно другого рода — человека с человеком, но в свете Христа или под сенью креста. Вот этого человека христианин не может просто воспринять как преступника, который идет к заслуженной своей казни. Потому что этот человек как бы проектируется на фон другого Человека, Которого звали Иисус из Назарета, о Котором думали точь в точь то же самое, к Которому отнеслись так же, Который тоже умер. И вот тут поднимается вопрос о том, как мы можем во свете этого судить о человеке и судить человека. На разных планах — разно; об этом сейчас я говорить не хочу, но это видение обезображенного человека, это видение страдания отвратительного мы должны тоже воспринять как встречу…
И теперь мне хочется перейти на последнюю вещь, которой мне бы хотелось с вами поделиться, если у вас есть еще терпение на это. (Есть) Ну, хорошо. Вот эти встречи, о которых я только что говорил, евангельские встречи, драматические встречи, они нам даются, они бросаются на наш путь, мы никуда от них не можем уйти. Но жизнь не состоит из драматических встреч, а состоит из того, что мы постоянно, из часа в час, встречаем людей, не видим их, не слышим их, и проходим мимо. Мы встретились сейчас без всякой драматичности, но мы встретились, друг другу посмотрели в глаза, мы друг другу открыты, мы друг друга хотим встретить. А часто ли это бывает? Сколько раз бывает не только мгновенная встреча, совершенно пустая, вещественная, или коллизия, где два человека столкнутся и разойдутся, или просто прохождение мимо, и мы видели только анонимность проходящего человека; он — никто, это была тень, у него не было личности, не было существования, ничего не было, потому что он даже физически не вошел с нами в соприкосновение, и значит его нет. И однако, весь упор евангельской проповеди, евангельской встречи, весь упор апостольской встречи в том, что каждая встреча может быть во спасение или нет и тому и другому. Причем встречи бывают разные — поверхностные, глубокие, истинные, ложные, во спасение, не во спасение, но все они начинаются с того, что тот человек, у которого есть сознание евангельское или просто острое, живое человеческое сознание, должен научиться видеть, что другой существует. И это бывает редко, очень редко.
Подумайте о себе: много ли случалось у вас на пути людей, которые вас замечали в минуту, когда вам это нужно было, когда у вас было горе, когда была нужда? Часто ли случалось, что кто-нибудь настолько внимательно на вас посмотрел, чтобы это увидеть, и отозвался хотя бы внимательным взором? Мы не видим людей. Часто мы можем их описать, но только внешность; мы воспринимаем физическую оболочку — и только; мы ею дорожим часто — и только. А то, чем светится этот человек, мы даже не замечаем. Мы смотрим на лампу и расцениваем ее материал и работу, которую, в нее вложил художник, а то, что она светится, нам почти что даже неинтересно, или что она темная — и не замечаем.
И вот первое: надо в себе развить способность каждого человека, кого встречаешь, — встретить, каждого человека увидеть, каждого человека услышать, и, кроме того, признать, что он имеет право к существованию; и это бывает очень редко, опять-таки потому, что большей частью мы относимся друг ко другу, к тем, кто нас окружает как к обстоятельствам нашей собственной жизни. Мы — в центре, и вокруг нас движутся явления — или не движутся; предметы не движутся, а звери и люди движутся — вот, часто, и вся разница. Мы знаем, что такой-то человек нам пригоден, а такой-то непригоден, что от такого-то человека бывают неприятности, а от такого-то не бывает, что если нам хочется получить какое-то тепло или дружбу, вот, я к этому пойду, так же как я иду к печке для тепла или в булочную за хлебом — и всё, и ничего другого. И это очень часто так; это, я бы сказал, постоянно так, у каждого из нас по отношению к какому-то числу людей. Значит, объективного существования за ними мы не признаём. Мы бываем по отношению к ним милостивы, милосердны, дружелюбны — всё это в лучшем случае, конечно. Но что это значит? Это значит, что вот этой челяди, которая вокруг нас, мы уделяем столько-то внимания, так как натираем ваксой шкафы или столы, так же как мы, при случае, можем одарить кого-нибудь улыбкой или добрым словом. Если у нас есть какое-то постоянство в этом, нас даже могут счесть за хороших друзей — и всё равно не было дружбы, потому что вопрос не в этом. Вопрос не в том, как мы обращаемся с предметами вокруг нас, а в том, что это не предметы, а люди, и каждый из этих людей имеет право быть самим собой, а не только частью моей жизни. И этому учиться надо. Это настолько трудно и я бы сказал, часто настолько неприятно, что надо учиться. Гораздо удобнее признавать в человеке только ту сторону, которая к нам обращена улыбкой. Но беда-то в том для нашего себялюбия, что есть другая сторона, что человек существует не только тогда, когда он с нами, вокруг нас, около нас, для нас существует. У него есть целая жизнь вне нас.
И вот мы часто говорим, что справедливость заключается в том, чтобы уделять другому человеку то или другое. Справедливость начинается, когда мы говорим, что этот человек существует совершенно вне меня, что он имеет право существовать совершенно вне и даже против меня, он имеет право быть самим собой, как бы это ни оказалось неудобным, мучительным, убийственным для меня. Если эту меру справедливости мы не применяем, тогда всё остальное — подачки, а не справедливость. Это раздача каких-то наград, каких-то благ, но не отношения с человеком. И вот, значит, первое: признать за человеком право собственного существования, развить в себе способность отсесть и посмотреть на человека, не по отношению ко мне, а посмотреть на человека в нем самом, каков он, что он, и сообразить — чего мы не любим делать — что если бы вообще нас и на свете не было, он бы всё равно существовал или мог существовать, и что наше существование не является величайшим благом, которым его одарил Господь. Вот это первое.
А во-вторых, надо уметь смотреть. И вот смотреть мы тоже не умеем. Мы все умеем глядеть перед собой и что-то воспринимать, но что мы видим? Мы видим два рода вещей. Или те вещи, которые нам сродни, которые нам подходят: человек нам симпатичен. Или вещи, которые нас отталкивают. Но эти две крайности или два аспекта человека ничуть его не исчерпывают. Он не сводится к тому, что в нем есть вещи, которые нам нравятся, и вещи, которые нам не нравятся, вещи, которые для нас опасны, или вещи, которые для нас благотворны. Но для того, чтобы видеть человека самого по себе, надо уметь отрешиться от себя, потому что иначе, кроме как через себя его не увидишь.
Есть английский писатель Чарльз Уильямс, который написал целый ряд религиозно-философских романов. В одном из этих романов он описывает посмертную судьбу молодой девушки, которая была внезапно убита падением самолета, пока она проходила по мосту. В какой-то момент рассказа эта девушка находится на берегу Темзы. И она смотрит на эту Темзу. Когда у нее было тело, она на эту воду реагировала с отвращением. Она реагировала так, потому что всё ее телесное естество испытывало отвращение при мысли, что к этой грязной, жирной, тяжелой, свинцовой воде, где плавает всё, что отбрасывает и выбрасывает город, — что к этой воде можно прикоснуться, что этой воды можно напиться. Тело ее стояло преградой между ней и ее способностью просто посмотреть и видеть. И вот теперь она бестелесная стоит и смотрит, и первое, что она видит — темные, грязные, густые воды, которые текут мимо нее. И так как она уже телом своим не может на них реагировать отвращением, она их видит как они есть, это факт вне ее, а не факт, относящийся к ней. И дальше, это факт, который вполне соответствует тому, чем он должен быть. Таковы должны быть воды большой реки, проходящие через большой город. Полное соответствие всего она ощущает. И в тот момент, когда она вдруг признаёт это, она начинает прозревать что-то. Она через этот первый слой сгущенности начинает прозревать слой за слоем более чистой, более прозрачной воды, и постепенно где-то в сердцевине этой Темзы она видит ручей неоскверненной чистой воды, и опять, в сердцевине этого ручья она вдруг видит Воду, через большое «В», ту Воду, о которой Христос говорил с Самарянкой у Сихема.
Что же тут случилось? Она смогла посмотреть на эти воды Темзы безотносительно — просто посмотреть и видеть их, не по отношению к себе, а по отношению к ним; и в этот же момент она стала способна через темноту видеть свет. Мы обыкновенно поступаем наоборот: мы видим свет, и когда всё больше вглядываемся, видим одну темноту за другой. Здесь обратное что-то случается. И это мы должны научиться делать в течение всей нашей жизни по отношению к людям. В тот момент, когда мы отрешаемся от суждения, мы начинаем делаться способными видеть вглубь всё большие лучи света, а не наоборот.
Это видение. Надо научиться также слушать. И это тоже трудно; потому что слушать, это значит согласиться на то, чтобы содержание другого человека стало нашим достоянием, без процеживания. Слушать человека не значит слушать и откидывать то, что мне не сродни, то, что мне оскорбительно, то, что мне отвратительно, то, что мне неприемлемо, и допустить до себя только другое. Слушать по-настоящему это значит приобщиться, принять в себя всё, что этот человек изольёт, и это пережить, именно в какой-то тайне приобщенности, общности жизни. В некотором отношении мы это делаем легко. Скажем, те люди, которые любят музыку, отдают себя этому, они открываются с тем именно, чтобы потоки чужого опыта через музыку стали их достоянием. Но это гораздо труднее делать, когда человек говорит прозой и говорит о вещах, которые сами по себе совсем неприглядны или которые ранят. И для этого надо согласиться на какую-то долю сначала — а потом окончательно — приобщенности, а значит и растерзанности.
И вот из этого получаются встречи. Но, если можно, я скажу еще одно, последнее. Эти встречи очень неодинаковы. Есть встречи животворные, есть встречи терзающие и убийственные. Но как бы то ни было, в каждой настоящей встрече нам дано прозреть что-то в человеке, что не есть тьма, а есть истинный человек в нем. Иначе встреча не совершилась. В этом отношении очень интересна наша служба венчания. Вы, наверное, замечали, что в начале, в первой молитве обручения, упоминаются Исаак и Ревекка. Это не случайно, и не по церковной любви вспоминать лиц Ветхого Завета, а потому что Исаак и Ревекка стоят как обрученные на совершенно исключительном положении. Исаак и Ревекка были друг другу даны Богом. Вы помните рассказ о том, как когда вырос сын Авраама Исаак, его отец захотел найти для него невесту и послал слугу в Месопотамию, чтобы найти по знаку Божию кого-то, кто был бы Бого-данной невестой, и как Господь открыл слуге Ревекку.
Эта бого-данность нам дается и иначе, не обязательно в том или другом внешнем знаке, но даётся это в знаке, который никто ни с чем не может перепутать: в любви. И эта любовь сказывается вот в чем: человек в другом вдруг прозревает что-то, чего никто другой до того в нем не видел; человек, который проходил незамеченный, оставленный, отброшенный, чужой, человек, который был просто в массе человечества для всех других, вдруг кем-то замечен, делается значительным, единственным, и приобретает в этом смысле окончательное значение. Вы, наверное, знаете не меньше меня, как это бывает, как в вашей среде есть кто-нибудь, кого никто не замечает, кто просто не существует, он — часть какой-то группы людей и существует только как составная часть группы, в лучшем случае, если он не существует только где-то на краю; и кто-то вдруг на него посмотрит и его увидит. И тогда этот человек приобретает реальное существование.
Один из греческих отцов говорит замечательно об этом; он говорит: Пока юноша никого не полюбил, он окружен молодыми людьми и девушками. Когда он увидел свою невесту, он окружен только людьми, потому что этот человек стал единственным, а остальные стали просто людьми, они не принадлежат той же категории взаимных отношений, причем это случается не по добродетели, не ради каких-то качеств. Вы сами знаете, что наши дружбы, любовь не завязываются как итог, который мы подводим о другом человеке; он такой умный, такой добрый, такой красивый, такой что-нибудь еще, и, в общей сложности, у него баллов больше, чем у кого-либо другого, и поэтому он мне будет друг, невеста, жених, приятель, или что другое.
Об этом говорит тоже эта служба. В следующей за этим молитве говорится: «Господи, Ты от язык предобручивый Церковь, невесту чисту,» Ладно, Христос из всех языков и всех народов обручил Себе Церковь, как чистую Невесту. Вот, если мы подумаем о том, какая в этом доля реальности: никак мы не можем этого сказать про ветхозаветный Израиль, и не больше мы можем это сказать про себя самих. Не потому Церковь, отдельный человек так воспринимается, чтится, что он есть эта чистота и добродетель, а потому, что человек, которого полюбили, делается тем, чем он, может быть, никогда и не был. Он получает качество вечности. Габриэль Марсель, французский писатель-экзистенциалист, говорит: Сказать кому-нибудь «Я тебя люблю» это то же самое как ему сказать — или ей сказать — «Ты никогда не умрешь». Потому что в тот момент, когда человек был найден, он уже содержится любовью. И это не только во времени, это, мне кажется, можно говорить и о вечности вот в каком смысле:
На земле часто, поскольку мы не любим, поскольку мы друг для друга чужие, мы стараемся существовать ограниченно, т.е. в себе самих, утверждая себя по контрасту с другими, против других или по различию, и существуем-то именно, утверждая свое существование; я не ты, и я есмь. Но в тот момент, когда рождается любовь, случается нечто действительно разрушающее в некотором отношении и пугающее. Любить, это значит перестать в себе самом видеть центр и цель существования. Любить — это значит увидеть другого человека и сказать: Для меня он драгоценнее меня самого. Это значит — постольку, поскольку нужно, я готов не быть, чтобы он был. И, в конечном итоге, полюбить — это значит умереть для себя самого совершенно, так, что и не вспомнишь о себе самом, а существует только другой, по отношению к которому мы живем. И тогда уже нет самоутверждения, нет уже желания заявить о своих правах, нет уже желания существовать рядом и помимо другого, а есть только устремленность к тому, чтобы он был, чтобы он был во всей полноте своей личности, во всей полноте своего бытия. И в тот момент, когда другой охвачен этой любовью, ему уже не нужно утверждать своего бытия, ему уже не нужно стать иным, чем другие, потому что он стал единственный, а единственный — вне сравнения, он просто неповторим, он без-подобен, И вот к этому должны вести наши встречи, вот, какова встреча между Богом и каждым из нас. Для Бога каждый из нас — единственный, неповторимый, бесподобный, каждый из нас Ему достаточно дорог, чтобы Христос принял на Себя Воплощение и Крест. Каждый из нас имеет полноту значимости, но при всем этом и полноту свободы, потому что Христос никем не обладает. Он любовью Себя отдает. Он приобщается нам, но Его любовь есть свобода. Эта свобода рождается опять-таки от встречи, потому что Господь нас принимает как мы есть, потому что Он верит в нас безусловно, потому что Он готов приобщиться нам до конца и потому что, приобщившись, Он нас тоже приобщает.
Но здесь есть момент веры. В разных местах службы венчания именно говорится о том, что мы просим у Бога для венчающихся крепкой веры. Веры во что? Разумеется, веры в Бога, — но не только — веры друг во друга, потому что первичное видение, которое случилось, когда два человека друг на друга посмотрели, друг друга увидели, это первичное видение может потускнеть. Проходит время, и многое, многое проходит мимо, другие встречи, другие люди, другие обстоятельства — все это может заставить потускнеть то ясное и яркое видение, которое было изначально. И вот тут человек должен сказать: нет, то, что когда-то я увидел, более истинно, более несомненно, чем то, что сейчас я этого не вижу. И это очень важно. Потому что единственность этой брачной встречи, этой встречи любви абсолютна, и ее надо защищать от слепоты, от опьянения, которое нас охватывает, от неспособности воспринимать снова и вновь человека с изначальной, первичной яркостью этого видения. Часто бывает, что мы на человека посмотрели и прозрели вечное сияние в нем, а потом вглядываемся больше и больше, в него и видим всё более поверхностные его слои, и начав с того видения внутреннего таинственного человека, мы кончаем видением его физического «я», умственных способностей, сердечных или других дарований, и нам это закрывает то, что в глубине есть, было и всегда будет.
Ответы на вопросы
… Если ты возьмешь все браки, которые знаешь вокруг, можно ли сказать, что в каждом случае та или другая сторона сделала какой-то итог всех качеств против всех недостатков, нашла, что качества преобладают, и поэтому можно жениться? Конечно нет. Начинается это другим. Сначала любишь человека, потом начинаешь находить в нем качества. («И недостатки»). Хорошо, но тогда недостатки совсем иначе расцениваются; когда ты человека не любишь, всё в нем противно: и качества его противны и недостатки невыносимы; когда человека любишь, его недостатки ты готов вынести…
…У Мефодия Патарского есть такое место, где он говорит, — они вообще, святые отцы наши, были монахами, а чуткости сколько у них было, — он говорит: когда человек любит другого, он на него смотрит и говорит: он — мой альтер эго, другой я сам. Когда только он разлюбит, то говорит: здесь эго, а ты, дружок, альтер; слова «дружок» он не употребляет на самом деле, но в общем получается так: с одной стороны два едины, потому что каждый другому говорит то же самое, а потом трещина, и вот две единицы отъединились. И вот здесь, мне кажется, колоссальное значение имеет вообще всё учение Церкви о единственности брачной любви, о том, что если человек полюбил другого, он не должен никогда потом обманываться и думать «я ошибся», ибо то, что было открыто в тот момент, нельзя зачеркнуть; то, что было тогда открыто, это то, что ты не можешь вернуть никаким искусственным видением. Ты можешь жить верой. Если ты ослеплен в данную минуту, ты должен сказать «я слеп, но я видел единственный свет, о котором я могу сказать «альтер эго»; всё остальное, это альтер’ы вокруг, это совсем другой тип и склад отношений. И тут вопрос не в том, чтобы стиснуть зубы и сказать «Умру, да останусь верен своей первой любви», а дело в том, что человек должен сказать: я живу верой; то, что когда-то мне было показано, это рай, это видение вечное, и я не дам ничему себя обмануть, и я никого и ничего не поставлю на один уровень с этим. Это — невеста, а это — люди; люди — тоже люди, т.е. я хочу сказать, они не столы, стулья или собаки, это совсем не значит, что «раз люди, значит, вы для меня не существуете, пошли вон». Это значит, что это — единственный, а это — другие; каждый тоже, в пределах встречи, но совершенно исключительно одно отношение, хотя каждое другое отношение единственно в своем роде. И тут вопрос не дисциплины или аскетики, а торжества ликующей веры, побеждающей веры.
Почему же так редко бывают встречи?
Нет, не редко встречаемся мы, мы их не называем встречами, мы просто их не переживаем и ярлыка не приделываем. А во-вторых, потому что мы и не стараемся встретить никого. Ведь вся жизнь заключается в том, чтобы сортировать овец и козлищ; и овец мы тоже сортируем, а козлищ, уж наверное, мы исключаем совершенно, там козлищам и место. Вот и получается так, что какая же тут встреча — одна сортировка; несколько овец нашел, да и тех держишь с осторожностью, потому что ты же не овца, а они овцы.
А то они кусаются?
Нет, не то что кусаются, но у нас оценка овец очень разная бывает.
По шерсти?
Ну, во-первых, шерсть. Во-вторых, когда, они чистые, еще молоды и т.д. — они милые зверята; а потом… Мне вспоминается проповедь одного священника, который напечатал собственные проповеди, потому что никто другой их не хотел печатать, и одна проповедь так начинается: «Дорогие братья и сестры; только что мы читали притчу об овцах и козлищах. И я видел по вашему лицу, как вы счастливы при мысли, что вы — овцы стада Христова. Но видно, никто из вас в деревне не жил. Пойдите, — говорит, — в деревню и посмотрите, что такое овца: овца жадная, овца глупая, овца упрямая, без собаки и палки не справишься с ней, — и вот вы такие, и есть»…
Трудно за другим признать его право на существование…
Да, потому и разбивается столько дружб, столько браков, столько глубоких отношений. Знаете, есть английский писатель Льюис, который написал книгу писем старого черта своему племяннику; там старый черт даёт наставления молодому чертенку-племяннику, который только что выпущен в свет и делает свои первые опыты соблазна и совращения людей. И в одном письме он говорит о любви, и говорит: Одного я не могу понять: в каком смысле Христос говорит, что Он любит людей? Вот я, — говорит, — тебя, например, люблю; что это значит? Это значит, что мне хочется тобой обладать; я хочу тебя взять, я хочу, чтобы ты был в моей власти совершенно, я хочу, чтобы ты и я слились, я хотел бы тебя переварить до конца, чтобы тебя не существовало вне меня. А мой Враг — так, он называет в этих письмах Христа — говорит, что Он любит людей, и им даёт свободу и еще жертвует Собой для них. Где же любовь? И вот, очень часто мы так любим: «Я тебя так люблю, вот, иди-ка, я тебя съем. Когда от тебя ничего не останется, когда ты будешь переварен до конца, то твое счастье будет неизмеримо».
А что же козлища?
А тех мы пожираем, тех мы грызём, рвём, кусаем.
Без удовольствия?
Ну, знаете, я бы не сказал. Вы оптимисты, если думаете, что людей, которых мы не любим, мы без удовольствия рвём, кусаем зубами…
… Надо всегда отойти от него на какое-то расстояние. Возьмите, например, картины или статуи — и та и другая, одна пишется, другая делается для того, чтобы вы на нее смотрели с определенного места. Если вы отойдете слишком далеко от статуи, вы ее не видите больше; но если вы подходите слишком близко, вы не будете видеть всё больше и больше деталей, потому что с какого-то момента уж большего вы не можете видеть. Вы должны найти по своим глазам ту точку, от которой вы смотрите. То же самое с человеком. Вы его можете увидеть только на каком-то расстоянии, потому что иначе вы перестаёте видеть человека, вы видите уже отдельные черты его, и то, вне контекста вы их не видите больше. Вы, наверное, пробовали, или видели, если взять, например, точно те же черты и переменить форму рта, или переменить бровь: то же лицо делается другим; поэтому вне контекста каждая черта ничего больше не значит. И вот так оно есть. Только мы очень редко находим мужество отойти и посмотреть на человека, с тем, чтобы его увидеть…
Не хватает ёмкости внутренней, много людей…
Да хоть на одного человека посмотрите, и на том спасибо!
А если нет предпочтения, а много людей, то как выбрать?
Знаете, хоть кого-нибудь. На что-нибудь же надо смотреть. Вы посмотрите.. . . . скажите — смотрю на Петра, Ивана, на Машу — вот и всё; как только научитесь на одном человеке сделать два шага назад и посмотреть — во-первых, вы увидите, до чего это интересно; гораздо интереснее увидеть лицо человека, чем свое собственное отражение в его глазах…
Опубликовано: О встрече. — Клин: Фонда «Христианская жизнь», 1999
Встреча. — Киев, «Пролог», 2003.