О жизни…

Мне немножко совестно рассказывать о себе, потому что уже Достоевский говорил, что всякий человек может говорить с интересом о чем угодно, с аппетитом — только о себе самом. Поэтому всякий, кто начинает говорить о себе, должен чувствовать, что ему нужно быть очень осторожным, как бы не увлечься — ну, самокрасованием.

Моя биография очень простая в том отношении, что она сли­вается с биографией бесчисленного количества мальчиков, девочек, юношей, которые жили в эпоху первой мировой войны, рус­ской революции и эмиграции. Несмотря на то, что родился я до первой мировой войны, я родился вне России, потому что мой отец и дед были оба дипломатами и оказались в Швейцарии в это время. Вернулись мы в Россию перед войной, прожили недолго, а затем мой отец был послан по месту своего служения в тогдашнюю Персию, теперешний Иран, где я прожил все свое раннее детство — в стране, которая, вероятно, ничем не похожа на совре­менный Иран. Я первый раз в жизни видел машину, когда мне было семь лет; и никогда не видел электричества до того, как мы приехали на Запад эмигрантами.

А эмигрировали мы в 1920 году, двинувшись из Тегерана, через север Персии, через горы Курдистана, на барже вдоль Тигра и Евфрата в Индию, в Бомбей, затем в Александрию, затем в Гибралтар, и там мы остановились. Мы предполагали попасть в Англию, но пароход, который нас вез, был очень стар, и ре­шил дальше не идти никуда. Поэтому мы высадились, пропутешествовали через Испанию и Францию, затем в Австрию, затем в Юго­славию. А затем на полтора года или вроде того остановились, осели в Вене, в Австрии, где я впервые в школу попал. Не могу сказать, что я очень этим восторгался, — я предпочитал спо­койнее жить дома, и чтобы бабушка мне читала то, что мне было интересно, скорее, чем читать самому.

Но там у меня был первый опыт встречи с религией. Ну, когда я был мальчиком, мы с бабушкой молились вечером корот­кой молитвой; но тут оказалось, что в школе бывают уроки Закона Божия; и меня записали православным, «ортодокс», что на языке авст­рийцев и немцев обозначало «правоверный еврей». И меня поэтому отправили сразу к раввину на первый урок. Он на меня взгля­нул, спросил: Почему на тебе нет шапки? — Я сказал, что мама меня всегда учила, что нельзя в головном уборе сидеть в ком­нате, потому что там может быть крест или икона… Он на меня посмотрел и сказал: «Вон!» — и я вышел. Оттуда меня отправили к католику, который меня спросил о том, что я собой представляю, кто я такой? И когда он узнал, что я православный, он повторил то же самое слово: «Вон!» И этим кончилось всё мое религиозное образование.

Что касается церковности, я не могу хвастаться тем, что я когда-либо был мистически-настроенным или религиозным ре­бенком. Меня водили в церковь в Великую пятницу, и с первого раза я обнаружил в себе замечательное свойство: стоило мне вступить три шага в храм и глубоко втянуть в себя воздух, на­сыщенный ладаном, как я падал в обморок и меня уносили домой. Таким образом, я никогда больше трех шагов не вступал в храм, и никогда не был в церкви. Вот это мое религиозное прошлое.

Ну, затем, как все дети, я был в школе, в очень тяжелой, грубой, рез… такой опасной школе, где была всякая «шпана», чтобы употребить слово всем понятное. И там, конечно, тоже никакого религиозного образования я не получил, но научился кой-чему из светских наук, как дети учатся.

Позже я впервые пережил неописуемое счастье, когда мне было лет 14. Тогда моя мать, моя бабушка и я оказались под одним кровом, чего раньше не бывало с семилетнего возраста. И мне показалось, что это такое неописуемое счастье, что это просто — счастье, ничего другого не может быть. И тут случи­лось со мной нечто, чего я никак не ожидал. Через некоторое время переживания этого счастья, что у нас есть кров, что я могу прийти домой, что меня оттуда никто не выгонит, что там есть чем попитаться, что будет человеческое тепло, ласка, — я вдруг почувствовал ужас и страх перед счастьем.

Потому что в то время я не верил ни в Бога,  о Котором я не имел никакого понятия, ни во что, в сущности; и мне показалось, что «счастье» это бесконечное дление бессмысленного удовольст­вия, удовлетворения. И это меня настолько ужаснуло, что я ре­шил или найти смысл жизни, или покончить с собой в течение од­ного года. И вот то настроение, в котором я вступил в 15-й год моей жизни. Я не знал, как искать смысл — и смысл меня разыс­кал.

Я тогда был участником молодежной организации — нацио­нальной, страстно-русской. И в один из дней Великого поста мой руководитель начал собирать нас, мальчиков, сказав, что приглашен священник, который с нами будет проводить духовную беседу. Я отказался идти; но он был умен, он не стал меня убеждать в том, что это будет хорошо для меня; он мне сказал: Подумай, что он о нас разнесет по Парижу, если никто из вас не придет! Ты не слушай — просто сиди… и я пошел и сел. Вы, может быть, думаете, что он меня обратил? напрасно так думаете, — он меня ничуть не обратил! То, что он говорил о Христе, о Евангелии, о христианстве, меня так взорвало сла­достью, слащавостью, что я после этой беседы уже играть не стал, а поехал домой, в решимости, что я должен про­верить — правда это или нет, и что если ЭТО правда, то я покончу и с Богом, и со Христом, и с Евангелием, и с Цер­ковью, и с христианством.

Я попросил маму мне дать свое Евангелие, и так как я ничего доброго от этого не ожидал, я стал считать главы каждого из четырех Евангелий, и выбрал, конечно, самое корот­кое. И вот тут со мной случилось нечто, что можно назвать про­сто началом моего длительного, окончательного сумасшествия: между началом первой главы и началом третьей главы мне стало совершенно ясно, что по ту сторону стола, перед которым я сижу, стоит живой Христос. Я ничего не слышал, ни­чего не видел, никаких запахов не чуял, поэтому это не была галлюцинация; это была внутренняя какая-то уверенность — если хотите, зрение духовными очами. Я помню, я тогда откинулся на стуле, где сидел, и подумал: Если Христос живой пере­до мной, тогда как мы знаем, что Он был распят чуть ли не две тысячи лет тому назад в Иудее, — значит, всё, что о Нем говорится — правда.

И это было началом моего какого-то внутреннего пути. После этого я начал обнаруживать целый ряд вещей. Я обнаружил, во-первых, то, чего я никак не знал: что Бог создал всех людей по любви, и всех Он любит, добрых и злых. До того мне жизнь представлялась, словно джунгли, где единственный способ вы­жить заключался в том, чтобы уметь обороняться, быть жест­ким, как кремень… И тут, я помню, я вышел первый раз на улицу, смотрел на людей, которые меня окружали, которые шли тоже на вокзал (мы жили тогда в пригороде Парижа) и думал: Бог их всех любит! Чтобы быть с Богом, я должен научиться их так же всех любить, что бы они мне ни сделали… Это первое, что я обнаружил.

Второе: читая заповедь, нет, читая рассказ о блудном сыне, я увидел, что Бог от нас не требует раболепства, а требует, чтобы мы были достойны самих себя, что Он призывает нас к ве­личию, что Он хочет, чтобы мы были Его детьми, т.е. людьми в уровень с Ним.

И третье, что я обнаружил (конечно, не сразу, а позже) это то, что я могу уважать Того Бога, Который нас создал; что Он не только нас создал с тем, чтобы пустить в жизнь, поставить перед ее ужасом и потом нас судить, когда эта жизнь кончится, но что Он берет всю ответственность за Свой творческий акт и за ту страшную свободу, кото­рую Он нам дал: Он Сам стал человеком, вошел в тварность, вошел в жизнь, какая она есть, со всем ее ужасом, в полумрак или в полный мрак ее, прожил ее, засвидетельствовал правду жизни, стал перед Богом как бы щитом за нас, людей, и перед людьми как свидетель Бога, и за это был отвергнут теми людьми, которые Бога не могли принять — и был распят, и умер: такого Бога, я почувствовал, я могу уважать, а не только бояться или любить. И это был опять-таки новый поворотный момент в моей внутренней жизни…

А дальше — дальше что? Дальше я учился в средней школе, кончил среднюю школу, и в какой-то момент надо было выбирать призвание; я помню, мне отец сказал: «Что может быть прекрас­нее жизни верующего врача? Ты можешь воплотить в свою деятель­ность всё Евангелие, всё уважение твое к людям, все целомуд­рие, на которое ты способен, всю любовь, которая постепенно может в тебе вырасти, всю твою веру в человека, а не только в Бога». И я решил идти на медицинский факультет, но перед этим я кончил естественный факультет, потому что я хотел иметь настоящую научную подготовку для медицины.

Кончил я медицинский факультет к войне 1939 году. По­шел в армию по призыву, и первый год служил во французской армии на Восточном фронте, врачом уже, младшим хирургом; потом, когда Франция была разбита, я вернулся в Париж и уча­ствовал в движении Сопротивления, а когда случилась высадка, я вернулся в армию и опять-таки работал хирургом. Все это, конечно, очень просто и незатейливо, и я говорю об этом, опять-таки, «с аппетитом», потому что это относится ко мне и составляет ткань моей жизни…

В период оккупации я принял монашеский постриг. Я уже заранее знал, что я не женюсь, потому что был глубоко убеж­ден, что я не могу отдать себя самого полностью своим пациен­там, если у меня будет какая-либо привязанность или какая-нибудь забота вне их. И тут соединилось мое представление о медицине, мое желание моли.. научиться молитве и жить всей силой, всей полнотой духовной жизни, которую только Бог мне может дать и на которую я способен, и я решил принять монашеский постриг — но принял этот постриг я тайно. И я ду­маю, что был прав; потому что это дало мне возможность в те­чение десяти лет быть солдатом, быть врачом, быть хирургом так, чтобы никто на меня не указывал пальцем и не говорил: Этот человек какой-то особенный, он не как все; я был просто врачом, как все, — а что у меня была своя духовная жизнь, это была моя тайна с Богом. Я жил какой-то двойной жизнью: жизнью внутреннего человека, того человека, о котором апостол Павел говорит: «таинственный сердца человек» — и другой жизнью, которой проявляется всё, что внутри, где воплощается всё, чему тебя может научить Евангелие, молитва, участие в таинствах, какое-то углубление в себя. Это всё со­ставляло одно, но сердцевина была тайная, и никто не мог ей прикоснуться — до какого-то момента, когда я перед собой поставил вопрос: а принял ли я действительно монашество? В монашестве самый центр тяжести, самая сердцевина заключает­ся в том, чтобы отречься от всего самого дорогого; и я вдруг почувствовал: Нет! я не отрекся от самого дорогого! Я сохра­нил для себя какую-то область, которая принадлежит только мне: мое общение с Богом… И я помню, я тогда поставил Госпо­ду вопрос; я сидел у себя, ожидая больного, открыл Библию, и мои глаза упади на место из пророчества Исайина, где гово­рится о том, каков истинный пост. Я прочел слова, которые меня тогда не только поразили, а перевернули: Отдай душу свою /на/ пищу многим… Этих слов у Исайи нет; я три раза читал это место, и три раза прочел эти слова. На самом деле там ска­зано: «напитай душу голодного» — что просто значит: «накорми всякого, кто голоден». Но я это воспринял иначе, потому что я не так прочел; может быть, Бог мне закрыл глаза на текст и открыл какую-то глубину – не знаю! Но на этом решилась моя дальнейшая судьба. Я решил, что я всю тайну своей жизни теперь должен открыть — не с тем, чтобы рассказывать о ней, а чтобы поделиться самым сокровенным, тем, что было настолько дорого, что ни с кем не мог этим поделиться, чтобы это стало достоянием всякого, кому это нужно.

Я стал священником… потом меня послали в Англию, где я начал свою пастырскую деятельность; и все-таки я хранил какую-то тайну про себя, до одного момента. Я помню, на пуб­личном собрании в Лондоне был диспут между двумя неверующими и двумя верующими, — я был одним из верующих. И один из при­сутствующих, рабочий, встал и говорит: Я слышу ваш диспут, и ничего не понимаю в том, что вы говорите; это всё болтовня! А я хочу узнать от этого человека, который там сидит в какой-то черной свитке, почему он верующий!.. И я тогда остановился в ужасе, потому что мне надо было или отказаться сказать, или открыть то, чего я до тех пор не открывал: что случилось со мной, когда мне было четырнадцать лет. Я почувствовал, что я не могу отнять у этого человека этот рассказ — и я его рассказал впервые; мне тогда было, вероятно, около сорока лет.

Ну, а дальше меня назначили на приход, где я уже сорок первый год, стал я епископом, посетил Россию, когда мне было 43 года, уже молодым епископом по тогдашним понятиям, сейчас епископы гораздо моложе тех лет; встретил патриарха Алексия, который был светочем и истинным свидетелем; и встретил очень многих, которые мне раскрыли то, о чем я слыхал, и многое, о чем я даже не догадывался. И вот, с тех пор так я и живу; здесь читаю лекции по-русски, читаю лекции по-английски, служу, исповедую, проповедую — и стою перед судом своей совести, вспоминая очень страшные слова Христовы: «От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься»; и я стою перед каждой своей проповедью, каждой лекцией, каждым часом разговора, каждым случа­ем, где я говорю человеку то, что, я думаю, является Божией правдой, и знаю, что я это говорю себе в суд и во осуждение, потому что тем, что я знаю, я не умею жить.

Вот на чем я сейчас стою, куда я дошел: я стою перед совестью, перед судом Божиим, и хочу напоследок изме­ниться, исправиться, покаяться, стать хоть сколько-то тем человеком, кого я изображаю в проповеди, в лекции и в бого­служении.

 Записывала Валентина Ивановна Матвеева.