Об исповеди

1-я беседа

Я хочу сегодня говорить с вами об исповеди. Казалось бы, это совершенно ненужная тема для людей, которые родились и воспи­тывались в Церкви. Но вместе с этим, видя, до чего порой бывает бесплодна человеческая исповедь (я говорю о других, я говорю и о себе), приходится вновь и вновь задумываться: что представляет собой исповедь? Для чего мы исповедуемся, к чему это нас обязывает, куда это может нас привести?

Задумываясь над исповедями, которые мне пришлось приносить или которые я слышал, мне кажется, что слишком часто исповедь представляет собой как бы момент, когда мы хотим избавиться от груза, от порой очень мучительной тяжести прежних грехов для того, чтобы легче было жить. Говоря словами одного мальчика, которого сестра спросила, для чего, собственно он исповедуется: «Для того, чтобы скинуть часть прежних грехов, чтобы было место для новых…» И мне кажется, что это относится не только к этому мальчику, это отно­сится еще больше к очень многим взрослым. Приходят на исповедь для того, чтобы облегчить свою душу, чтобы как-то сбросить тяжесть прошлого, но приходят ли люди действительно для того, чтобы всерьез примириться с Богом, примириться с собственной совестью, примириться со своим ближним, покончить с прошлым для того, чтобы начать новую жизнь?

Это первый вопрос, который каждый из нас должен продумать, и продумать не только для того, чтобы составить об этом мнение, а для того, чтобы себя осудить, если действительно мы, подобно этому мальчику, приходим на исповедь для того, чтобы сбросить ка­кую-то долю тяжести, чтобы легче было идти в жизни, но не для то­го, чтобы покончить с греховным прошлым.

И когда я говорю о греховном прошлом, я, конечно, не говорю обо всем том, что в нас есть несовершенного, потому что это – труд целой жизни, но о том прошлом, которое стало нам понятным, доступным, которое мы увидели во всем его безобразии, неприглядности, и которое мы хотим отстранить: не только в сторону положить, но уничтожить, чтобы его не стало.

В этом отношении есть замечательное и очень строго нас осуждающее место в писаниях святого Варсонофия Великого, который говорит, что если мы действительно увидели безобразие того или другого греха, который нас держал в плану, если мы дей­ствительно содрогнулись до самой глубины души от того уродства, которое этот грех наложил на нашу душу, то мы можем прийти к та­кому состоянию, когда мы его действительно оплакиваем: не слезами глаз, а плачам сердца, потрясением всего нашего естества; и, уви­дав это, нам делается ясным, что мы больше к этому вернуться ни­когда не можем. И он говорит, что только тогда мы можем себя считать прощенными. Он говорит даже больше: если мы прошли через этот опыт, если видение нашего греха во всем его уродстве нас так потрясло, так отвратило от него, что мы чувствуем: больше к этому вернуться нельзя, просто никак нельзя, то мы можем уже считать себя прощенными Богом, и, как он говорит, и к священ­нику не надо идти на исповедь, потому что то, что Бог уже про­стил, очистил и исцелил, не подлежит дальнейшему прощению, очище­нию и исцелению.

Но тут второй вопрос: Кто из нас когда-либо пережил тот или иной свой грех так: увидя этот грех как убий­ство собственной души, как убийство другого человека, как наше холодное, порой очень сознательное участие в убийстве Хрис­та?.. Этот вопрос опять-таки нам надо перед собой поставить, по­тому что мы приходим на исповедь всё время, раз за разом, и при­носим те же грехи; неужели мы не ощущаем их? Неужели они для нас так мало значат? Неужели, если бы мы понимали, что этот грех озна­чает, мы могли бы к нему так спокойно вернуться?

У апостола Павла есть место, где он говорит, что вопрос не в величине греха, а в том, что мы его выбираем. Я думаю, это можно себе так представить: есть река, которая течет между об­ластью Христа и областью сатаны, местами она узкая, местами ее можно перейти почти пешком, местами она делается глубокой, полно­водной, широкой, но вопрос не в том, где мы пересекли эту реку, а в том, что мы оставили область Царства Христа и Бога для того, чтобы переправиться в область сатаны: это так просто и так жутко! Грех — это выбор между Богом и Его противником, между жизнью и смертью, между светом и тьмой; это может быть не злостный выбор в том смысле, что мы не говорим: «Да, я отрекаюсь от Бога и Хрис­та Его, и перехожу в лагерь противника». Но это выбор в том смыс­ле, что я говорю: Сойдет! Это не так важно! Я себе дам поблажку; я хоть на короткое время перейду в область, где совесть меня не будет упрекать, потому что это область тьмы, и в этой области я не буду казаться таким тёмным, каким я себя вижу в области света.

Вот в чем грех: наше участие; и каждый раз, когда мы поддаемся греху, мы себя ставим именно в такое положение. Порой — злостно, богопротивно, а порой — исподволь, с легкостью: «Всегда можно вернуться!» Да, можно вернуться — но не так просто: да, мы можем обратно пересечь эту реку, переплыть ее, порой пере­шагнуть — но какими мы возвращаемся? Мы не возвращаемся теми, ка­кими мы были до того, как отреклись от нашей дружбы с Богом и ушли в область Его противника, Богоубийцы, мы возвраща­емся уже заклейменными, испачканными, раненными, порой очень глу­боко. И исповедь, о которой мы сейчас говорим, заключается в том, чтобы вернуться к жизни: не просто очиститься, как бы пройти че­рез баню и почувствовать, что прошлого не стало; нет, мы говорим сейчас о примирении. Но не о примирении просто со своей совестью: «Теперь я уже не тот, я этого больше не хочу и не собираюсь делать!» — о примирении с Богом, Которому мы изменили, от Которого мы отреклись для того, чтобы выбрать себе другого хозяина, другого вождя жизни.

Мы знаем, что такое примирение в обычной нашей жизни. Когда мы с кем-то поссорились, когда мы на человека наклеветали, налгали, когда мы распространяли о нём сплетни, знает он об этом или нет, мы должны к нему прийти и открыться, ему сказать: «Ты меня счита­ешь за друга, ты ко мне относишься всегда, как верный друг: ты мне был верным другом всегда, это правда; но я — нет! Я — пре­датель; я тебя предал, как Иуда предал Христа; я от тебя отрекся, как Петр отрекся при виде опасности, но я это сделал без всякой опасности. Ничто мне не угрожало, меня только притягивала какая-то приманка, мне чего-то хотелось больше твоей дружбы, больше мо­ей собственной цельности душевной, телесной»…

И вот так же мы должны бы подходить к исповеди. В малом или в великом мы согрешили (а величина греха измеряется не какими-то объективными мерками, а той любовью, которая у нас к нему есть или нет) против человека, которого глубоко любим — самое маленькое прегрешение против него, самое легкое слово, самое незначитель­ное слово или поступок кажутся нам катастрофой, нас глубоко ранят. Когда мы человека мало любим, то думаем: «Ну и что? Сойдет! Забу­дется! Разве это важно? Разве наши отношения настолько чисты, гар­моничны, светлы, чтобы это могло набросить тень или разбить эти отношения?» И тогда мы спокойно относимся и к примирению: стоит ли примиряться? Надо только успокоиться…

И вот тут стоит вопрос о нас в нашей исповеди: приходим ли мы на исповедь для подлинного, истинного примирения или чтобы нам стало просто спокойнее, уютнее, безболезненнее жить?..

В исповеди еще одна проблема в том, что, когда мы приходим к Богу, молимся Ему, исповедуем Ему наши грехи с большей или ме­ньшей теплотой, или холодностью, мы от Него не слышим ни единого слова, ни упрека, ни примирения. Он как бы безмолвствует. Нужна очень большая чуткость души для того, чтобы почувствовать — при­мирился я с Богом или не примирился. В этом большая разница меж­ду исповедью и примирением с человеком, которого мы обидели, ос­корбили, обошли. Когда мы к такому человеку подходим, он может нас выслушать и сказать: «Я изверился в твоей дружбе, я больше не верю тебе»… Или сказать: «Нет — простить тебя я не могу; ты меня ра­нил слишком глубоко, ты меня оскорбил слишком жестоко, — не думай, что одними словами ты можешь переменить мое состояние, исцелить мою душу! Ты должен, может быть, долгим временем и большим подви­гом мне доказать правдивость, искренность твоего слова, того, что ты ко мне пришел и говоришь: «Мне стыдно, мне жалко; наша дружба пошатнулась»…

И вот об этом опять-таки нам стоит задуматься; потому что мы слишком легко ожидаем, что когда мы сказали Богу о своих гре­хах, когда мы «покаялись», выразили свое сожаление, Бог нас простит: Конечно, простит! Разве Он не Бог?! Разве не для того Христос жил, и учил, и умирал на Кресте?.. И вот это слово «умирал на крес­те» мы забываем слишком легко. Есть разговор святого Серафима Саровского с одним посетителем, разговор, который в этом отношении должен бы нас очень глубоко ранить. Серафим говорил, что когда мы приходим к Богу с покаянием – да, Он может нас простить, и Он нас прощает в том смысле, что Он нас не отвергает; но — говорит святой Серафим Саровский, — вспомните, какой ценой Он получил пра­во нас прощать. Он имеет право нас прощать, потому что Он умер за нас; Он имеет право нас прощать, потому что по отношению к каждому из нас Он может сказать, что мы — Его распинатели; да, в самом прямом смысле, мы участники Его распятия, и Он произносит над нами слова: Прости им, Отче, они не знают, что творят…

Но тогда эти люди не знали, что они творили, а мы разве не знаем? Разве мы не знаем всё то, что в Евангелии сказано? Разве мы не знаем, что Христос умер не только за нас, а из — за нас? Что если бы не было нашего греха, моего — боль­шого или маленького — греха, моей измены, моего предательства, Ему не нужно было бы умирать! Если был бы только один грешник на земле (об этом говорит житие одного святого), Христос умер бы за него, единственного. Значит, каждый раз, когда я свою душу убиваю, когда я себя оскверняю, когда я делаюсь пре­дателем, когда я предаю не только Бога, ближнего, но и самого се­бя — каждый раз я делаюсь ответственным за Богоубийство, или вернее, за убийство Христа, Сына Божия, ставшего сыном человеческим.

Это должно бы нам дать возможность и нас обязать измерить значение любого нашего греха, потому что в каком-то отношении гре­хов крупных или мелких грехов, в конце концов, нет. Конечно, есть грехи, которые разом могут убить нашу душу; есть грехи, ко­торые …            но в каком-то отношении они все — грехи, которые являются нашим участием в распятии. А отделаться от этих грехов, нам кажется, было бы так легко! В крупном грехе, да, мы можем раскаяться глубоко, трагично, если действительно он нас в душу ударит по-настоящему. А о мелких грехах — нам кажется, что стоит только сказать: «Господи, прости!» — и мы прощены.

Есть рассказ в жизни одного подвижника средней России. К нему пришли две женщины; одна совершила крупный грех, и каялась, плакала о нём, была глубоко им ранена. А другая пришла и говорит: Ну что ж, грешна, как все; есть мелкие грехи, — разве это так важно?.. Юродивый им сказал: Идите в поле; ты, которая совершила один такой страшный грех, найди самый тяжелый камень, какой ты мо­жешь поднять, и принеси его сюда. А ты собери камушков с дороги… Они это сделали и вернулись. Тогда подвижник им сказал: Вот теперь ты отнеси свой камень и положи его точно так, как он лежал до то­го, как ты его вырвала из земли; а ты — пойди и разложи камушки, которые ты собрала с дороги, точно в тех местах, где они лежали… Они обе ушли; одна через несколько мгновений вернулась, она легко нашла след того большого камня, который она вырвала было из земли и принесла, и легко вставила его в оставшийся от него след. А дру­гая вернулась с фартуком, полным этих маленьких камней: Не могу найти, откуда я их взяла!.. И юродивый им сказал: Так и с грехом; если ты истинно покаешься, ты как будто обратно положила этот ка­мень; а вот ты, видишь, не можешь найти места, где бы тебе отде­латься от твоих маленьких камушков…

Об этом опять-таки нам приходится задуматься: нет никакого смысла выбирать, в чем мы каемся и в чем «не стоит» каяться, пото­му что мы не знаем, можем ли мы отбросить, снять с себя тот будто мелкий грех, который мы совершили. Мелким ли согрешением, крупным ли согрешением — мы переступили грань, мы перешли из об­ласти Божией в область противника, из области света в область тьмы, и вернуться светлыми, незатемненными мы уже не можем.

И опять-таки скажу: исповедь должна быть подлинным примире­нием для того, чтобы она стала очищением.

Теперь: примирение в чем и с кем? Когда мы приходим на ис­поведь, мы большей частью думаем, что нам надо примириться с Бо­гом, и достаточно Ему рассказать всё, или столько, сколько мы умеем, чтобы Он нам сказал: Ну, прощаю тебя!.. Но это не так; это не так, потому что большей частью грехи мы совершаем через униже­ние, оскорбление, обездоление какого-нибудь из наших ближних; и наше примирение должно начаться с того, чтобы примириться с тем, перед кем мы виноваты. Бог не может простить нам того, что мы совершили над ближним, когда мы не сделали ничего, чтобы примирить­ся с ним. И поэтому, когда приходит, скажем, Прощеное воскресенье, совершенно напрасно мы ходим и говорим нашему ближнему «Прости!» и тот отвечает «Бог простит!», если мы не сделали ничего, во-пер­вых, чтобы прийти к тем людям, кого мы оскорбили, а не к тем, перед кем мы ни в чем не виноватые и во-вторых, если мы не открыли им свой позор, свою неверность, свое предательство.

И наконец, примирение должно иметь место по отношению к нам самим, а не только по отношению к Богу или к нашему ближнему. То есть мы должны стать цельными из той разбитости, раздробленнос­ти, какая является нашим постоянным состоянием. Помните, апостол Павел говорит: То добро, которое я люблю, я не творю, то зло, ко­торое я ненавижу, я творю постоянно… В нас действительно разде­ление; разделение между порой правильными, истинными мыслями — и желаниями сердца, между нашими порывами к добру — и поползнове­ниями ко злу.

Один из отцов Церкви говорит, что три воли определяют со­стояние мира. Воля Божия — всегда благая, всегда спасительная, но Бог нас зовет, и не приманивает, и не нудит. Святой Максим Исповед­ник говорит, что Бог всё может сделать, кроме одного: Он не может нас заставить Себя любить, потому что любовь — это сво­бодный дар, отдача себя. Но есть другая воля, сатанинская, злая воля, воля всегда разрушительная, всегда направленная на зло, на наше разрушение и, через нас, на разрушение других и на пора­жение Бога и Его дела на земле. Сатана нам всё обещает, сатана нас приманивает, сатана нас зовет к себе, обманывая каждый раз; и каждый раз, когда мы слушаемся его и видим, что он нас обманул, он нам шепчет: Да, но если бы ты поступил более греховно, более смело, то получил бы мною обещанное… — и затягивает нас глубже и глубже в трясину…. А между этими двумя волями — человеческая воля; она может склониться в сторону Бога, Который Себя отдает нам, и сатаны, который нас хочет поработить, втянуть в вечную смерть. От нас зависит то, что происходит на земле.

И вот в этом отношении наша внутренняя раздробленность, на­ше потемнение — потемнение разума, потемнение сердца (помните, что Христос говорит: Блаженны чистые сердцем, те увидят Бога), и колебание нашей воли очень важно: колебание нашей воли, которое зависит от того, что мы своего сердца не отдаем Богу, не от­даем ближнему, не отдаем ни красоте, ни правде, ни истине, что мы только отчасти отдаем себя истинным ценностям. Вот на­ша проблема. Вот вопрос, где начинается примирение наше — с чем? Конечно, не примиренность с нашим состоянием, а подвижническое примирение с Богом, с ближним, с самим собой. Об этом нам надо тоже подумать очень внимательно.

И вот, когда речь идет об исповеди, может быть стоит вспом­нить, что собой представляла исповедь в ранние времена. Той испо­веди, которую мы знаем теперь, не было. Апостол говорит, что, если у кого-то есть что на душе — пусть он идет к духовно-опытному человеку, человеку, который ближе стоит к Богу, чем он, и, как он говорит, молитва праведника спасёт. В другом месте Апостол гово­рит, что мы должны исповедовать наши грехи друг другу. В древности так оно и было. Было не исповедание всех мелких возможных грехов, а были три категории греховности, которые надо было испове­довать, прежде чем быть примиренным с Богом и с Церковью.

Первое — это отречение от Христа и Бога: не как перемена мировоззрения, а как предельный знак нелюбви. Отречься от Бога, отречься от человека означает заявить, что он для меня ничего не значит, что его могло бы вообще не быть — и всё равно я продолжал бы быть, жить, радоваться жизни. Это первый основной грех. И не думайте, что это грех только тех, кто публично делается безбожником или, кто свою жизнь обезбожил. Мы это делаем по­стоянно, постоянно; каждый раз, когда у меня есть выбор между светом и тьмой и я выбираю тьму, я говорю Богу: я предпочитаю тьму Твоему свету… И это очень серьезно, это совсем не про­сто; недостаточно отговориться на исповеди тем или другим словом: Я поступил неправо, сказал не то, подумал не то, почувствовал не то; надо измерить, что это значит в наших отношениях с Богом.

Второй грех, который все должны были исповедовать, это убийство, которое есть, в сущности, то же самое отречение, то же самое заявление, что кто-то — лишний, кто-то — ненужный вообще на свете: это предельная нелюбовь к человеку. Конечно, мы не убийцы; разве мы убийцы? А сколько раз мы подобны Каину- первоубийце, когда думаем: Если бы этого человека на земле не было, как было бы хорошо! Пропади он!.. Разве кто-нибудь из нас может сказать, что никогда он не думал, что-тот-то ему в жизни неудобен, и лучше бы он не существовал; зачем он на свете есть? Зачем его Бог сотворил? Зачем он пересек мою дорогу, зачем он вошел в мою жизнь?.. Это мысли Каина, первого убийцы.

И дальше, третий грех — это прелюбодеяние. Прелюбодеяние заключается в том, что оскверняется и разрушается уже существую­щая любовь; пусть она слабая, пусть она мерцает, как свеча во тьме житейской, но она свет, и кто-то ее потушил… У отцов Церк­ви говорится еще и другое: что прелюбодеяние начинается с момента, когда мы свое сердце отдаем твари и отворачиваемся от Создателя этой твари, от Бога; это момент, когда мы нашу любовь к Богу унич­тожаем, оскверняем.

Вот эти три греха, которые все говорят о том, что я не люблю Бога, не люблю ближнего своего, не верю в любовь, надо было исповедовать в древности перед всей Церковью, перед всем народом, потому что нельзя было принадлежать Церкви, будучи отрицателем Бога, человека и любви. Вы спросите, как же это могло быть, какие отношения создавались между людьми после такой исповеди? Если бы теперь такая исповедь шла, отношения, вероятно, потрясались бы очень глубоко; но нужно помнить, что в древности Церковь была го­нима, и чтобы быть христианином, надо было сделать выбор между Христом и всем остальным; не только между государст­венной властью и верой, но и между самыми близкими и самим собой. Когда открывалось в людях, что они христиане, их предавали отцы, матери, жены, дети, мужья: предавали на смерть, на пытки. И поэто­му всякий христианин, стоящий в среде других христиан, знал, что окружающие его люди — самые ему близкие, их соединяет только одно: их вера, их верность, их любовь ко Христу. Человечески говоря, ничто их не соединяло: они были людьми разных языков, разной культуры, разного цвета, разного общественного слоя; это были люди, которые в обычной жизни и не заговорили бы друг с дру­гом, не соприкоснулись бы друг с другом. А тут они знали, что их соединил Христос, что они едины во Христе, что весь мир может быть против них, но каждый из тех, кто здесь стоит — стоит во имя Христа; и поэтому они могли открыть свою душу, разверзнуть самые мрачные глубины своей души друг перед другом, зная, что вся­кий человек, который стоит в этой общине, примет эту исповедь с содроганием — но не отвращения, а сострадания, что это будет стра­дание всего тела от того, что один его член ранен, гниет, погиба­ет. Тогда это было возможно; тогда христианская община была спо­собна понести грех каждого своего члена любовью и исцелять его не сентиментальностью, не тем, чтобы сказать: Ну ничего! Сойдет!.. своим — нет: исцелять его своим ужасом перед грехом, глубоким ужасом сострадания, видением страшности этого греха и того, что этого человека надо спасти от вечной смерти, а не только от вре­менного горя. Речь не шла о том, чтобы облегчить человеку его со­стояние, а о том, чтобы его исцелить.

Вот этого у нас больше нет, это стало у нас невозможно — почему? Потому что нас связывает не только Христос, нас связывает культура, язык, общественный слой, историческая судьба, — очень многое нас связывает, очень многому мы принадлежим вне Церкви; и когда я говорю о Церкви, я, конечно, не говорю о храме, о богослу­жении, а о том, что составляет Церковь, т.е. то Богочеловеческое общество, полностью Божественное через Христа, через Духа Свято­го, через Отца, и полностью человеческое опять же через Христа и через нас. В нас две жизни, мы разделены внутри себя, расколоты, у нас есть привязанности, которые нас лишают той внутренней царст­венной свободы, которая была у ранних христиан. Если некоторые из них и были рабами по общественному своему положению, то они были свободны во Христе и через Христа. Представьте себе, что случилось бы, если бы кто-то обратился вот к нашему приходу и сказал: Я про­фессиональный вор, я убийца, я осквернитель… Ужас объял бы многих; я бы сказал — всех, и мы на себя не посмотрели бы в тот мо­мент, а только подумали бы о том, до чего нечист, темен этот че­ловек… Разве мы открыли бы наши объятия, разве первое наше чув­ство было бы: Какое несчастье его постигло! Чем я могу помочь, что я могу сделать для того, чтобы этого человека спасти?.. Нет, мы отшатнулись бы.

И поэтому та открытая, исцеляющая, трагическая исповедь, которая была возможна в ранние времена, стала теперь невозможной. Это очень страшно, когда относится к исповеди, но это страшно еще в другом отношении: это распространяется и на наши /повседневные/ человеческие взаимоотношения. Как осторожно мы друг другу признаемся в своей греховности! Как нам страшно, чтобы кто-нибудь, даже близкий, любящий нас, узнал о том, что мы за человек… Поэтому гниль идет гораздо глубже, разруха идет гораздо глубже, всё глубже, разрушая нас изнутри и подрывая не только наши отношения друг с другом в Боге, а подрывая наши самые простые человеческие отношения.

На этом мы закончим первую беседу; теперь мы вступим в период молчания. Я хотел бы, чтобы вы продумали каждый из тех пунк­тов, которые я указывал по дороге, продумали бы их не как философскую задачу, а как вопрос, который стоит перед каждым из нас лич­но: как я могу ответить своей совести, своему Богу, своему ближне­му перед лицом того, что было сказано… И это молчание должно быть совершенным: никто не имеет права говорить в храме. Если кому это невыносимо, пусть уходит в ризницу, пусть уходит гулять, но в храме вы должны соблюсти абсолютное молчание, потому что те, кто хочет вмолчаться в свою жизнь и прозреть свою душу, свою судьбу, свою жизнь, своего Бога, имеют право это сделать без помехи.

2-я беседа

Вторую беседу я хочу разделить на две части: сказать нечто о том, как общая исповедь, то есть открытость каждого всем и от­ветственность, которую все берут за каждого, могла превратиться в то, что мы видим теперь вот уже несколько столетий в Церкви; и затем поставить каждого из нас, начиная с меня самого, перед вет­хозаветными образами того, что представляет собой наш обычный грех и как из него выйти.

Я говорил, что такая открытость, какую мы видим в древней Церкви, стала невозможной; почему? Потому что в какой-то момент, после того как Церковь перестала быть гонимой, когда стало уже безопасно быть христианином, в Церковь влились толпы народа, ко­торые в период гонений и близко не подошли бы к Церкви и ни в коем случае не заявили бы о том, что они ученики Христа, свидетели Христа среди враждебного и чуждого Ему мира. Тогда стало невозможным выйти на исповедь так, как выходили первые христиане; человек был бы выкинут из христианского общества, он стал бы предметом подозрения, презрения, вражды. И это уже говорит нечто о том, как христианская община в это время ослабла, как она потеряла свою цельность, как она перестала быть той полнотой, какой она была раньше. И это не только продлилось до наших дней, это усугублялось с каждым столетием. Мы должны перед собой ставить этот вопрос, потому что каждый из нас лично призван быть свидете­лем, призван быть среди людей хотя бы отображением того, чем Христос был. Спаситель нам сказал: Я вас посылаю, как овец среди волков… Каково наше положение? Стыдливое, испуганное? Или за­носчивое? Или жертвенное?..

В результате того положения, которое создалось уже в четвертом веке, исповедь начала видоизменяться. По преданию, началось с того, что местные епископы стали заслушивать исповедь людей, которая уже не могла быть произнесена публично. Они ее заслушивали как представители всего народа – не от себя, и не от Бога только, но от имени Самого Христа, невидимо, таинственно присутствующе­го на этом открытии помыслов и сердца, и от имени народа, который перестал быть способным понести крест своих членов. Со вре­менем, забота о кающемся была также передана наиболее опытным священникам. И так создалась та исповедь, которую мы знаем.

Но случилась еще нечто, с моей точки зрения бедственное. Это то, что в результате люди стали приходить исповедоваться перед священником Христу, проходя мимо всех тех, кого они обидели, унизили, оскорбили: потому что ясно, что мало кто грешит непосредственно против Бога, почти все мы грешим путем оскорбле­ния, унижения нашего ближнего. Мы каемся в нетерпении, мы каемся во лжи, мы каемся в жадности, мы каемся во множестве преступлений; и вот эти преступления мы совершаем по отношению к нашему ближнему — но на исповедь мы приходим к Богу, и проходим мимо того самого ближнего. Поэтому первое, что надо бы осознать, это то, что мы не имеем никакого права прийти на исповедь, каяться перед Богом в том, что совершили, если перед этим не пошли к тем людям или к тому человеку, перед которым виноваты или на которого имеем злобу по той или другой причине, и не примирились с ним. Исповедовать Богу свои грехи, не примирившись с виновником или жертвой этих грехов, нет никакого смыс­ла: или, вернее, есть смысл, только если эта исповедь является преддверием примирения с ближним.

Я сказал, что человек может быть или виновником, или жертвой — и действительно, иногда нам приходится смириться с человеком, потому что мы перед ним провинились; но иногда приходится нам прийти к человеку и сказать: Моя душа в тревоге: во мне горечь, во мне гнев, во мне буря разных помышлений из-за того, что ты сказал, ты сделал; можешь ли ты меня исцелить? Можешь ли ты мне объяснить свой поступок, свои слова? Можешь ли ты мне помочь ТЕБЯ простить?.. Это очень важно; и каждый из нас должен был бы задуматься над этим, потому что мы ранены не только своими грехами, но и чужими. Но ранены мы всегда бываем взаимно, никогда в одиночку.

И вот поэтому исповедующийся должен был бы перед собой поставить вопрос: Кого я обидел или на кого я имею обиду? И сде­лать всё, что от него зависит — вплоть до унижения — да, вплоть до унижения для того, чтобы сначала примириться, и потом прийти к Богу и сказать: Господи, со своей стороны я сделал всё: теперь я прошу Тебя меня простить и мне помочь, меня исцелить…

Я употребил слово «унижение». В рассказе о том, как Димит­рий Донской готовился к битве с Ордой, говорится, как он пришел к святому Сергию Радонежскому просить благословения; и тот ему сказал: Сделал ли ты всё, что было возможно, чтобы избежать кровопролития? — Да… — Пошел ли ты до предельного личного унижения? — Да… — В таком случае я тебя благословляю… Это очень важно помнить: потому что порой единственное, что может спа­сти нашу душу и душу ближнего, это наша готовность быть униженным, лишь бы только спасти его или ее от того соблазна, который лег между нами.

Еще одно я хочу сказать, что вам покажется, может быть, странным, уж во всяком случае необычным, может быть, соблазнитель­ным. Раньше, чем получить от Бога прощение, надо перед собой поста­вить вопрос о том, прощаем ли мы Бога за ту жизнь, которая нам дана?

Вопрос может показаться странным и почти кощунственным; но как часто на исповеди слышатся слова: Вот, таковы мои грехи; но как мне не грешить, когда обстоятельства моей жизни на это ме­ня наталкивают, когда всё в моей жизни распалось, когда всё прахом пошло?.. Это, в сущности, значит: Бог меня не уберег, Бог создал такую обстановку, в которой я ничего не мог сделать, кроме как грешить! Я каюсь в своих грехах, но, в сущности, Он ви­новат… Я несколько раз говорил людям: Я не могу вам дать разре­шительную молитву, если вы сначала не задумаетесь над тем, что вы только что сказали, и не скажете: Господи! Я прошу прощения, но и я прощаю Тебе то, чего я Тебе до сих пор не прощал: что Ты меня создал, что Ты меня ввел в жизнь, что Ты эту жизнь сделал такой страшной, что я живу в такие времена, так исстра­дался…

Это вам может показаться кощунственным, и, однако, это очень реально, потому что исповедь — это примирение; и когда мы просим прощения у человека или у Бога, мы, в сущности, не говорим Ему: Вот, мы стали совершенными, и теперь Ты можешь нас принять, как друзей Своих, верных, чистых, просветленных… Мы говорим: Господи, я пришел открыться перед Тобой, сказать Тебе о всем темном, нечистом, мрачном, порочном, что во мне есть: и я Тебя прошу меня исцелить… И когда Христос говорит нам, что Он нас прощает, это значит, что Он готов нас, какие мы есть, взять на Свои плечи, взять и принести в ограду, — как в притче говорит­ся, что добрый пастырь разыскивает свою овцу, берет ее на плечи и приносит обратно, к другим овцам… Или же, бывает еще страшнее — Христос готов нас взять на Свои плечи, как Он взял когда-то Свой крест, и на этом кресте умереть для нас, нами, из — за нас, готов сказать: Прости им, Отче, они не знают, ЧТО творят…

Если бы мы так думали об исповеди, если бы мы думали о прощении именно в таких категориях или в таких образах, мы не лег­ко давали бы людям прощение и не просили бы легко прощения у лю­дей, потому что это поступок предельно ответственный. Он означает, что я тебя достаточно почитаю как икону Божию, я те­бя достаточно люблю крестной любовью, чтобы тебя взять, какой или какая ты ни на есть, на плечи свои, и нести, нести твои пороки, нести твои недостатки, лишь бы ты исцелился…

Прощение — это не момент, когда мы можем легко сказать: Ну, давай всё забудем!.. Нет, забывать нельзя, потому что забыть это очень часто значит через мгновение или через год поставить чело­века перед тем же соблазном, который его погубил раньше. Надо помнить слабость, помнить его уязвимость, помнить опас­ность, в которой он находится от того или другого — и быть гото­вым нести все последствия: он и я — одно.

Если бы мы так подходили к исповеди, мы первым делом глу­боко задумывались бы над собой, над всеми своими отношения­ми с людьми, с каждым человеком: над своим отношением к жизни, ко всем ее обстоятельствам; и мы бы сделали первое усилие: при­мириться; не то что пассивно принять — нет, а активно, творчески принять другого человека или сделать всё, что от нас зависит, вплоть до предельного унижения, чтобы человек мог нас принять — потому что нелегко принимать друг друга.

И затем, примирившись с другим, через это примирившись со своей совестью, мы могли бы прийти на исповедь, стать перед Богом и сказать: Господи! Теперь мне остаются две вещи: я отрекаюсь от прошлого, но это прошлое, как болезнь еще не изжитую, я беру на себя, как подвиг; я буду бороться; а Тебя прошу об одном: подтвер­ди, укрепи прощение, которое я получил от другого, и прощение, которое я другому дал, — укрепи их Своей силой прощения, Твоего прощения; и — помоги мне исцелиться; исцели меня в ответ на мой крик и в ответ на мое усилие. Всякая исповедь долж­на стать, с одной стороны, оглядкой на прошлое, и, с другой сто­роны, программой на будущее. Оглядкой на порочное, греховное прошлое, и программой на будущий подвиг, на борьбу, на победу над собой, во имя Божие и во имя ближнего.

Теперь я хочу перейти к другому. В Ветхом Завете есть целый ряд образов, которые могли бы нам послужить как бы основанием к тому, чтобы над собой произнести суд, посмотрев на них, поставив перед собой вопрос: не являюсь ли я таким же?

Я уже упомянул о Каине, о том, что каждый раз, когда мы ду­маем: Ах, вышел бы, выпал бы этот человек из моей жизни…, ох, если бы только его не было! — мы поступаем, как Каин: это убийство.

Но еще до этого — вспомните падение Адама: он отвернулся от Бога и погрузился в тварность; он отвернулся от Бога и ушел в сот­воренное: разве мы не таковы? Это совсем не значит, что мы должны быть чужды всему, что Бог сотворил; конечно нет! Но вспом­ните о Христе: Он вошел в жизнь сотворенного Им, теперь падшего мира для того, чтобы в него внести Божественную гармонию, — не для того, чтобы в Царство Божие внести измерение падшего мира, не для того, чтобы в частную жизнь, в семейную жизнь, в общественную жизнь и, еще хуже, в церковную жизнь внести те отношения, те измерения, всё то, что делает наш мир падшим миром. Это первое, что можно об Адаме сказать

А второе: то, что мы делаем, опять-таки, подобно Адаму, который, согрешив, отвернувшись от Бога, погрузившись во всё зем­ное и услышав Бога, ходящего в раю, спрятался от Него. Мы можем воображать, что мы этого не делаем, — мы себе лжем! Потому что каждый раз, как мы обращаемся в сторону падшего, испорченного, гнилого мира, в котором живем, и выбираем его изме­рения, его суждения, его жизнь — мы закрываем глаза на Божие присутствие. Мы заставляем свою совесть замолчать, мы заставляем Бога отойти в сторону или сами прячемся от Него. Когда воины из­бивали Христа в претории, они завязали Ему глаза и спрашивали: Кто Тебя ударил?.. Разве мы этого не делаем постоянно в той или другой мере?! Мы не завязываем глаза Богу, но мы закрываем свои, мы отворачиваемся, мы уходим в потемки для того, чтобы дела тьмы совершать; вот первое, чему мы можем научиться от образа Адама…

Дальше: Каин и Авель — какая между ними разница? Разница в том, что Каин ушел было всеми корнями в земное, и когда он увидел, что Авель, который был свободен, который — да, пожинал плоды земли, но не поработился этой земле, был приемлем Богу так, как Каин не был приемлем, он себя не осудил: он проклял своего брата и убил его: если бы его не было, то не было бы надо мной суда, не было бы другого, который меня обличает своим существова­нием, тем, что он есть.

Перенеситесь мыслью на притчу Христову о званых и избран­ных, которая на прошлой неделе читалась: укоренение человека в землю и порабощение ей; порабощение человека своим трудом, своей работой, своим призванием; или порабощение человека своим счас­тьем и, может быть, даже своим горем…

И дальше: рассказ о Ламехе, который воскликнул: Если оскорб­ление Каину должно было наказываться семь раз, то всякое оскорб­ление мне будет наказало семьдесят раз семь… Разве в нас этого нет? Разве в нас не кипит гнев, мстительность, горечь, когда что-нибудь нас оскорбляет, кто-нибудь нас унижает, когда мы обездоле­ны кем-нибудь или чем-нибудь? Разве нет в нас мстительности? О, конечно, мы не убийцы, но сколько яда может быть в холодном слове, в том, как мы поворачиваемся к человеку спиной, каким ядовитым взором мы на него взираем — это месть наша. И есть другие формы мести, когда мы определенно творим человеку зло, когда мы говорим о нем злое, когда мы о нем сплетничаем, когда мы его образ в глазах других людей уродуем, не говоря о том, что порой мстительность наша доходит до его обездоления в той или другой области, в той или другой форме! Об этом каждый из нас должен по­думать.

И дальше, рассказ о потопе: что случилось? Бог говорит: Человечество стало только плотью; духа в нем уже нет, устремления ввысь уже нет, вещество — вот всё, что осталось от человечества; оно не может дальше существовать; такое человечество — не только изуродование, это конец…

Каково наше положение? В какой мере мы стали плотью, пе­рестав жить духом? В какой мере в нас есть еще устремленность к Богу, устремленность в наши собственные глубины, стремление ко всему, что является истиной, правдой, жизнью, — в какой мере это в нас еще остается? Или мы тоже стали плотью, то есть живем только землей, живем только веществом? И не станем отгоражи­ваться, говоря: Нет! Мы же ходим в церковь! Мы же молимся!.. О чем мы молимся?! — о благополучии, о здоровье, о счастье, о близких… Разве это молитва? Разве мы отрекаемся или отрешаемся от себя самих для того, чтобы быть с Богом, как мы порой можем забыть себя для того, чтобы быть с другом?.. Я даю только один пример, но каждый из нас может углубиться в свою душу и посмотреть на себя в контексте этого библейского рассказа.

И уже значительно дальше — рассказ о Лотовой жене. Ничем она не была плоха, вместе с Лотом и его людьми ушла она из Содома и Гоморры, из городов греха настолько отвратительного, что им надлежало быть уничтоженными. Они ушли, и было сказано: Не огляды­вайся! Уйди — не туда, куда глаза глядят, а куда Бог тебя пове­дет!.. Она оглянулась и стала соляным столбом; она не изменилась, она осталась солью в том смысле, в каком Христос говорит потом, что соль предохраняет от порчи, от гниения. Она осталась солью, но мертвой солью; жизнь из нее ушла, потому что она перестала гля­деть в сторону, куда ее зовет Бог, и оглянулась посмотреть: что будет, что происходит вне Бога?..

Сколько у нас любопытства — страшного, разрушающего — когда мы оглядываемся на то, что является порчей, гнилью, смертью, грехом, злобой, обезбоженностью! Нам кажется, что это не затраги­вает нашей чистоты, что мы остаемся теми же людьми, какими мы бы­ли, мы продолжаем верить в Бога, мы продолжаем хотеть добра. Да, мы остаемся в значительной мере солью, но жизни в нас больше нет. Потому что жизнь — только в устремленности к Богу, жизнь только в общении с Богом. Глядеть в бездну и глядеть в глубины Божии одновременно нельзя… Поставим еще и этот вопрос.

Но тогда какой же выход, есть ли какой-нибудь выход? Да! Я хочу вам дать два образа: образ Авраама и образ Иакова.

Авраам был язычником; он услышал глас Божий, зовущий его: это не был звук, это было нечто, что прозвучало в глубинах его души. Три раза он был призван; он встал и пошел, куда Бог его по­ведет; он поверил Богу, он ему доверился. Вера определяется в одиннадцатой главе Послания к евреям как уверенность в вещах невидимых, незримых: Авраам был уверен в том, что он слышал. И он пошел за Богом, куда бы Бог его ни привел.

И второе: Бог ему обещал, что родится у него сын, и что этот сын сделается начатком многочисленнейшего народа. И когда этот сын подрос, Тот же Бог повелел Аврааму этого мальчика, этого его сына взять и принести в кровавую жертву. Авраам не стал с Богом спорить; он Богу верил больше, чем словам, которые он слышал; он Богу поверил больше, чем своему пониманию Бога. И Бог, Которому была предоставлена вся судьба, его собственная и мальчика, нашел путь, потому что Авраам доверился Ему и поверил Ему безусловно, оставив Ему заботы о том, чтобы разрешить неразрешимое.

После этого, укоренившись в вере как уверенности и вере как безусловном доверии, Авраам начал прозревать нечто о Боге: явление Трех Ангелов у дуба Мамврийского, Которые, будучи Троими, говорили в единственном числе; тогда как в начале Ветхого Завета мы слышим, что Единый Бог говорит во множественном: Сотворим чело­века по образу Нашему и подобию… А здесь Три Ангела говорят «Я», Бог говорит. Авраам познал Бога как Единого Бога в Трех Лицах.

И всем путем своей жизни Авраам научился от Бога сострада­нию, научился любви, потому что когда Бог ему открыл, что хочет погубить Содом и Гоморру, Авраам стад просить о милости: Если двадцать человек, десять человек — если хоть один человек правед­ный остался — неужели Ты погубишь этот город? Разве Авраам со своей человеческой чувствительностью спорил с Божественным гневом? — Нет! Он тогда уже приобщился к пониманию Божественной любви, Божественному состраданию, и он Богу принес как бы в дар то, что Бог ему подарил…

И, наконец, последний образ: борьба Иакова во мраке с Анге­лом. Как часто мы бываем в потемках, как часто бывает, что для нас вера, Бог, судьбы Божии темнеют, и мы больше не понимаем. Как часто мы можем с Иовом сказать: Я не понимаю Тебя больше, Господи!.. И вот в этой темноте находился и Иаков: он связался, спаялся в борьбе с Ангелом, он хотел победить и понять; он всю ночь боролся, во всей темноте. И когда начало рассветать, он увидел, с Кем он борется, и спросил Его только об одном: Какое Тебе имя?.. Он хотел узнать имя Божие, потому что имя, в Ветхом Завете, во всей древности, до конца совпадало с сущностью Бога и человека. Он хотел познать Бога, Каким Он есть; употребляя слова апосто­ла Петра — может быть, приобщиться через это Божественной природе. Но было рано; сначала надо было Богу приобщиться чело­веческой природе.

И Ангел ему ответа не дал, имени Он не произнес. Позже, Моисей услышал нечто вроде имени: Аз есмь Сущий, — Я Тот, Который есть… Это всё, что мы можем знать. Но тогда Иаков не от­казался ни от борьбы, ни от страстного, отчаянного желания узнать. Когда мы бываем в потемках, хватает ли у нас стойкости, верности, крепости, решимости, безразличия к себе самим, желания познать Бога, чего бы это нам ни стоило, Каким бы Он ни оказался, когда настанет рассвет? Не отходим ли мы легко, говоря: Господи — ТЫ не хочешь мне открыться! Ты непознаваем; я буду довольствовать­ся тем малым, что я знаю. Я буду Тебе рабом, я буду Тебе наемником, буду требовать от Тебя награды за мои усилия, а сыном — нет, не могу быть!.. А вместе с этим мы призваны быть и не ра­бом, и не наемником, а быть сыном: путем покаяния, то есть решительного обращения от всего, начиная с себя самого, себя самой и всего прочего к Богу, и шествием путями Божиими, а не нашими.

Задумаемся над этими картинами, над этими вызовами Ветхого Завета! Я выбрал Ветхий Завет, потому что в значительной мере мы своей душевностью, своим отношением к жизни принадлежим Ветхому Завету. О Новом Завете мы слышим на каждой службе, мы слышим в евангельских и апостольских чтениях каждое воскресе­нье, каждый праздник; но задумаемся над тем, каковы мы на самом деле: еще не просвещенные, несмотря на крещение, несмотря на При­частие, несмотря на исповедь, несмотря на все то, что составляет нашу церковную жизнь: в какой мере мы являемся еще ветхоза­ветными тварями!? И причем не победителями, а теми, которые на­ходятся в отчаянном борении, и дай Бог, чтобы это было борение, а не поражение.

На этом я закончу вторую беседу, и надеюсь, что вы задумае­тесь над тем, что я в этих двух беседах говорил. Я попрошу вас сейчас снова вступить в период молчания. Потом мы соберемся в середине церкви на общую исповедь. Общая исповедь — это момент, когда мы себя сознаем живыми членами одного тела, когда грехи од­ного являются грехами другого, потому что мы все друг за друга ответственны. И я принесу исповедь сколько умею искреннюю, правди­вую, и будут периоды молчания в этой исповеди, чтобы каждый из нас мог исповедовать Богу свое собственное состояние в контексте того общего, что будет сказано. Потом будет еще короткое молчание, чтобы каждый из нас мог перед Богом постоять безмолвно, по­каянно, лично и правдиво. А затем будет произнесена над всеми разрешительная молитва после которой все участники этого говения могут завтра причаститься Святых Тайн. Если у кого будет нужда в личной исповеди — подумайте об этом хорошенько, раньше чем на нее решиться, потому что, может быть, надо было бы каждому из нас перед личной исповедью сделать то, о чем я говорил: примириться с каждым ближним, который нам досту­пен; исправить всё зло, всю неправду, которую мы творим и творили; и уже прийти лично, не как толпа кающихся грешников, как определяет Церковь святой Ефрем Сирии, а как ответственные члены Тела Христова, которые лично от всякого своего зла отрекаются, которые становятся перед Богом и начинают новую жизнь, чего бы это ни стоило.

Теперь мы вступим в период молчания: как я раньше говорил — в храме оно должно царить полностью, и если кому-нибудь оно не под силу, осознайте, что вы не можете молчать, что стоять пе­ред Богом и перед совестью нет сил. И если действительно так — то идите в ризницу и побудьте там с подобными вам.

ОБЩАЯ ИСПОВЕДЬ

Помилуй нас, Господи, помилуй нас: всякого бо ответа недоумеюще, сию Ти молитву, яко Владыце, грешнии приносим: помилуй нас!

Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. Господи, помилуй нас, на Тя бо уповахом: не прогневайся на ны зело, ниже помяни безза­коний наших, но призри и ныне, яко благоутробен, и избави ны от враг наших: Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твои: вси дела руку Твоею и имя Твое призываем.

И ныне и присно и во веки веков. Аминь. Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице! надеющиеся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианского.

Пречистому образу Твоему поклоняемся, Благий, просяще про­щения прегрешений наших, Христе Боже. Волею бо благоволил еси плотию взыти на крест, да избавиши яже создал еси от работы вражия: тем благодарственно вопием Ти: радости исполнил еси вся, Спасе наш, пришедый спасти мир.

Милосердия сущи источник, милости сподоби нас, Богородице. Призри на люди согрешившия, яви яко присно силу Твою: на Тя бо уповающе, Радуйся! вопием Ти, якоже иногда Гавриил, бесплотных Архистратиг.

Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша вольныя и невольныя: яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении: вся нам прости, яко благ и человеколюбец.

Помилуй нас Боже, помилуй нас!

Ныне приступих аз, грешный и обремененный, к Тебе, Владыце и Богу моему: не смею взирати на небо, токмо молюся, глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько!

Господи, сподоби меня научиться от мытаря, который не посмел и в церковь войти, но стоял у притолоки, зная, что церковь — это священная область Божия, что в ней не может быть места для греха: я же, как фарисей, вступаю в нее не с дерзновением, а с дерзостью, вступаю в нее, не отлагая моих мирских помышлений, стою в ней, будто по праву моему: Боже, не осуди меня вконец! Даждь мне ум, Господи, разумение, понимание… Боже, я вступаю в Твой храм, и не только мысли мои не прикованы к Тебе, даже мысли и сердце мое не сливаются с молитвой церковной, — но я смею и других отры­вать от молитвы своим движением, шумом, разговором. Господи, и даже этого я не умею понять! Боже! Даждь ми ум плакаться о делах моих горько…

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

О горе мне грешному, паче всех человек окаянен есмь! покая­ния несть во мне: даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько!

Господи, я поистине несчастнее тысячи людей: сколько мне было дано в жизни, Господи! Ты открылся мне, и я Тебе поверил; Ты путь мне указал заповедями, словом Твоим, примером Твоим — и я не последовал этому пути: Ты силы мне давал благодатью — и я не использовал их… Господи, если кому другому было бы дано то, что мне было дано, они бы прославили Тебя по всей земле. Боже, поистине окаянен есмь, поистине стою я осужденным за небрежение, за холодность, за пренебрежение Твоими дарами: поистине я стою перед Тобой, и не имею ни слова в свое оп­равдание, и слез не имею, не болит у меня сердце, не плачет оно, оно окаменело, холодно оно во мне лежит: Господи, коснись моего сердца, дай мне сердце плотяное, дай мне сердце чувствительное, дай мне покаяние, чтобы слезами омыть греховность мою… Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Безумный, окаянный человече, в лености время губиши. Помыс­ли житие твое, и обратися ко Господу Богу и плачися о делах твоих горько!

Да, Господи, я безумен: я живу в лености, гублю время, а дни лукавы, время бежит, и на каждого из нас идет время конца и суда. Смерть за плечами, смерть к нам приближается каждый час, суд перед нами, и живем мы так же беспечно, как при Ное люди, ставшие плотью… Боже, обнови нас! Потряси наши души, Господи, дай нам память смертную, но дай нам и память жизни! Господи, дай нам испытать то, что Павел говорил о смерти, что смерть — это не совлечение временной жизни, а облечение в вечность, но облечение подвижничес­кое! Боже, дай нам стряхнуть леность, беспечность, безответственность… Господи, дай нам помыслить наше житие, дай нам обратить­ся к Тебе, дай нам сознание нашего сиротства, нашего одиночества без Тебя, нашего сиротства через людей, кого мы отвергаем, кого мы забываем, и даждь нам покаяться!

Всесвятая Владычице Богородице, спаси и помилуй нас! Мати Божия Пречистая, воззри на мя грешного, и от сети диаволи избави мя, и на путь покаяния настави мя, да плачуся дел моих горько.

Владычице, Пречистая Дева Богородице! Ты всей жизнью откры­лась Богу — и Он стал человеком. Помолися, помолися о каждом из нас. Помилуй нас, Господи, молитвами Богородицы, Господи, помилуй нас!

Внегда поставлены будут престолы на судищи страшном, тогда всех человек дела обличатся; горе там будет грешным, в муку отсы­лаемым, и то ведуще, душе моя, покайся от злых дел твоих.

Господи, не Ты ли сказал, что всё тайное откроется? Придет время, когда каждый каждого увидит — какой ужас… Господи, при мысли, что верящие нам увидят, как они ошибались, что любящие нас с ужасом взглянут на нас! Но вместе и какой ужас будет каж­дому из нас себя увидать обнаженным от всякого притворства, от всякой лжи, стоящим перед сонмом человеческим и ангельским, и перед Тобой, Господи, как он есть, опустошенным, не имеющим в себе жизни… Господи, дай нам до конца покаяние, дай нам покаяться теперь, Господи, а не тогда, когда будет поздно! Господи, не дай нам легкомыслие, ожидающее всё от Тебя, дай нам ответной верностью и любовью стать Твоими учениками!

Помилуй нас, Господи, помилуй нас!

Праведники возрадуются, а грешные восплачутся — тогда никто не возможет помощи нам, но дела наши осудят нас; темже прежде кон­ца покайся, о душе, от злых дел твоих.

Господи, на земле Ты дал нам быть сонмом человеческим, быть телом живым, где каждый член поддерживает и спасает другого, и где каждый член может осквернить и погубить другого. И будет вре­мя, когда мы будем стоять перед Тобой, Господи, и никтоже нам не сможет помочь, — тогда каждый будет стоять со всей ответственнос­тью за всю жизнь свою. Господи, к тому дню дай нам покаяться, дай нам исправиться! Господи, даждь каждому из нас научиться состраданию, братской любви, друг друга тяготы носить, Господи, дай нам до конца нашей жизни покаяться от злых наших дал!

Помилуй нас, Господи, помилуй нас!

Увы мне, великогрешному, иже делы и мысльми осквернихся, ни капли слез не имею от жестокосердия! Ныне возникни от земли, душе моя, и покайся от злых дел твоих!

Господи, чего я не совершил, о том помыслил, если не делом, то желанием, мечтанием… Господи Боже, и каменное у меня сердце, и безжизненное, и всё погружено в землю; уже как бы схоронена, Господи, душа моя, моя жизнь — прах. О Боже! Дай мне покаяться!

Дай мне отвернуться от злых дел, от всякой неправды, от грехов мысли, от грехов воспоминания, от грехов сердечных влечений, от всякого греха, Господи, дай мне отвернуться как от смерти, как от погибели! Боже, дай мне ощутить это, дай мне понять! Свя­тые это поняли, апостолы Твои поняли, бесчисленные грешники покая­лись — неужели я один останусь без покаяния, без исправления!

Недостаточно мне, Господи, плакаться перед Тобой, когда-то незнание могло спасать, теперь только верность может спасти — Боже, помоги! Дохни Духом Твоим Святым, потряси наши сердца, потряси наши жизни, дай нам опомниться, пока еще есть время!

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Се, взывает, Госпоже, Сын Твой, и поучает нас на добро, аз же, грешный, добра всегда бегаю. Но Ты, Милостивая, помилуй мя, да покаюся от злых дел моих.

Владычице, как смею я обращаться к Тебе, Всечистой, я — всеоскверненный! Пожалей, Владычице! Помолись, чтобы нам очистить­ся! То добро, о котором мы знаем, мы не творим, то зло, которое мы познаём как зло, мы совершаем. Владычице, помоги родиться в сердце, в мысли нашей тому чутью к добру и тому отвращению ко злу, которое только может нас спасти!

Всесвятая Владычице Богородице, спаси нас!

Помышляю день страшный и плачуся деяний моих лукавых: како отвещаю бессмертному Царю, коим дерзновением воззрю на Судию, блуд­ный аз? Благоутробный Отче, Сыне Единородный, Душе Святый — поми­луй мя!

Помилуй нас, Господи, помилуй нас!

Связан многими пленицами грехов, содержим лютыми страстьми и бедами, к Тебе прибегаю, моему спасению, и вопию: помози ми, Дево, Мати Божия!

Господи, перед мыслью нашей прошли образы: и падение Ада­мово, и Каиново, и Ламехово, и жены Лотовой, и современников Ноя: как мы на них похожи, Господи! Дай нам вглядеться в них, как в зер­кало, и ужаснуться о себе, так же как мы ужасаемся о них, когда читаем о них! Дай нам научиться от подвижников веры, от отца всех верующих Авраама, поверить Тебе, верными Тебе быти, искать Тебя, и как Иаков, если нужно, и во тьме бороться, чтобы познать Тебя!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Широк путь зде и угодный сласти творити. Но горько будет в последний день, егда душа от тела разлучатися будет! Блюдися от сих, человече, Царствия ради Божия!

Боже, кто из нас не видел умирающего, который в ужасе ожидал своей смерти, который был так погружен в свою плоть, что чувство, что она вымирает, что жизнь течет из нее, казались кон­цом, — разве мы не таковы? Господи, разве мы духом живем? Разве смерть нам не страшна? Разве не кажется она нам концом, а не нача­лом, не торжеством жизни, а поражением? Вот где мера нашей обездоленности, отсутствия духа, отсутствия жизни в нас! Будет и в нашей жизни последний день! Будет и наша душа разлучаться от тела. Господи, даждь нам вкусить вечной жизни до того, как придет временная смерть! Даждь нам, Господи, мужество и силу и подвиг к тому, чтобы совершить этот путь — а путь, Господи, проходит через ближнего моего: что вы сотворите одному их малых сих, вы Мне со­творили: Ты Сам, Господи, это сказал! В притче о козлищах и овцах Ты призывал нас быть просто человечными, потому что иначе не при­общиться нам жизни Божественной: только Человек может стать Богочеловеком — а кто из нас смеет сказать, что он — Человек в истин­ном, полном смысле слова? И как мы обижаем друг друга, как мы об­ходим друг друга!

Помилуй нас, Господи, помилуй нас!

Почто убогого обидеши, мзду наемничу удержуеши, брата твое­го не любиши, блуд и гордость гониши. Остави убо сия, душе моя, и покайся Царства ради Божия!

Помилуй нас, Господи, помилуй нас!

О безумне человече. Доколе углебаеши, яко пчела, собирающи богатство твое: вскоре бо погибнет, яко прах и пепел: но более взыщи Царствия Божия.

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Госпожа Богородице, помилуй мя грешного, и в добродетели укрепи, и соблюди мя, да внезапная смерть не похитит мя, негото­вого, и доведи мя, Дево, до Царствия Божия.

Господи, даждь нам услышать слово Твое:

Во Царствии Твоем помяни нас, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем!

Блаженны нищие духом, яко тех есть Царство Небесное!

Блаженны плачущие, яко тии утешатся!

Блаженны кротции, яко тии наследят землю!

Блаженны алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся!

Блаженны милостивые, яко тии помилованы будут!

Блаженны чистые сердцем, яко тии Бога узрят!

Блаженны миротворцы, яко тии сыны Божии нарекутся!

Блаженны изгнаны правды ради, яко тех есть Царство Небесное!

Блаженны есте егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради —

Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах.

Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит, на месте злачне тамо всели мя, на воде покойне воспита мя. Душу мою обрати, настави мя на стези правды имене ради Твоего! Аще и пойду посреди сени смертныя — не убоюся зла, яко Ты со мною еси! Жезл Твой и палица Твоя та мя утешиста. Уготовал еси предо мною трапезу сопротив стужающих мне. Умастил еси елеем главу мою, и Чаша Твоя упоявающи мя, яко державна. И милость Твоя поженет мя вся дни живота моего, еже вселитися мне в дом Господень в долготу дний.

Беззакония моя презри, Господи, от Девы рождейся, и сердце мое очисти, храм то творя пречистому Твоему Телу и Крови, ниже отрини мене от Твоего Лица, без числа имеяй велию милость.

Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. Во причастие Святынь Твоих како дерзну, недостойный? Аще бо дерзну к Тебе приступити с достой­ными, хитон мя обличает, яко несть вечерний, и осуждение исходатайствую многогрешней души моея: но очисти, Господи, очисти скверну души моея, и спаси мя, яко Человеколюбец.

Многая множества моих, Богородице, прегрешений, к Тебе прибегох, Чистая, спасения требуя: посети немощствующую мою душу, и моли Сына Твоего и Бога нашего дати ми оставление яже содеях лютых, Едина Благословенная!

Господи, Боже мой, вем, яко несмь достоин, ниже доволен, да под кров внидеши души моея, занеже весь пуст и пался есть, и не имаши во мне места достойна, где главу подклонити. Но якоже с высоты нас ради смирил еси Себе, смирися и ныне смирению мо­ему! Якоже восприял еси в вертепе и в яслех бессловесных возлещи, сице восприими и в яслех бессловесныя моея души и во оскверненное мое тело внити: якоже не неудостоил еси внити и свечеряти со грешники в дому Симона прокаженного, тако изволи внити и в дом смиренныя моея души, прокаженныя и грешныя. И якоже не отринул еси подобную мне блудницу и грешную, пришедшую к Тебе и прикоснувшуюся Тебе, сице умилосердися и о мне грешном, приходящем и прикасающимся Тебе. И якоже не возгнушался скверных ея уст и нечис­тых, целующих Тя, ниже моих возгнушайся сквернших оныя уст и нечистших, ниже мерзких моих и нечистых устен, и скверного и нечистей­шего моего языка. Но да будет ми угль Пречистого Твоего Тела и Честныя Твоея Крови во освящение, просвещение, в здравие, в смирение моей души и тела, во облегчение тяжестей многих моих согрешений, в соблюдение от всякого диавольского действа, во отгнание и в возбранение злого моего и лукавого обычая, во умерщвление страстей, в снабдение заповедей Твоих, в приложение Божественныя Твоея бла­годати и Твоего Царствия присвоение. Не бо яко презирая прихожду к Тебе, Христе Боже, но яко дерзая на неизреченную Твою благость! И да не на мнозе удаляяйся общения Твоего, от мысленного волка звероуловлен буду! Темже молюся Тебе: яко Един сый Свят, Владыко, освяти мою душу и тело, ум и сердце, чревеса и утробы, и всего мя обнови, и вкорени страх Твой во удесех моих, и освящение Твое неотъемлемо от мене сотвори! И буди ми помощник и заступник, окормляя в мире живот мой, сподобяя мя и одесную Тебе предстояния со святыми Твоими, молитвами и моленьми Пречистыя Твоея Матери, невещественных Твоих служителей, и пречистых сил, и всех святых от века Тебе благоугодивших. Аминь.

Вем, Господи, яко недостоин причащаюся Пречистого Твоего Тела и Честныя Крови, и повинен есмь, и суд себе ям и пию, не рас­суждая Тела и Крови Тебе, Христа и Бога моего. Но на щедроты Твоя дерзая, прихожду к Тебе рекшему: ядый Мою Плоть и пияй Мою Кровь во Мне пребывает, и Аз в нем. Умилосердися убо, Господи, и не об­личи мя, грешного, но сотвори со мной по милости Твоей! И да бу­дут ми Святая сия во исцеление, и очищение, и просвещение, в сохра­нение, в спасение, во освящение души и тела, во отгнание всякого мечтания и лукавого деяния и действа диавольского, мысленне во удесех моих действуемого, в дерзновение и любовь яже к Тебе, во исправление жития и утверждение, в возращение добродетели и со­вершенства, во исполнение заповедей Твоих, в Духа Святого общение, в напутие живота вечного, во ответ благоприятен на Страшном Судище Твоем, не в суд или во осуждение!

Господи, сподоби нас ныне безмолвно предстоять перед Тобой, и каждому из нас принести покаяние в тех грехах, которыми мы лично согрешили перед Тобой! И затем, Господи, сподоби нас, как единое тело, каждый и всем вместе, принять разрешение грехов наших, и допусти нас, Боже, до причастия Святых Твоих Тайн во исцеление и в жизнь вечную…

Молчание

Господи, пророком Твоим Нафаном Давиду царю, сугубо Тебе согрешившему, грех его открывый, но и прощение возвестивый, всех от века покаянием к Тебе пришедших в лице друзей Твоих вчинивый: Савла, гонителя Твоего, апостолом Твоим Павлом соделовавый, и Пет­ра, трижды от Тебя отрекшегося, приявый — прими нас ныне, Господи, якоже отец принял блудного сына своего, отпусти нас с миром, якоже отпустил Ты, Господи, жену, взятую в прелюбодеянии за покаяние ея, и повелевый ей впредь не грешить, просвети наш ум светом разума святого Евангелия Твоего, мысль нашу Твоим смирением сохрани, и воздвигни нас, Господи, на Твое славословие! И сподоби нас служити Тебе, и поклонятися Тебе, и посильно любить Тебя, и ближнего нашего: молитвами Пречистой Девы Богородицы и святых Твоих. Аминь.

Господь и Бог наш Иисус Христос, Своей благодатью и челове­колюбием да простит вам, чада духовныя, все прегрешения наша вольныя и невольныя; и аз, недостойный епископ Антоний, властию Его мне данной, прощаю и разрешаю вас от всех грехов ваших во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Благословен Грядый во имя Господне! Бог Господь, и явися нам!

Богородице Дево, радуйся! Благодатная Марие, Господь с Тобою, Благословенна Ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего: яко Спаса родила еси душ наших!

Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим!

Преславная Приснодево, Мати Христа Бога! Принеси молитву нашу Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши! Аминь.

Опубликовано: Пастырство. М.: Никея, 2018.