Об исповеди. Рождественское говение

Раньше, чем приступить к самой беседе говения, я хочу сделать два объявления. Первое — о том, как оно будет происходить сейчас. Значит, будет первая беседа, которая продлится минут 40-45, в зависимости от вашего терпения и моей энергии, затем будет перерыв, в течение которого я вас прошу или здесь, или в большом зале, или в церкви молчать, т.е. побыть с самими собой и подумать о том, что будет сейчас сказано. Если оно никакого отношения к вам не имеет, тогда привносите свои собственные мысли и обсуждения, но, во всяком случае, соблюдайте полное молчание с тем, чтобы иметь возможность войти внутрь себя из шумихи и взаимных разговоров. А второе, я хочу вам прочесть (я буду это объявление читать множество раз до дня, когда оно совершится), объявление, которое относится ко всем русским нашего прихода и к тем русским, которые так или иначе с нами или с ними связаны.

Все годы, которые прошли, у нас число русских все уменьшалось. Когда я приехал сюда, русское поколение состояло из людей возраста моей матери и бабушки и нескольких людей моих лет, и маленьких детей. Англичан и людей иной национальности тогда не было. Постепенно дети выросли, и появилось новое поколение от смешанных браков, в котором русский язык уже был не свой родной, а или первый, или второй язык, который они знали, но не язык молитвы, не язык глубокого общения. И появились мужья и жены англичане и отдельные англичане, которые захотели стать православными. И тогда приход русский показал замечательную открытость. Я помню, тогда у нас было человек десять англичан, и я поставил вопрос о том, можно ли совершать некоторые службы на английском языке, можно ли некоторые беседы проводить на английском языке вместо русского. И весь приход единодушно сказал: «Да, потому что Бог послал нас в Англию для того, чтобы принести православие, и если какие-то люди отзываются через нас на красоту и на глубину православия, то мы должны всячески им содействовать». И число англоговорящих стало увеличиваться, старое поколение все умерло, и большинство остающихся оказались англичанами или детьми, рожденными от пяти последовательных смешанных браков. С третьего смешанного брака, конечно, русский язык уже не свой и, во всяком случае, не язык молитвы. А затем, число англоговорящих увеличилось и равновесие переменилось совершенно. Громадное большинство были люди англоязычные и меньшинство — русские.

Теперь положение переменилось: у нас новая волна русских из России, и это ставит вопрос для прихода о том, чтобы найти свое новое лицо, где и русские, и англоязычные нашли бы свое место и сделали бы свой вклад. И вот, 25-го числа этого месяца, в Татьянин день после литургии я предполагаю устроить собрание только для русских, чтобы объяснить всем, каково наше положение, и призвать всех, кому дорог русский язык и дорого русское православие, принять живое участие в строительстве прихода. Потому что за все десятки лет, которые прошли, англичане брали на себя ответственность за всю администрацию, за всю организационную работу. И теперь нам, русским, надо вновь влиться в эту работу и внести, во-первых, те глубины русской духовной традиции, которые вы принесли из России, так же как мы их в свое время принесли. И, с другой стороны, принять живое участие, чтобы это был ваш приход полностью, не приход, разделенный на две группы, а спаянный, единый приход. И я сейчас прочту вам объявление, которое составил о. Михаил вместе со мной, которое будет повторяться и повторяться, потому что мне хотелось бы, чтобы сколь возможно большое число русских пришло, поняло, что мы делаем, почему мы таковы, и приняло участие в настоящем снова церковном строительстве, которое мы старались осуществить в течение уже теперь 50-и почти лет со мной, а до меня с о. Владимиром Феокритовым. Озаглавлено это так: «Встреча верующей общественности».

Это я буду зачитывать еще несколько раз в церкви, потому что мне очень хотелось бы, чтобы участвовало как можно большее число людей, не потому что я гоняюсь за количеством, а потому что это такая насущная тема, мы можем сыграть такую живую роль в стране, которая нас приютила, и на Западе вообще, и мы ее не осуществляем до конца.

* * *

Беседа первая

Слово «говение» значит «период внимания», внимания к самому себе, но не на той плоскости, в которой мы постоянно внимательны к себе — в работе ли, в семейной ли жизни, в дружбе и так далее, а внимания по отношению к самому глубинному, что в нас есть. Не к своим переживаниям, а к своей сущности. И поэтому говение каждый год мы проводим так, что бывает две или три беседы, в зависимости от обстоятельств, и затем период молчания. И этот период молчания чрезвычайно важен, потому что это момент, когда вы, если слушали беседы, можете на основании слышанного стать перед самим собой и поставить перед собой вопрос, каково ваше отношение к сказанному, что оно вам говорит, и что вы можете из этого творчески сделать. Эта беседа будет длиться около трех четвертей часа, потом будет период молчания, а затем в час дня будет наше общее кормление в большом зале, и в два часа я снова проведу беседу, тоже приблизительно три четверти часа, затем будет снова период молчания, а затем общая исповедь. И вот об этой общей исповедью я хочу сразу сказать нечто.

Очень многие, которые приходят на исповедь, приходят со списками грехов. Я помню молодого человека, который пришел и принес с собой длинный лист, где в алфавитном порядке были перечислены все грехи, которые святые и грешники в себе находили и записывали. И я помню, как, беседуя с этим молодым человеком, когда он кончил вычитывание этого листа, я ему сказал: «Я вам не могу дать разрешительной молитвы, потому что вы не исповедовали своих грехов. Вы половину слов, которые вы читали, не понимаете. Что такое «мшелоимство», что такое то, что это?» «Да нет, мне сказали, что надо исповедовать все грехи». Я говорю: «Да, свои, но не обязательно чужие». «А что же мне делать?» «Делайте очень просто: поставьте перед собой вопрос, что вы собой представляете перед своей совестью и перед лицом Бога и об этом говорите. Это будет не полная исповедь в том смысле, что это не исчерпывает вашей личности до конца. Но это — как археологические раскопки: раскапывают землю и находят первый слой, и это уже находка. Когда этот слой освоен, тогда можно копать дальше и постепенно можно раскопать целый город, но для начала надо переходить от одного слоя к другому. Причем, можно получить разрешительную молитву о тех грехах, которые уже обнаружены и которые признаны как таковые, но нельзя получить оптом разрешение грехов, о которых мы не имеем никакого представления. И вот, есть древняя молитва, в которой говориться, что разрешаются в тебе все грехи, которые ты исповедовал и те грехи, которые ты еще не осознал, но которые еще перед тобой.»

Это очень важный момент, потому что исповедь — это возобновление новых отношений с самим собой и с Богом. С самим с собой в том смысле, что мы перед исповедью и в течение исповеди стараемся быть предельно честными, искренними, и поэтому мы говорим о себе не со священником, а с Богом. И почему мы говорим с Богом? Разве Он не знает всего? Конечно, знает. Но вы знаете, как бывает с друзьями. Если мы дружим с кем-нибудь и в чем-нибудь оказались ему неверным, то недостаточно того, чтобы он это знал. Надо, чтобы мы сами подошли к нему и сказали: «Ты, вероятно, это слышал от других, ты это знаешь, наблюдая жизнь вокруг себя: я по отношению к тебе был не лоялен, я тебя предал. Говорили о тебе плохо, а я смолчал. Я мог бы тебя поддержать или помочь — я струсил или поленился». И вот, так мы должны относиться и к своей исповеди. Подойти к Богу и Ему сказать: «Да, Ты это знаешь, но я хочу это открыть перед Тобой, чтобы с моей стороны была полная открытость, полная правда, и чтобы дружба наша была настоящей дружбой двух друзей, а не одного, который несет на себе всю тяжесть колеблющейся неверности моей».

Исповедь происходит перед лицом священника, но священник не является судьей и не является тем, который может разрешить все наши проблемы. Священник — это человек, который по призванию, по благословению Божию тут поставлен для того, чтобы с нами молиться, который приходит к Богу и говорит: «Господи, вот человек, который согрешил, как все люди грешат, который хочет возобновить с Тобой дружбу. Прими его! Вся Церковь в моем лице Тебя об этом просит. Не отвергни его». В поучении перед исповедью священник говорит: «Не усрамись и не убойся меня, но все скажи открыто, и ты получишь прощение от Бога». Бог — это Тот, к Кому обращена наша исповедь, так же как обращена наша молитва. И он говорит: «Я только свидетель того, что ты будешь говорить».

Что за «свидетель», какого рода «свидетель»? Вы знаете, какие бывают свидетели. Случится несчастный случай на дороге. Вы нечаянно там оказались, и вас спрашивают: «Что точно случилось? Кто на кого налетел, кто виноват? Что вы видели?» И так как мы не связаны ни с тем, ни с другим лицом, мы в своей простоте и ясности говорим: «Вот то, что я видел. Кто виноват, кто не виноват, я не могу вам сказать, но вот точно то, что случилось». Это один род свидетелей. Бывают свидетели на суде. Одни свидетели — в защиту обвиненного, а другие — против него. Это уже другого рода свидетель. Это — человек, который видел, испытал, слышал и который занимает точное положение: виноват этот человек, а не другой. И есть третий род свидетелей. Вы, наверное, помните, как в Евангелии об Иоанне Крестителе говорят, что он «друг Жениха». А друг жениха в еврейской традиции был человек, который жениха и невесту приводил в их брачную комнату, оставлял там одних, закрывал за ними дверь и сторожил эту дверь, чтобы никто не ворвался и не прервал их таинственного и таинственного общения. И вот священник на исповеди именно в этом положении. Он каждого из нас приводит и ставит перед лицом Божиим тем, что он с нами молится, т.е. открывает дверь молитвы и молитвой, чтобы мы оказались лицом к лицу с Богом, а не с ним, а затем он стоит и молится. Молится не всегда словами, а молится всем криком души: «Господи, пожалей, Господи, прими, Господи, дай ему мужество, Господи, дай ему зрячесть, помоги ему все высказать, что надо высказать, чтобы он очистился, освободился, чтобы он вырвался из плена, в котором он до сих пор находился и теперь еще, может быть, находится». И он стоит там, моля Бога принять кающегося.

Слушает исповедь Господь, слушает исповедь и священник, но поскольку я знаю, священник и Господь слушают эту исповедь несколько по-иному. Как Господь слушает исповедь — ясно, Он все видит. Он слышит то, что сказано, Он слышит то, что недосказано, Он видит то, что исповедующийся боится сказать, но на что он как-то намекает: «Ты Сам пойми, Господи, я боюсь это сказать о себе». Священник слышит то, что говорит исповедующийся, и он порой слышит только то, что кающийся говорит, и ничего дальше он не может воспринять, сколько бы он ни внимал. И поэтому, когда придет время, после того как кающийся все скажет, ему дать какой-нибудь совет, он будет придерживаться того, что он слышал, но дальше он не может идти. Но порой, и это бывает не так редко, священник слушает и через молитвенное общение он как-то улавливает многое, что этот человек в себе не уловил достаточно ясно, чтобы высказать, или не высказал просто. И тогда он может отозваться на это с большей глубиной. Я знаю случай, когда человек приходил на исповедь, не ко мне, хотя и со мной это бывало, но к другим священникам, опытным, глубоким, освященным, и священник выслушивал эту исповедь и говорил: «Все, что ты сказал — правда, и это надо было сказать, но за этим стоит то, что ты за деревьями леса не видел, то, что ты не сумел уловить, и я тебе скажу, в чем дело». И ему вдруг одним словом, одной фразой указывал на то, что на самом деле являлось глубиной его исповеди. Не глубиной его греховности, а то, что за этой исповедью стояло, то, что все сказанное собирало во едино. Это могло быть тщеславие, это могла быть зависть, это мог быть страх, мало ли что это могло быть. А все, что было сказано, было как листья на дереве. Да, каждый лист на своем месте, но дерево и корни этого дерева являются основной исповедью.

И вот порой бывает, что священник может ответить на как будто не исповеданное, хотя на самом деле, из совокупности всего сказанного он вдруг уловил что-то. Иногда он может сказать: «Знаешь, я тебе от имени Божьего могу сказать то или другое». А иногда он может сказать: «От имени Бога я тебе с уверенностью сказать не могу, но я могу тебе сказать из того опыта, который у меня есть, и из того знание, которое я приобрел из чтения и через наставников моих». А иногда бывает, что священник ничего не может сказать. Не потому что он не слышал, не потому что он не понимал слова, которые были сказаны, а потому что у него слов нет, он не знает, что сказать. Есть два примера из жизни святого Амвросия Оптинского, которые об этом говорят. Два раза приезжали к нему на исповедь купцы из соседних городов, исповедовались, долгий имели с ним разговор, открывали всю свою жизнь и душу и ждали ответа. Он им говорил: «Помолюсь и отвечу». И через день, другой, третий, в каждом случае исповедовавшийся приходил и говорил: «Мне надо обратно в город, что же ты молчишь?» И два раза Амвросий Оптинский говорил: «Я все эти три дня молился Божией Матери, чтобы Она мне открыла, что сказать. Она молчит. Что я могу сказать?» И к этому надо относиться с уважением, когда ты приходишь на исповедь. Священник может тебе сказать: «Я ничего тебе не могу сказать». И тут не следует подумать: «Ну, вот, ему до меня нет дела! Я ему открыл всю свою душу, я принес всю трагедию моей жизни, а он мне говорит: ну и уходи теперь себе спокойно. Я тебе дам разрешительную молитву и довольно с тебя!» Это не так. Это значит, что священник ответственно не хочет сказать от себя то, что никак не укорено в Боге, в молитве, в общении. Это нам надо помнить, потому что это бывает. Если священник действительно вдумчив и серьезен, то это должно случаться, потому что надумывать ответ — преступление.

Иногда священник, к которому мы приходим, нам кажется чуть ли не святым, замечательным. И тогда нам легко к нему идти, ему открыть свою душу и от него получить наставление. Иногда бывает, что священник, к которому мы приходим, не является предметом нашего восхищения или даже нашего уважения. И что нам тогда делать? Нам надо помнить то, что я сказал в самом начале: что мы не к священнику идем, что мы идем к Богу, а что священник стоит свидетелем того, что мы пришли, и свидетелем того, что мы говорим. И этот священник может быть хорош и плох. Во-первых, это не нам судить, потому что душу человека очень трудно обсудить.

Но я вам дам пример. Я был прихожанином малого миссионерского храма в Париже. Нашего священника во время немецкой оккупации арестовали, его заменил другой священник, которого мы не ахти как уважали. Он очень много пил, он даже часто служить не мог. Он приходил в храм, уже качаясь на ногах, я его ставил в угол храма и становился перед ним, чтобы он мог упасть на меня, а не пол и не осрамился бы, поэтому многие его не уважали, презрительно к нему относились. Я узнал много позже, почему он стал таким: он был молодым офицером, когда Белая Армия покидала Крым. Он был на одном судне, на другом судне была его молодая жена и дети. И во время обстрела то судно, на котором были все его любимые, пошло на дно, и он остался один. Конечно, вы можете сказать: с Иовом случилось нечто подобное. Все его дети погибли, но он не отвернулся от Бога и остался тем праведником, каким он был изначально, но ожидать этого, а тем более требовать этого никто не имеет право. Я помню, когда отец Михаил Бельский был взят в тюрьму, я пошел к нему (т.е. пьющему священнику – ред.) на исповедь. Я его хорошо знал, я все знал о нем, кроме причин, почему он начал пить. Я только знал его как пьяного священника. И я ему исповедовался. Я помню, как он стоял надо мной и плакал, но не пьяными слезами, — он плакал от соболезнования. Это было не только со-чувствие, это было соболезнование. Его душу разрывало то, что тут молодой еще человек исповедуется перед ним, приносит грехи свои, и что он может погибнуть, если не оправится. И когда я кончил исповедь, он мне сказал: «Ты знаешь, кто я такой, что я не имею права дать тебе никакого совета, потому что я сам не достоин и священства, которое мне дали, и твоего доверия. Но ты пойми: ты еще молод, не стань таким, каким я стал. И вот что я тебе скажу для того, чтобы тебе помочь таким не стать, как я». И он мне тогда дал несколько советов, которые были драгоценны, потому что они были вырванные с кровью из души человека, который исстрадался о своей греховности. Он не сумел ее победить, но он никогда не успокоился. Он всегда боролся и падал, но после каждого падения он подымался и шел к Богу, открывал Ему свою душу, плача не от вина, а от истинного раскаяния. И эта одна из самых потрясающих исповедей, которые мне пришлось в жизни пережить.

Я думаю, что вы должны это запомнить, потому что даже не доходя до такой крайности, бывает, что священник, к которому вы приходите ничего не представляет собой, как будто. Ну, человек, как человек, служит, вот и все. Почему он стал священником, никому не известно. Я даже вам скажу, как человек может отозваться на причины, почему священником человек стал. Я как-то ехал на поезде из Крыма в Москву. В течение путешествия, которое было долгое, я вышел в коридор рано-рано утром, и мимо меня прошел, качаясь во все стороны, пьяный мужичек. Он остановился в глубине коридора, повернулся и говорит: «Хм, шикарный вагон построили! Верно, для этого попа, который там стоит». Я к нему обратился и говорю: «Да, нет! Не успели бы построить этот вагон между моментом, когда я купил билет и когда я сел на поезд». «А, — говорит, — а ты и разговаривать готов. А ты понимаешь, что я уже завтракал?» Я говорю: «Да, я носом слышу, что ты завтракал уже». Он подошел и начал меня спрашивать, почему я стал священником. Я ему, как умел, объяснял. У него трагическая была жизнь, он не даром запил. Он был летчиком, бил целые города и деревни, и он не мог приди в себя от ужаса того, что он сделал. И в разговоре я ему объяснял свои причины. Он говорит: «Нет, не может быть. Ты мне все о Боге говоришь, но Его же нет. Значит, что-нибудь другое. Чем ты был раньше, чем попом стал?» Я ему сказал: «Я был доктором». «Ну, — говорит, — тогда все ясно: незаконный аборт совершил, тебя выгнали и никакого другого места ты себе не нашел, как в Церкви. Тогда все просто» … Можно и так объяснить, но самое важное то, что человек в какой-то момент выбрал каким-то непонятным образом служение Богу, которого он не достоин, — и служения, ни Бога, ни даже людей, к кому он послан.

Я хочу вернуться к тому, что сказал немножко раньше о том, что бывает, что священник может вам сказать: «Это я тебе говорю от имени Божьего». Если священник всегда так говорит, то приходится сомневаться в том, потому что никто из апостолов или святых не говорил всегда от имени Божьего с такой уверенностью, но иногда бывает, что и грешный человек, как у Лескова сказано, может «правдой обмолвиться», нечаянно сказать или по вдохновению сказать то, что лучший человек, может быть, не нашел бы. Апостол Павел два раза говорит: «Это я вам говорю именем Божиим, а это я вам говорю от себя». Он знал, что то, что он говорил в одном случае, исходит из таких глубин, в которые он не мог сам бы углубиться, что из этих глубин поднялась мысль, поднялось чувство, поднялось понимание.

А иногда — опыт. Священник читал, молился, исповедовался, был руководим большим человеком, чем он, и он может вам посоветовать. А иногда, как я сказал раньше, он должен научиться молчать. И вы должны это молчание принимать с уважением, потому что это значит, что он настолько вас уважает, что он не хочет вам с легкостью дать совет, который не достоин вашего покаяния.

Иногда бывает, очень редко бывает, что священник не может дать разрешительной молитвы. От чего это может зависеть? Это может зависеть от того, что человек так исповедовался, что ясно, что он ничуть не кается в том, что он сказал, что он где-нибудь вычитал список грехов, выложил вам, а теперь, пожалуйста, давайте ему разрешительную молитву и допустите его до причастия. Это бывает. И это очень трагический момент, с одной стороны, а с другой стороны, это может быть спасительный момент, потому что спасительный момент в том заключается, что человек вдруг поставлен перед лицом того, что одними словами ты не отделаешься, что ты не можешь просто сказать: ну, да, вот, то-то и то-то сделал и с тебя, батя, довольно, что что-то должно другое случиться.

Мне вспоминается рассказ из жизни отца Александра Ельчанинова. Верно, некоторые из вас слышали уже то, что я сейчас говорю, но это вещи очень важные, которые должны повторяться, потому что мы их забываем — не памятью, а нутром. В 20-х годах были съезды молодежи во Франции. И на одном из этих съездов был офицер, который участвовал в Первой мировой войне и в гражданской, и который пришел к нему на исповедь. И он сказал: «Отец Александр, я могу вам исповедовать всю свою жизнь, я ее продумал, я знаю, что в ней злого, не приемлемого ни для Бога, ни для людей, но раскаяния у меня никакого нет. У меня сердце каменное, я ничего не чувствую. Я могу вам дать перечень грехов, но они для меня просто пустые слова». И отец Александр ему сказал вещь, которая требовала большой духовной глубины и смелости человеческой. Он сказал: «Я тебя слушать не буду. Завтра я буду служить литургию. Перед литургией, когда весь съезд молодежи будет собран, ты выйди перед царскими вратами и скажи, что вот, отец Александр не принял моей исповеди, потому что во мне нет покаяния и мне велел, или вернее посоветовал, исповедоваться перед всеми вами в надежде, что вы мне поможете». И он начал исповедь свою. Он ожидал, что, когда он начнет говорить о своих грехах, весь съезд окаменеет и как бы от него отойдет или как-то внутренне его начнет отталкивать. И вдруг он почувствовал, что весь этот съезд молодежи открылся состраданием, болью души, разверз объятия свои, и он был так поражен этим ответом съезда, ответом множества молодежи, которое готово было его принять, несмотря на всю его греховность, что он разрыдался и всю свою исповедь мог сказать уже со слезами и получить разрешительную молитву о грехах истинно исповедованных.

И эта практика была древней Церкви. Мы теперь исповедуемся лицом к лицу со священником. Но в ранние годы не так было. Я помню рассказ о том, как тогда собиралась община, и человек исповедовал свои грехи перед общиной. И только если община могла сказать: да, мы готовы, и мы в состоянии принять его на свои плечи, какой он есть, греховный, не потому что он вдруг чудесно изменился от того, что он нам открыл свою жизнь, — только тогда священник мог ему объявить прощение от Бога. Иначе они продолжали молится до момента, когда созреет и община, и кающийся. И поздно в истории, говорят, при Иоанне Златоустом, но может раньше, может, позже, начались частные исповеди, потому что уже общины не были в состоянии принять чужой исповеди. Знаете, когда общины были гонимы, когда они состояли из небольшого числа людей, которые были все едины, потому что их соединяло только одно — их вера во Христа, тогда можно было ко всем приди и сказать: «Вот каков я. Вы меня принимали, я один из вас, и я это тело, в котором я являюсь как бы членом, ранил своей греховностью, и только это тело может меня обновить». Но когда общины перестали быть малым числом гонимых христиан, когда в эти общины влилась масса людей, которые влились, потому что и император стал христианином, и потому что гонения кончились, и потому что опасности больше не было, и потому что для того, чтобы в жизни пройти свой путь безбедно, надо быть христианином, тогда уже стало невозможным исповедоваться перед общиной.

Вы себе представьте. Даже в нашей среде выйди я завтра на амвон и скажи: «Друзья мои, вы всегда меня знали, как вашего священника или епископа, как друга, вы меня уважали, вы меня, в какой-то мере, больше или меньше, любили, а вам скажу, кто я на самом деле». И начну открывать такие стороны моей личности, от которых вы шарахнетесь: «Какой это ужас! как он может быть священником при этом!» Я думаю, что наша община теперешняя не в состоянии понести никого, который просто открыл бы всю свою жизнь, и поэтому священник ее представляет, он несет ответственность за исповедующегося и за общину, которая не может больше понести этого креста.

Это ставит перед нами проблему, что мы собой представляем, какова же наша община, кто мы такие? Неужели мы не можем понести тяготы взаимные? Некоторые вещи — да, мы можем понести. Не обязательно даже мелкие грехи, а не большие, а такие грехи, к которым мы все привыкли; но некоторые мы не можем понести. Если человек нам скажет в открытую (как первый человек, который ко мне вообще в жизни на исповедь пришел): «Я убийца», вы с ужасом содрогнетесь. Но если этот человек заплачет перед вами, и вы увидите, что он убил, да, но он больше не убийца, т.е. что в нем уже зло, которое побудило его на убийство, вымерло, тогда его можно принять. А есть такие грехи — склизкие, грязные, скользкие, липкие, тогда дело другое, тогда гораздо труднее принять человека, потому что человек, который совершил убийство и покаялся, это одно, а человек, который живет грязной жизнью и кается в ней и обратно к ней возвращается — дело другое. Вот почему нам приходится исповедоваться у священника, который тогда делается другом жениха, т.е. тем, который вместе с кающимся приходит к Богу и приводит кающегося за руку, и говорит: «Господи, если даже община не может быть единой с этим человеком из-за его греховности, я согласен приобщиться его греховности, я согласен быть заедино с ним».

Я помню одного священника, который после каждой исповеди давал исповедующемуся покаянную задачу, скажем, молится такими-то молитвами, класть поклоны, давать милостыню и т.д. Давал он это задание на неделю или больше, но в течение всего времени, когда этот исповедующийся у него человек выполнял данную ему епитимью, он ее выполнял у себя в кельи. Когда у него было еще относительно не много кающихся, это занимало у него несколько часов в день. В результате того, что его влияние стало таким глубинным, все большее число кающихся к нему приходило, конечно, это ему стало не возможным, и тогда он стал делать как бы сводку, что ли, и класть поклоны, поститься, молиться за целую группу людей, но он с ними нес крест их покаяния. Я думаю, что каждый священник в той или другой мере это делает. Не обязательно, конечно, когда ты слышишь множество исповедей, ты можешь каяться за каждого, но ты можешь каждый день молится за каждого из тех, которые проходят через твою жизнь.

И это очень важно. Мы не знаем человек грешный или не грешный, но мы знаем, что это человек, который нуждается в братстве, в сестринстве. Я помню священника одного здесь, отца Льва Жилле. Он был француз, ставший православным. Мы жили с ним в одном доме, и каждое утро он сбегал по лестнице из своей комнаты, хватал газету и жадно читал, а потом шел на нашу общую молитву. Я ему как-то сказал: «Отец Лев, как же Вы можете? Вы, вероятно, у себя в комнате были собраны, молились, потом спускались на молитву, нашу общую молитву, где мы бы разделили с вами вашу молитву, и вы нашу. И тут вы вдруг развлекаетесь чтением газет!» Он на меня посмотрел и сказал: «Нет, я не развлекаюсь, но как я могу Богу приносить страдания и нужды людей, которые упомянуты в этой газете, если я о них никогда не слыхал!» И поэтому он просматривал газету для того, чтобы найти, какие трагедии, какие нужды, какие люди, и тогда он приходил на молитву к нам и предстоял перед Богом, моля о спасении тех людей, о которых, конечно, никто из читающих газеты не молится. Он, вероятно, единственный молился. И я не могу сказать, что я научился этому, но иногда вдруг и на меня находит, что я вдруг вижу имя какого-нибудь человека, который меня чем-нибудь поразил, автор какой-нибудь книги или что, и вдруг думаю: «Боже мой! Я никогда его не помянул перед Богом. И, может быть, никто не поминает. Господи, помяни его!»

Я думаю, что нам надо научиться помнить друг друга хотя бы, начиная с самых близких и шире, и шире, и шире, и с готовностью понести тяготу эту. Потому что момент, когда мы начинаем молится о человеке, даже не зная того, его тягота может лечь в какой-то мере (а в этом судья — Бог), в какой-то мере на наши плечи. Готовы ли мы на это или нет? Готовы ли мы на то, чтоб человек со мной поделился своей жизнью, чтобы мы шарахнулись от ужаса и, вместе с этим, его в духе, а порой и физически взяли в свои объятия, обняли, чтобы он почувствовал, что — нет, он не отвержен, он не чужой, он свой, раненый.

Иногда другого человека совсем не легко так принять. Иногда ужас нас охватывает при мысли о том, что этот человек через нашу готовность его принять, через молитву о нем как бы войдет в нас, пронизает нас. Я к своему стыду вам могу рассказать одно. Когда я приехал сюда в Лондон, был у нас прихожанин, который был мне очень отвратителен. И когда мне надо было начинать литургию, я знал, что я буду произносить молитвы, но эти молитвы будут как бы желобом, по которому будут течь молитвы всех предстоящих, иначе сказать, что через мою душу будут подниматься к Богу молитвы других людей. И я с ужасом подумал: «Нет! Дать этому человеку войти в мою душу и через мою душу ползти или лететь к Богу (об этом я судить не мог) — не могу». Я помню, служба у нас тогда начиналась в 11 утра. Я приходил в церковь в половине девятого. Иногда стоял два часа перед царскими вратами в борьбе с тем, чтобы открыть душу и сказать: «Да, Господи, я и этого человека пущу через свою душу». Вы представляете себе, до чего я тогда был мерзок перед Богом, что человек, который нуждался, может быть, больше кого-либо, для меня был такой противный, что я не мог к нему прикоснуться. Он для меня был как бы духовной проказой. И через месяцы и месяцы вдруг оказалось, что это стало возможным, что я могу открыть свою душу этому человеку: пусть он ползет. Я бы не сказал, что в начале это было торжество радости и любви. Я просто открыл душу и сказал: «Иди, иди. Я буду говорить святые молитвы, ты на этих молитвах возносись к Богу, и это все, что я могу сделать». А потом у нас началась дружба. Потом этот человек настолько как бы переплелся с моей жизнью внутренней, что мне стало легко за него молиться и вместе с ним молиться.

Вот то, что я хотел вам сказать в этой первой беседе. Сейчас мы разойдемся. Как я сказал, я вас попрошу или здесь, или в большой зале, или в церкви в одиночку посидеть и помолчать, и поставить перед собой вопрос: кто я, что я, в контексте всего того, что было сказано, каково мое положение. Может быть, то, что я сказал, было очень запутанно, но может быть, где-нибудь какое-нибудь слово, какой-нибудь образ у вас остался в памяти или застрял в душе. Постойте перед ним и на основании той попытки, которую я сделал открыть свою душу перед вами, попробуйте открыть свою душу перед собой. Не только перед Богом, но перед собой, потому что иногда страшнее себя увидеть, чем дать Богу на себя посмотреть. На этом я кончу эту беседу, и мы соберемся в час дня на общее кормление.

Беседа вторая

Я сейчас проведу вторую беседу, после которой будет не очень долгий перерыв для молчания, а затем будет у нас, как обычно, общая исповедь на середине храма. Для тех, кто это еще не испытал, я хочу сказать, что происходит это так: я читаю молитвы из молитвенника и отзываюсь на них своей исповедью, т.е. говорю то, что эти слова, эти молитвы во мне вызывают. И вы отзывайтесь тоже, независимо от того, что я говорю, или вместе со мной. А затем мы снова помолимся, и я дам всем разрешительную молитву, которая дает право вам причаститься Святых Тайн завтра на литургии и, если вы будете здесь, на Рождество.

Эту вторую беседу я хочу начать с того, что я уже говорил раз-другой, и особенно, на что я намекал в своей последней, кажется, проповеди: о том, как впервые ребенок на исповеди, и что самое основное в этой встрече. Большей частью ребенок приходит на исповедь со списком или написанным, или заученным грехов, которые ему указали родители. И большей частью явно сразу, без всякого размышления, что это не его грехи, а то, в чем его попрекают родители, что это не то, что он бы сказал о себе, а то, что ему навязано родителями: что ты такой и этакий, что в этом ты должен каяться. И это, я думаю, громадная ошибка со стороны родителей, потому что ребенок должен открыть свою душу, а не каяться в том, в чем он может и не чувствует никакой вины.

Помню, я был как-то на съезде религиозной психологии в 1948-ом году. И там была женщина, француженка, психолог детский, которая по этому поводу рассказала нечто о себе. Она говорит, что каждый вечер она со своей маленькой дочкой читала молитвы. И в конце была одна молитва, которую дочка особенно любила. Эту молитву она называла прекрасной, и это была молитва Божией Матери. И как-то вечером, прочитав другие молитвы, мать собиралась начать с ней прекрасную, а дочь говорит: «Сегодня я не имею право этого сказать». — «Почему?» — «Потому что я тебя так рассердила, что я не имею право перед Божией Матерью стать с молитвой, где я говорю о Ней, как о радости и счастье». И мать, психолог, ей ответила: «Нет, ты имеешь право, потому что ты по нечаянности сделала глупость, а я на эту глупость рассердилась. Я должна была бы понять, почему ты сделала глупость, и не рассердиться. Поэтому я не имею право говорить эту молитву, а ты имеешь».

И вот, мне кажется, что, если бы родители чаще думали в этом порядке, то детям путь к молитве, путь к Богу и исповеди открывался бы гораздо более легко, потому что Бог не совпадал бы в их воображении с судом родителей. Они не приносили бы на исповедь сознание, что, если родители на них гневаются, значит, и Бог, Который, конечно, на их стороне, на стороне взрослых, на них тоже сердится. Это надо нам запомнить, всем, потому что рано или поздно нам с детской исповедью приходится встречаться, наши ли дети, чужие ли дети и родители, которым можно тоже дать иногда вспомогательный совет.

Как правило, когда ребенок приходит ко мне на исповедь, я ему говорю: «Что ты хочешь исповедать?» И он начинает говорить что-нибудь, я его останавливаю и ему говорю: «Это ты говоришь или мама сказала?» — «Нет, это мама мне сказала исповедоваться в том-то, том-то, том-то, потому что я ее так рассердил, и папу обидел, и сестру, брата, тоже как-нибудь в негодование привел». Я тогда его останавливаю и говорю: «Нет, это не твоя исповедь. А давай говорить о другом. Ты когда-нибудь встречал Христа? Ты имеешь о Нем какое-нибудь представление? Тебе рассказывали о Нем, или ты читал что-нибудь, или через ту или другую молитву образ Христа до тебя дошел?» — «Да, мне мама рассказывала, и потом мне читали из Евангелия, и потом некоторые молитвы я люблю, где мы обращаемся к Нему». — «А! А скажи мне, Христос тебе нравится или нет? Если бы Он был тут на земле, ты хотел бы с Ним познакомиться или подружиться, или нет, Он был бы один их взрослых, с которыми нечего возиться?» — «Нет, Он мне нравится». — «А чем Он тебе нравится?». — «Он добрый, Он понимает тех, которые поступают плохо, Он на них не сердится, Он старается им помочь стать такими, которые бы из них сделали радость для других вокруг и которые успокоили бы Его». — «А скажи, с Таким ты хотел бы действительно подружиться, стать другом в полном смысле этого слова?» — «О, да!» — «А теперь, мне скажи, в чем заключается дружба? Дружба не заключается только в том, чтобы быть с кем-нибудь быть знакомым и испытывать радость при случайной встрече». — «Нет!» — «А что такое дружба?» — «Ну, когда ты друг чей-нибудь, ты готов за него заступиться каждый раз, когда на него нападут». — «А что еще?» — «Ну, думаешь, что ему нравится и что ему противно и стараешься не делать то, что ему противно, с тем, чтобы ему дать радость». Я говорю: «Вот, это — начало всего. Если ты понял, что дружба заключается в такой верности, тогда можно идти дальше. Ты знаешь о Христе мало, но то немногое, что тебе известно, запало тебе в душу. Ты рад, что ты встретился со Христом, Каким Он тебе явился, представился. Теперь ты хочешь Ему быть верным, чтобы Он радовался за тебя, чтобы ты ничего не делал такого, что Его огорчает или унижает, не становился на сторону Его противников. Как ты можешь еще узнать о Христе?»

Тут, конечно, не всегда разговор бывает такой быстрый, каким я его представляю, но разговор бывает такой, что, «если мне будут рассказывать о Нем, я буду прислушиваться». — «А, ты умеешь читать?» — «Да». «Ты Евангелие когда-нибудь пробовал читать?» — «Да». «И тебе это интересно, приятно или скучно?» — «Нет, если меня не заставляют читать целые страницы, а немножко почитать и потом себе представить, тогда интересно». Знаете, как бывает и со взрослыми: читаешь будь то Евангелие, будь то какую-либо книгу, и останавливаешься, потому что тебе хочется пожить с тем, что ты только что прочел или услышал, или пережил. Это не то, что ты стараешься повторить в себе все это, но ты стараешься себе представить: да, вот каково это, и пожить в этой атмосфере. Хорошо, так если будешь читать Евангелие, что там ты находишь? Вот, когда мама, папа тебе читают, на что они обращают твое внимание?» — «Они обращают мое внимание на то, что Христос говорит, как бы против меня, в чем я виноват перед Ним». — «А другие места?» — «Другие места мы как-то, ну, читаем…» Я говорю, что тогда ты научись делать как раз наоборот. Ты не ищи в Евангелии обличительных мест, а ищи в Евангелии те места, от которых душа дрогнет, от которых сердцу делается тепло, когда вдруг воображение делается живым и радостным, когда хочется научиться от того или другого отрывка, что делать, как жить, как думать, как поступать, как относиться к другим людям и как относиться к Спасителю Христу. А остальное — оставь. Если ты найдешь одно место или несколько отрывков такого рода, где ты и Христос как бы уже друг друга понимаете, на то, что Он говорит, ты можешь сказать: «Как это хорошо, как это прекрасно! Согласен!» — тогда ты знай, что ты и Христос друг на друга уже похожи, что тебе не надо выдумывать Бога или Христа, что тебе достаточно знать, что вот в этом Он похож на меня, я похож на Него. И тогда запоминай эти места и старайся, чтобы всегда эти места в тебе жили, чтобы никогда ты такого отрывка не забывал, чтобы ты не нарушал то, что ты пережил вот в этот момент. И тогда ты увидишь, что постепенно ты начнешь знать Христа, не так, как Его описывают извне, потому что никто Его извне не может описать, даже Евангелие нам не дает картину о Христе, а дает такие отрывки, благодаря которым образ Христов доходит до нас.

Вы, наверное, помните то место, в котором в Евангелии от Иоанна сказано, что Христос говорил толпе и то, что Он им говорил, смутило народ, и они начали уходить. И Он обратился к своим ученикам и говорит: «А не хотите ли вы тоже уйти от Меня?» И Петр тогда, выражая опыт и чувства всех, которые были Его учениками, сказал: «Куда нам идти? У Тебя глаголы вечной жизни». Теперь, если задуматься над этим, и прочесть Евангелие, то ясно делается, что Христос никогда не описывал вечной жизни, что Он не говорил о вечной жизни описательно, об аде, о рае, о том или о другом. В той или другой притче есть указания, скажем, на Суд, и то очень косвенные. Но Христос, когда Он с ними говорил, так говорил, что вечная жизнь, т.е. Божия жизнь, которая заложена в каждом из нас при его зачатии, начинала оживать, расцветать, делаться жизнью. И поэтому, когда мы стараемся узнать Христа, мы должны искать те отрывки Евангелия, о которых мы тоже могли бы сказать: «Да, Господи, Ты говорил о вечной жизни со мной, Ты ее разбудил во мне. Она во мне растет, она во мне живет, минутами тускнеет, но я теперь знаю, что она в глубинах моих есть, и что я этим могу жить».

Конечно, я не таким языком говорю с маленьким ребенком, но сущность разговора именно в этом: ищи Христа не в текстах, а в том, что с тобой случается, когда ты их читаешь. Конечно, будут места, которые тебя тоже ударят в душу и по-иному, когда Христос говорит то или другое, что тебя обличает, т.е. не через маму и не через Церковь через прописное «Ц», а через внутреннее свидетельство, тогда запомни: «А, в этом отношении я дружбу хотел иметь со Христом — и я ее нарушил. Он говорит, что надо быть правдивым, а я солгал, Он говорит, что надо быть верным до конца, а я — нет, не верен в своей дружбе, ни по отношению к Нему, ни по отношению к другим». И вот, эти места отмечай, потому что одни говорят о том, что в тебе есть в зародышевом отношении, помоги этому вырасти, стать райским садом в тебе; а о других местах ты задумайся: вот, если я дам этим плевелам в себе расти, то они заглушат мой райский сад. Если я дам себе стать таким человеком, то моя дружба со Христом уже не будет иметь почвы, я не смогу быть Его другом, потому что друг на друга похож, сколько-то, хотя бы зачаточно…

И вот это — очень важный момент, потому что мы, часто думая о Христе, стараемся в себе создать картину, Каков Он. Часто взрослые ищут картины и иконы, которые их поразили бы сходством со Христом. Такую икону, о которой можно было бы сказать: «Ах, это — Христос! Как Он мне нравится! Какое у Него хорошее лицо!..» Но это не всегда действует, потому что Христос был всечеловеком. Он не был русским, Он не был греком, Он не был человеком белого или черного, или желтого цвета. Он был Человеком, и в каждой нации люди писали Его образ по своему образу. Человек, который никогда не видел белого человека, не мог бы написать Христа с чертами английского Христа. И вот, мы должны не останавливаться на внешнем образе, а учиться Его познавать изнутри того общения, тех реакций, которые вызывает в нас чтение Евангелия, чтение молитв, даже церковное пение в какой-то мере, если оно подлинно церковное. И каждый из нас должен задуматься над тем: когда я говорю, я — христианин, что это значит? Встретил я когда-нибудь Христа? Я не говорю о чудесной встрече, как у апостола Павла была на пути в Дамаск, а в себе самом? Не нашел ли я какое-то созвучие? Не загорелось ли мое сердце? Не запело ли оно?

Знаете, я, по-моему, уже рассказывал некоторым из вас, как я раз молодым совсем человеком читал на клиросе нашей приходской церкви вместе с очень ветхим русским диаконом, о. Евфимием. Он был очень стар, голос у него пропал, и он был единственным, кто на клиросе пел, потому что я никак не мог петь, но я почитывал временами. Но он читал и пел с такой неописуемой быстротой, что я не мог даже глазами следить за текстом. И когда он кончил, я ему говорю: «Отец Евфимий, вы сегодня у меня украли всю службу тем, как вы пели и читали. И что хуже — вы, наверное, у себя ее украли, потому что вы никак не могли уследить за тем, что вы поете и говорите с такой быстротой!» И он заплакал и говорит: «Ох, ты меня прости, я не подумал об этом! Но, знаешь, что: я родился в деревне в страшной бедности. Когда мне было пять лет, меня отдали в монастырь, потому что кормить было нечем. И с пятилетнего возраста до теперешнего (ему тогда было 86-87 лет) я каждый день слышу эти песнопения и читаю эти слова, и они так сроднились со мной, что, когда я вижу это слово, мне не нужно его читать. Когда я вижу это слово, это будто чья-то рука коснулась арфы в моей душе, и вся душа начинает петь». И мне так стыдно стало, что я карабкаюсь из слова в слово и не могу при этом даже молиться, потому что и то не понимаю, и в этом не сочувствую, и это никогда не переживал. А он — взглянул на слово, которое уже стало плотью в нем, и вся душа его запела. Вот к чему нам надо стремиться, и это мы можем делать, только вникая в значение слов, когда у нас есть на это досуг, но не ища в них просто умственного смысла, а вслушиваясь в то, что тут сказано.

Вы, наверное, знаете на опыте, когда человек говорит неуклюже, а до вас дошло, а иногда человек говорит замечательно — и ничего не доходит. Я могу вам два примера этого дать. Самый мой первый священник, с которым я встретился, был такой отец Георгий Шумкин. Это было в детском лагере. Мне было лет десять, а он мне казался стариком. Ему, наверное, лет тридцать было. Он был довольно рослый, носил по тогдашнему времени длинные волосы и бороду, и он мне казался «ветхим». Одно меня тогда поразило, что я понял только много-много лет спустя: он нас всех, мальчиков, любил, причем, он любил нас, каковы бы мы ни были. Когда мы были «хорошие», пусть это будет в кавычках, то он ликовал, его любовь была ликующей радостью. Когда мы делались плохими, и тут кавычек даже не нужно, его любовь не уменьшалась, а делалась острой болью за нас; но никогда он не менялся. Я этого не мог понять. Я понимал, как моя мать, отец, бабушка, близкие друзья могут быть более или менее таковыми, но как чужой человек, которому я ничто, которому я мальчонка среди других мальчишек, может так переживать добро и зло во мне я понял только много-много лет спустя.

Но что я хотел о нем сказать, это нечто другое. Я хотел, чтобы вы поняли, что это был за человек. Великим Постом, когда мне было уже лет семнадцать, я думаю, группа нас, мальчиков, собралась в церковь перед Плащаницей. Я помню, отец Георгий пришел, встал на колени перед Плащаницей и довольно долго стоял. И от того, как он стоял, как он молчал, сделалось как-то неописуемо тихо в храме. Церковь была размером приблизительно с эту комнату. И была тишина такой полноты, такой глубины, что мы все в эту тишину погрузились. Уже мысли стали, переживания стали. Мы были в тишине. И потом он встал, повернулся к нам и с лицом, струящимся слезами, сказал: «Сегодня Христос умер за нас на Кресте. Давайте плакать над собой!» И он стал на колени. Мы не все, конечно, сумели плакать, но у нас душа разорвалась в этот момент. Физические слезы в этом смысле ничего бы не прибавили и не убавили. Мы вдруг стали перед лицом того, как человек может пережить смерть Христа, Который Свою жизнь отдал для него, для меня, для этого мальчика, которого я не люблю, которого знать не хочу. А он так любим Богом, что Бог Своего Сына на смерть послал, ради него. Вот это — один пример.

А другой пример слов, которые не доходят, случай, который я тоже рассказывал многим из вас, о том, как, когда я был еще молодым руководителем в РСХД, была воскресная школа, и профессор Зандер Лев Александрович решил устроить для нас примерный урок, и он пригласил знаменитого проповедника парижского, который был действительно замечательный человек как человек и как проповедник. И тот при нас дал урок детям. Дети сидели в середине комнаты, мы, руководители, по стенкам, и мы слушали. И мы все пришли в восторг, мы млели от того, что он говорил. Когда кончился урок, мы начали расходиться, Лев Александрович поймал какого-то мальчонку лет семи, говорит: «Ну, как тебе понравилось?» И мальчик ему говорит: «Занимательно было, жалко, только что батя не верит в то, что он говорит». Почему? Потому что он говорил таким изысканным языком, он говорил для взрослых, потому что он не привык к детям. Он говорил так утонченно, что дети уловили утонченность, изысканность, но они не уловили его души. Если бы он просто заплакал бы, все дети бы поняли.

И вот тут мы должны помнить и о себе, и о детях. С детьми, когда мы учим их Закону Божию, своих ли детей или чужих, делиться с ними плачем нашего сердца или ликованием нашего сердца. И пусть это будет неуклюже, пусть только это будет абсолютно правдиво, честно, искренне. А если мы говорим со взрослыми, то опять-таки, чтобы наши слова были искренни, правдивы, что, если мы чего-нибудь не можем сказать, чтобы мы так и признались: не могу сказать, не умею. Это очень важно — уметь смолчать, когда нужно смолчать.

Мне кажется, что все это, может быть, прямым образом не относится к говению как таковому, но относится к жизни, потому что говение — это момент, когда мы вдумываемся в себя, вдумываемся во Христа, в Церковь, в жизнь и дальше можем начать жить, потому что, если мы не начинаем жить, то мы напрасно все это в себе переживаем, потому что одними переживаниями правду Божию не совершишь. Помните евангельское место, где Христос говорит, что не всякий говорящий Мне Господи, Господи войдет в Царство Небесное, а те, которые исполняют волю Божию. А воли Божия не в том, чтобы научиться точно, механически исполнять определенные правила, будь это даже евангельские фразы, а еще менее церковные уставы, а те, которые во имя дружбы со Христом стараются так жить, чтобы их жизнь была для Него радостью, чтобы Он мог посмотреть на кого-нибудь и сказать: «Я не напрасно умер на кресте, Моя жизнь родила в нем жизнь, Моя смерть убила в нем грех; конечно, не все греховное, но сделала его чужим для греховности. Он может быть жертвою греха, он может быть пленником греха, но он уже не добровольный его раб и служитель».

И вот, когда вы будете задумываться над этим, подумайте, что вас сделало христианами: встреча ли с Богом, пусть она будет самая простая, самая еле-еле заметная, или начитанность? Если это начитанность, поставьте ее под вопрос, не в том смысле, что начитанность плоха, а за ней — стоит ли горение сердца или искорка в сердце? Рождается от этого чтения какая-то светлость в уме? Можете ли вы сказать, что Христос коснулся вашей души и зародилась вечная жизнь? Пусть она будет маленьким ростком — это не важно. У вас вся вечность на то, чтобы этот росток раскрылся в самое прекрасное дерево или цветок. Но если нет ростка, если это только слова и уставы, соблюдение правил, тогда ничего нельзя сделать.

Я помню один случай, когда я был врачом. Я постился очень строго, и в какой-то момент пришел в такое физическое состояние, что не мог выслушивать легкие или сердце больного, потому что у меня так гудело в ушах. Тогда отец Афанасий был арестован. Я пошел к другому священнику, строгому такому монаху, ему объяснил, что я не могу больше лечить людей, потому что от поста я потерял некоторые основные функции моего тела: слух, рябит в глазах. Благословит ли он меня пить немножко молока? И он на это мне ответил: «Нет, не благословлю. Устав этот нам дан Церковью, и никто его отменить не может. Ты можешь перестать его соблюдать, и тогда перед Богом ответишь за свое кощунство». Я пожал плечами и пил молоко, потому что у меня было чувство, что люди, которые приходят ко мне для того, чтобы вылечиться от болезни, имеют право на что-то.

Я не отношусь к Уставу или к правилам церковным легко, безразлично, но я научился тому, что они — как подпорки, как костыли, на которые опираешься, когда тебе трудно ходить или стоять, но они тебя не делают здоровыми как такового. Это очень нам важно помнить. Цени их, потому что без костыля ты не пройдешь, но с другой стороны, не думай, что, когда ты ходишь с костылями, ты уже можешь идти куда угодно. И если от того, что ты чувствуешь себя бессильным, в тебе родится чувство смирения, что ты можешь рассчитывать только на милость Божию, а не свою праведность, ты уже достигнешь большего, чем если соблюдением всего безусловно ты разовьешь в себе чувство, что ты достоин Бога, и что Он у тебя в долгу, что Он обязан тебя почитать, уважать и поддерживать, потому что ты такой праведный. Я хочу подчеркнуть то, что я вас не призываю к тому, чтобы с легкостью, с безразличием относиться к церковным правилам и уставам, а к тому, что надо их употреблять, как употребляешь все в жизни для пользы, а не делаться рабом их.

Если поставить перед собой вопрос, чем я могу сделаться христианином (потому что приходится делаться христианином на каждом шагу жизни), то прочтите Евангелие быстро, просто, как читаешь любую повесть, и отмечайте те места, которые дойдут до души, от которых вдруг встрепенется сердце и станет ясно в уме. Скажите: вот здесь я встретил Христа, мне это надо запомнить и никогда этого не нарушать, потому что здесь я уже в образ Христов… Знаете, как бывает икона: пишется икона прекрасной, потом проходят времена, она подвергается осквернению и со стороны погоды и обстоятельств, и со стороны кощунников, и рано или поздно перед вами икона изуродованная. На икону эту мы смотрим так: мы ее не выбрасываем, мы не говорим: «Ох, какая она некрасивая, вон ее». Мы на нее смотрим, как на мученицу. Эта икона — это образ Божией Матери, это икона Христа, икона того или другого святого, и она — мученица человеческой злобы, неправды, безверия. И тогда мы ее бережем, может быть больше, чем мы берегли бы самую прекрасную, ничем не тронутую икону. Но тогда мы можем сделать следующий шаг — попробовать восстановить эту икону, обратиться к человеку, который может это сделать. И что он будет делать? Первое, что он сделает, он будет всматриваться в эту икону, чтобы найти те частицы ее, которые остались от первичной красоты. И потом, начиная с этого, он будет эту красоту распространять вокруг этого взора или этой черты, так чтобы постепенно эта красота заняла бы все больше и больше, и больше места, слилась бы с другими местами, где красота еще существует.

Так нам надо относиться к образу Божию, который запечатлен в нас. Мы — икона. В нас в глубинах неоскверненный образ Божий, но, когда мы на него смотрим через слои нашей психики, чувств, мыслей, переживаний, поступков и т.д., мы эту икону видим изуродованной, и мы должны вглядываться в эту икону и улавливать те черты и места, где она осталась прекрасной. Это не значит, что мы постоянно будем таковы, это значит, что в течение какого-то времени мы можем вглядываться в эту красоту, запомнить ее и вдохновиться ей для того, чтобы быть достойным того, что Бог вложил в наше сердце.

И тут начинается второй этап. Первый этап я мог бы определить так: мне вспоминается короткое стихотворение Георгия Оцупа, которое никогда не было напечатано и было написано для одного его друга, который сыграл большую роль в его жизни:

Он нам сказал: «Пойдете вы пустыней,

Берегитесь, не сбейтесь с пути.

Вас спасало незнание, отныне —

Только верность вас может спасти».

Вот об этом я уже говорил.

А второе — это благодарность. Благодарность за то, что мы любимы Богом, несмотря на то, что мы таковы. Нет, даже скажу: не несмотря на то, — мы просто любимы Богом, как отец Георгий умел каждого из нас любить. Только, порой, эта любовь Божия бывает ликованием, а порой — как бы вновь распятием. И вот благодарность должна играть колоссальную роль, и она может нас спасти от другой вещи — от тщеславия, когда мы задумываемся о себе и думаем: какой я замечательный!.. Мы должны остановиться вниманием на себе самих и сказать себе: что во мне есть такого, что я сам создал, дело только моих рук? И мы увидим, что во мне такого ничего нет. Ум мне дан от Бога, сердце дано от Бога, телесные свойства нам даны от Бога. Все, что у нас есть и что нас радует — это подарок от Бога. И в этом и заключается первая заповедь блаженства: блаженны нищие духом, потому что их есть Царствие Божие. Нищие духом — это те люди, которые духом своим познали, что они нищие: ничего своего у меня нет. А вместе с этим, глядя на свою жизнь и на себя, думают: какой я богатый! Бог мне столько дал. Он мне дал тело, ум, сердце и т.д. Он мне дал друзей, Он мне дал жизнь, Он мне дал познать Себя (тут можно было бы перечислить бесконечное количество вещей). Как я Ему должен быть или должна быть благодарна или благодарен за это! И тогда тщеславие, самомнение, удовлетворение собой заменяться не духом смирения, когда мы говорим: «нет, нет я не таков» — когда мы знаем, что мы таковы, а — благодарностью. Да, во мне есть эта прекрасная черта, да, у меня есть это, и это, и эта еще черта, на которую я могу любоваться и ликовать, но это — подарок от Бога. Как чудно!

И тогда постепенно благодарность начинает вырастать в третье свойство — в смирение. Смирение не как унижение себя самого, а как чувство, что мне все дано; как бы мне быть благодарным, чтобы не осталось во мне ни частицы тщеславия. Есть рассказ из жизни святого Макария Великого о том, как он умер, и один из его учеников видел, как его душа подымается на небо. И на пути на небо бесы расставили как бы таможенные столы и у каждого таможенного стола его испытывали о том или другом грехе, и он прошел через каждый из них неосужденным. И когда он уже был в райских дверях, бесы подумали: он ушел из-под нашей власти, уловим его хоть тщеславием, обратим его внимание на то, какой он замечательный. И тогда он возгордится, и он — наш! И они все заплескали руками и закричали: «Блажен ты, Макарий, ты нас победил!» И стоя во вратах рая, Макарий повернулся и сказал: «Еще нет» … — и вошел в рай.

И вот три вещи, которым мы можем научиться. Первое — это верность, и это не простое дело, потому что быть верным, может быть, одна из самых трудных задач жизни. Верными себе, верными Богу, верными друзьям, верными своим убеждениям, не так просто, когда все это размывается или, когда это ставит нас в опасность. Второе — благодарность от сознания того, что мы так богаты неописуемой красотой, но что это — подарок от Бога, и что благодарность у нас не отнимет этой красоты, но что она станет живой и связью с Богом, вместо того, чтобы быть гранью между нами. И наконец, смирение вот в том смысле, в котором Макарий сознавал, что да, в нем есть возможность, при всем этом сказать: а я все-таки соучаствовал в этой красоте, это — мое; и понять, что без благодати, без помощи Божией и человеческой, будь то от Церкви, будь то от друзей, будь то от врагов иногда, этой красоте не устоять в нас.

Вот над чем я хотел бы, чтобы вы задумались в течение короткого времени, когда будет у нас сейчас молчание, и затем мы снова встретимся уже в церкви для общей исповеди. И спасибо, что терпеливо слушаете: терпение — тоже добродетель, которая нас может спасти.

ОБЩАЯ ИСПОВЕДЬ

Помилуй мя, Боже мой, помилуй мя.

Ныне приступаю я грешный и обремененный грехами к Тебе, Владыке и Богу моему. Не смею взирать на небо, только молюсь, глаголя, даждь мне, Господи, ум, да плачуся дел моих горько.

Господи, я сознаю себя грешником. Я умом это легко понимаю, хотя многого, многого понять не могу. Но дай мне не только ум, но и разумение, дай мне рассудительность, Господи, чтобы я мог различать между добром и злом, между мнимым добром и настоящим злом. И прости меня, Господи, что в слепоте моей я грешу перед Тобой, даже не понимая того.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

О, горе мне грешному, больше всех человек недостоин есмь, покаяния несть во мне. Но даждь мне, Господи, Ты, слезы, да плачуся дел моих горько.

Да, Господи, горе мне, что не умею даже оплакивать грехи, которые я сам сознаю. Порой думается: как могу я быть более грешным, нежели другие? И вспоминаются слова святого Иоанна Кронштадского, который говорил, что он себя видит грешником хуже других, потому что он знает, сколько ему дано, и как мало плода он принес. Господи, каждому из нас Ты дал талант. Ты нам дал Тебя познать. Ты нам дал поверить Тебе, уверовать в Тебя. Ты нам дал возлюбить Твое Евангелие. Ты нам дал счастье поклоняться перед Божией Матерью. И все же, не умею я каяться и не умею найти даже единой слезинки, когда сознаю свою греховность.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Безумный, окаянный человек, несчастный ты человек! время в лености губишь. Помысли житие твое и обратися ко Господу Богу и плачися о делах твоих горько.

Несчастный человек! Казалось бы, порой, столько счастья дано, и, вместе с этим, все это счастье я умею осквернить и погубить. Сколько любви мне дано, и как я недостойно эту любовь понимаю. Сколько дружбы, и как я не верен дружбе этой. Сколько света пролито в мою жизнь встречами и непосредственного, Господи или святое Твое Евангелие и через людей, и все же я оказываюсь без одной слезинки, когда думаю о том, что все это, все это, Господи, мне дано до сих пор напрасно, что я не принес плода от Твоего сеяния, что Ты жил и умер, Господи, чтобы я мог поверить. Я поверил и ликую, и все же остаюсь недостойным ни Тебя, ни даже самого себя, ни людей, которые меня любят.

Мати Божия Пречистая, воззри на мя грешного, и от сети дьявола избави мя, и на путь покаяния настави мя, да плачуся дел моих горько.

Господи, я так легко делаюсь пленником обмана дьявольского, который мне показывает ложное добро и отдаляет от истинного, который делает меня пленником, который учит меня не только неправде, но и лицемерию. Сколько раз, Господи, будучи недостойным Тебя, я думал: только бы люди этого не заметили! И темная сила мне говорит: я тебя не выдам, только оставайся моим рабом… И вместо того, чтобы во всеуслышание исповедать свою неправду, я каюсь перед Тобой, Господи, и образ мой не тускнеет перед людьми, а вместе с этим, Боже мой, Боже мой…

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Когда поставлены будут престолы на судищи страшном, тогда всех человек дела обличатся, горе там будет грешным в муку отсылаемым; и то ведуще, душе моя, покайся от злых дел твоих.

Господи, придет время, когда и я стану перед Тобой, и суд будет надо мной совершатся не так, как на земле, а только так, как Ты судить можешь. Ты станешь передо мной, Господи, и я увижу на Тебе раны гвоздей, рану копья, раны от тернового венца, раны от ударов. И Ты не скажешь мне слово обличения, но дашь мне посмотреть и увидеть, каковы последствия моей греховности. Не всемирной греховности, Боже, но моей, ибо не Ты ли сказал священнику, молящемуся о наказании одного грешника: «Не молись о наказании его. Если бы был только один грешник на земле, Я бы снова прошел весь крестный путь ради него». И мука, Господи, не в том, что Ты нас отошлешь от Себя, а в том, что мы увидим, как мы презрели, затоптали, отвергли, осквернили Божественную любовь, и что теперь поздно каяться. Если только останется в нас искра веры, тогда, Господи, мы сможем сказать: «Господи, прости!» и разрыдаться перед Тобой, но останется ли в нас эта искра веры? Останется ли в нас искорка надежды, без которой и молить о помиловании нет смысла?

Помилуй нас, Боже, помилуй нас.

Праведники возрадуются, а грешные восплачутся, тогда никто не сможет нам помочь, но наши дела осудят нас, поэтому прежде конца покайся от злых дел твоих.

Да, Господи, дела наши осудят нас. Сам Ты сказал нам, что не каждый, говорящий Тебе, «Господи, Господи», не всякий, пребывающий в Твоем храме, не всякий, заявляющий о своей вере, найдет путь ко спасению, но те, которые делами жизни своей докажут веру свою. Научи нас, Господи, делами, жизнью доказать Тебе, что мы верим, и что Ты не напрасно, Господи, нас возлюбил.

Помилуй нас, Господи, помилуй нас.

Увы мне, велико грешному. Я и делами и мыслями осквернился и не имею ни одной капли слез от жёсткости сердца моего. Ныне возникни от земли, душа моя, и покайся от злых дел твоих.

Пресвятая Богородице, спаси нас!

Вот взывает, Госпоже Богородица, Сын Твой и поучает нас на доброе, я же, грешный, добра всегда бегаю; но Ты, милостивая, помилуй мя, да покаюся от злых дел моих.

Всей жизнью Своей, каждым словом Своим Сын Твой, Сын Божий, ставший Человеком через Твою веру, нас учит, как жить. Я это вижу, я это проповедую и сам остаюсь мертвым. Но Ты, милостивая, пожалей и помоги, чтобы и я покаялся от злых моих дел.

Помышляю день страшный и плачуся деяний моих горьких: како отведаю бессмертному Царю? Коим дерзновением воззрю на Судию блудный аз? Благоутробный Отче, Сын Единородный, Душе Святый, помилуй мя.

Господи, прости неверность нашу, прости и то, что мы соединяемся с неправдой и разбиваем союз, который между нами и Тобою.

Помилуй нас, Господи, помилуй нас.

Широк путь здесь и угодный сласти творити, но горько будет в последний день, когда душа от тела разлучатися будет: блюдись от сих, человече, Царствия ради Божиего.

Как легко, Господи, жить, не вспоминая о правде, о чистоте, о любви, о ближнем, о Тебе. И с какой охотой, Господи, мы творим то, что нам кажется сладким и что обернется такой горечью в последний день, когда мы увидим перед смертью нашей, что все это было обманом. Тогда, Господи, постепенно будет наше сознание отходить от земли, и тогда, Господи, начнем мы видеть вечность и Царство. И на этой грани, пока еще есть время, сумеем ли мы взмолиться о милости, отречься от собственного своего прошлого?

Помилуй нас, Господи, помилуй нас.

Зачем убогого обходишь ты вниманием? Почему мзду наемнику ты удерживаешь? Почему брата твоего не любишь? Почему стремишься ты к блудной жизни и гордости? Остави убо сия, душе моя, и покайся Царствия ради Божия.

Господи, не словами спасемся, а жизнью, достойной того, чтобы мы исповедуем. Сколько вокруг нас, Господи, убогих, голодных, холодных, бездомных. Сколько таких, которые милостыню просят для своей души, одиноких, брошенных, нелюбимых, и как легко мы проходим мимо. Хуже того, Господи: как мы умеем, когда явной делается нам нужда другого, пройти мимо, делая вид, что мы не видим. Человеку страшно в одиночестве, но он боится просить участия, потому что знает, как редко он его может получить, и мы этим пользуемся и проходим мимо. Как мало мы любим ближнего нашего, даже самого близкого. Господи, любовь не заключается в одной ласке, в одной теплоте, в одном внимании мгновенном. Она заключается в том, чтобы и не вспомнить о себе, когда ближнему твоему нужно внимание. Любовь в том, чтобы жизнь свою отдать, если нужно, до смерти, но изо дня в день, до того чтобы отвратить свое внимание от себя самого и отдать другому. И как мы устремляемся на путь блуда и гордыни. И Христос нам говорит: «Оставь сия, душа моя. Покайся Царствия ради Божия.»

Помилуй нас, Господи, помилуй нас.

О безумный человече! Сколько времени будешь ты пленником мнимого богатства твоего? Все скоро погибнет, рассеется как пыль и пепел. Взыщи пребывающего Царствия Божия. Дай Богу воцариться в твоей душе, твоей жизни, и тогда все останется вечной крепостью облеченным.

Пресвятая Богородице, спаси нас.

Госпоже Богородице, помилуй мя, грешного и в добродетели укрепи, соблюди мя, да внезапная смерть не похитит мя, неготового и доведи мя, Дево, Царствия Божьего.

Помилуй нас, Господи, помилуй нас.

Вспомни, несчастный ты человек, как ты лжам, клеветам, воровству, немощам, как лютым зверям, грехов ради твоих поработился. Душе моя грешная, неужели ты этого восхотела?

Неужели ты хочешь быть рабом, когда Христос тебя призвал быть свободной? Да, Господи, ложь — это создание нереального, несуществующего для того, чтобы уловить другого человека. Клевета, хотя бы в малой мере, хотя бы в том, чтобы сказать о человека какую-то долю разрушительной неправды, это начало его уничтожения. Господи, помилуй!

Душе моя грешная, того ли восхотела еси?

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Весь я трепещу, всем своим существом я сотворил зло: глазами взирая, ушами слыша, языком говоря злая, всего себя злу отдавая. Душе моя грешная, сего ли восхотела еси?

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Блудника и разбойника кающегося приял еси, Спасе, а я единый так отягощен леностью греховной, таким стал рабом всему злу! Душе моя грешная, сего ли восхотела еси?

Пресвятая Богородице, спаси нас.

Дивная, скорая помощница всем человекам, Мати Божия, помоги мне недостойному, душа бы моя грешная того восхоте всем желанием, всей надеждою, всем существом моим! Помоги мне, Дево Богородице!

Житие мое на земле я блудно прожил и душу во тьме предал, а ныне молю Тя, милостивый Владыко, освободи меня от рабства и дай мне разум творити волю Твою.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Кто творит таковая, как я? Ибо я непрестанно в малом и великом грехе служу, но Ты, Господи, исторгни мя от болота этого и дай мне сердце творити заповеди Твоя.

Да, Господи, дай мне сердце. Умом я многое понимаю, но сердце мое, как камень, во мне. Дай мне сердце плотяное, отзывчивое, чувствующее горе и научи мя живым сердцем искать Твою волю и творить заповеди Твоя

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Восстань, несчастный человек, вопряни к Богу, вспомнив своя согрешения, припадая ко Творцу со слезами и вздохами, и Он по милосердию Своему даст тебе ум знати волю Свою. Боже, просвети мой ум помраченный, запутанный, и помилуй мя.

Пресвятая Богородице, спаси нас.

Богородице Дево, от видимого и невидимого зла сохрани мя, Пречистая, и прими молитву мою и донеси к Сыну Твоему, да даст мне ум творити волю Свою.

Прочтем теперь несколько из молитв ко Святому Причащению.

Помолитесь тоже обо мне, чтобы Господь и меня простил и дал бы мне кончить жизнь в покаянии.

В добрый путь!