Об отце Петре Скорере

Хотелось бы начать разговор об о. Петре небольшой цитатой из дневников о. Александра Шмемана, в семинарии у которого учился о. Петр

К чему я не призван? К «духовному руководству». К «научному руководству». К «духовным разговорам». К «воспитанию», к «обсуждениям».

По отношению к «не» – вопрос: не призван или же убегаю от чего-то – по равнодушию, по лени, по отсутствию усилия? Думаю, думаю, и вот мне кажется – может быть, только кажется! – что нет, не по равнодушию к людям. Напротив, меня скорее интересует «личность» в ее единственности и неповторимости, во всяком случае, гораздо больше, чем в социальном выражении. Значит, скорее, по недоверию ко всей этой области – «руководства», по неуверенности, что она вообще нужна, оправдана, полезна. По отношению к себе, к своей жизни я твердо знаю, что никогда не был никем «руководим» в этом специфическом смысле. Это совсем не значит, что не испытал влияний. 

Все те, кто повлиял на меня и кому я действительно и до бесконечности благодарен , повлияли тем, что давали мне, вольно или невольно, свое , тем, что я изнутри любовался ими. И чем больше любовался, тем менее испытывал потребность в каком-то специфически «личном» общении, личном «руководстве». Та истина, то видение, тот образ доброты, что я получал от них, и были их руководством, их влиянием, помощью и т.д., и это уж было моим делом применить все это к моей жизни, к моим «проблемам»… Мне всегда казалось, что спасение не в обращенности на себя, а в освобождении от себя через обращенность к реальном у, к Богу, миру и т.д. И по правде сказать, и вокруг себя я никогда не видел убедительных примеров успеха всех этих духовных руководств. 

Да и в самом христианстве, и прежде всего в образе Христа, я не вижу базы для «душепопечения» в том смысле, в каком слово это смакуют любители «духовного руководства». Не знаю. Может быть, я не вижу чего-то, очевидного другим, не вижу и не чувствую. 

О. Петр был одним из тех людей, которыми любуются. Встретив его, невозможно было не поддаться его обаянию, его спокойствию и уверенности. Я помню его с моих первых английских церковных конференций, в его неизменно черной дьяконской рубашке и черных брюках, уставшего, после служб и докладов, но всегда готового слушать, обсуждать, общаться. Он приходил вечером после основной программы в зал, где в неформальной обстановке собираются миряне и священники, беседовал, рассуждал, спорил, как-то очень собранно и по делу, но доброжелательно и с улыбкой.

О. Петр был человеком какого-то другого мира, другой России, которая сохранялась в нем и в людях его поколения, которые родились и выросли в эмиграции, но чувствовали себя русскими, русская культура была их родной. Этот замечательный чистый и правильный русский язык, который уже не встретишь в России. Эта культура спора, интерес и уважение к собеседнику, уверенность в ориентирах, вера и доверие к Богу. В русских людях, выросших в эмиграции, всегда поражает совсем иной ракурс их видения русской истории и культуры – без этого советского и постсоветского опыта, который есть у русских в России. Видишь, какой бы была русская интеллигенция, если бы не было всего того, что произошло, начиная с 1917 года. Это удивительно – особенно когда ты только попадаешь из России в этот мир русской эмиграции первой волны, ты видишь это своими глазами и понимаешь, что да, это действительно было так, оно сохранилось в этих людях. Внутренняя свобода, достоинство, независимость мнения, широкий взгляд на вещи.

С другой стороны, о Петр был настоящим англичанином, учился в Вестминстерской школе и в Оксфорде, он впитал в себя все лучшее, что могла дать эта страна. Меня всегда поражала его способность быстро меняться – в зависимости от собеседника. Только что он был простой русский дедушка, учил меня, как правильно резать лук для салата и смешивать специи для соуса – и тут же превращался в английского профессора, рассуждающего на своем ‘posh English’ о научных проблемах. Он показывал своим примером то, что можно быть совершенно, до глубины души русским – и совершеннейшим европейцем, и это тоже черта той, старой интеллигенции, которая ездила учиться за границу, свободно владела несколькими иностранными языками и чувстовала себя как дома и в Лондоне, и в Париже, и в Берлине.

В его лице мы встречались, мне кажется, с людьми давно ушедшими – теми, кого он знал и у кого он учился. Мне кажется, их хорошо было видно через него, они просвечивали своим светом – его дедушка Семен Людвигович Франк, о. Лев Жилле, который его крестил, митрополит Антоний Сурожский, о. Александр Шмеман, у которого он учился в семинарии. Было удивительно видеть в нем отблески всех этих людей – и чувствовать связь поколений и непрерываемость духовной связи. О. Петр много и охотно рассказывал о людях, которых он знал. Ему повезло стать пересечением ‘апостола любви’ митрополита Антония и ‘апостола радости’ о.Александра Шмемана, он впитал их дух – и щедро им делился с другими. Возвращаясь к цитате из о. Александра Шмемана, мне кажется, о Петр сам всегда любовался другими и был обращен к настоящему, к миру и к Богу.

С другой стороны, я почему-то подозреваю, что тема ‘духовного руководства’ и ‘наставничества’ вообще, не были ему близки, он не пытался никого учить, наставлять на путь истинный. Он наблюдал людей, подмечал их черты, хорошие и не очень, своей улыбкой, добрым словом и делом скрашивал жизнь окружающих, с ним было очень легко, несмотря на разницу в возрасте и опыте. Не зря он так долго служил дьяконом и очень любил свой дьяконский чин, который, как он сам говорил, позволял ему быть по обе стороны алтаря. Помогая священнику и защищая его молитву, дьякон при этом является представителем церковного народа, ‘мирянином в священном сане’, по словам митрополита Антония, который говорил также, что “первые диаконы были поставлены для того, чтобы быть выражением милосердной любви Церкви” – и это тоже было про о. Петра, чистая любовь, принятие, абсолютное нежелание конфликтов – и всегда признание своих ошибок, если он был неправ. Когда он появлялся, от него исходила благожелательность и дружелюбие. При этом О. Петр был очень тверд в своих решениях и убеждениях, умел сказать «нет» – но каким-то образом это совсем не мешало ему избегать столкновений, любить ближних и быть всеми любимым. С ним не чувствовалась дистанция – что он наставник, что он какой-то ‘духовный руководитель’ – он был со всеми на равных, уважительно, без панибратства, он был такой же, как мы – друзей просил называть его на ‘ты’ и ‘Петей’, как когда-то владыка Антоний переходил с близкими людьми на «ты», несмотря на свой возраст и положение. Он был настоящим, идеальным дьяконом — всю важность и необходимость этой роли я хорошо увидела, когда работала в нашем церковном лагере.

Тогда я и познакомилась  поближе с о. Петром– этот лагерь существует больше 40 лет здесь, в нем сменилось много поколений детей, самым первым заездам сейчас уже за 50, и многие из них до сих пор общаются, помогают лагерю, отправляют туда своих детей. В последние годы лагерем руководили наш священник о. Александр с женой и о. Петр с женой Ириной. И это наблюдение за тем, как сотрудничают священник и дьякон, как важно это сотрудничество, как и чем живет этот лагерь – и это один довольно большой приход — очень много дало в плане того, как работает церковь, как работает приход, — в этом о. Петр был очень хорошим учителем.

Лагерь этот располагается на огромном поле, все живут в палатках, церковь – это шатер, столовая – шатер. Электричества нет, рядом протекает ледяная горная река, вода 12 градусов, там можно при желании искупаться. Такие самые базовые условия, вокруг леса и поля, еда готовится на костре и нескольких газовых плитках, надо собирать хворост, рубить дрова, поддерживать костер, мыть посуду в тазиках с кипятком. И на этом поле в палатках живут около 40 детей, некоторое количество вожатых и взрослые, которые занимаются хозяйством. 2 недели эта община очень тесно сосуществует, живет, как большая семья. Каждый день проводится утренняя и вечерние молитвы, чтение Евангелия, молитвы перед едой, есть специальные уроки религии для детей разных возрастов. А в остальном это обычный лагерь – игры, соревнования, конкурсы, дружба, шутки, иногда конфликты.

В лагере о Петр – в те годы, когда я там работала – занимался созданием уюта, они с Ириной были хранителями лагеря, его душой, такими добрыми дедушкой и бабушкой– они очень естественно смотрелись в этой обстановке – в лагере были и их внуки. О. Петр был главным по кухне, варил наши обычные макароны и картошку, готовил свой фирменный салат, баловал работников кухни сыром и закусками, готовил вкуснейшие бутерброды, которые очень скрашивали дождливое валлийское лето. Он рубил дрова, чинил палатки, ездил за покупками, привозил питьевую воду – в работе человек воспринимается совсем по-другому, чем где-нибудь на конференции или за беседой. В лагере не спрячешься за красивые слова – ты находишься с другими людьми круглые сутки, тебя видно со всех сторон, ничего не скроешь, видно все твои недостатки. О. Петр умел много работать и умел отдыхать – и получать удвольствие от того и другого.

Вечером после отбоя дети ложились спать, вожатые в основном общались своим кругом, а о Петр с Ириной неизменно садились у костра, притягивая к себе всех остальных взрослых помощников, вспоминали, рассказывали, делились. Все вместе обсуждали какие-то лагерные проблемы, находили решения, иногда просто слушали их удивительные рассказы, засиживались до глубокой ночи. Было очень уютно и семейно с этой парой, хотелось бесконечно впитывать их присутствие, было понятно, что это их последние годы в лагере, им было уже за 70, а лагерь – это холодное и дождливое валлийское лето в палатках и без удобств.

О. Петр хорошо знал всех детей, которые когда-либо были в лагере. Он сам стал помогать лагерю, когда туда впервые поехал его младший сын —  и остался там почти на полвека. Он хорошо знал семьи этих детей из православных семей со всей Англии, знал, чем они живут, интересовался ими, задавал вопросы, был в курсе всех радостных и печальных событий в их жизни – и все это очень ценили. Он любил иногда быть на раздаче еды, называл каждого ребенка по имени, каждому находил сказать что-то доброе, шутил, удивительно умел подбодрить, создать хорошее настроение, это был какой-то праздник каждый день. Умел найти подход к детям – я помню, как один мальчик не хотел есть корки от хлеба, он их оставлял на тарелкe – и о Петротозвал его в сторону, рассказал ему про свое детство, войну, голод – и мальчик понял. О. Петр пытался передавать свой опыт детям – и лагерь был очень подходящим для этого местом, там можно было воссоздать старый добрый мир, в простых условиях, без удобств, без гаджетов, с примерно одной и той же незамысловатой едой, которую всем надо было доедать до конца и желательно вымазывать тарелки хлебом, чтобы их легче было мыть. В лагере довольно строгая дисциплина – и о. Петр умел скрашивать эту строгость, закрывал глаза на что-то непринципиальное, принимал людей такими, какие они есть. Но сам говорил, что совсем не все понимает в нашем новом мире – и что-то никогда не поймет. Совершенно искренне удивлялся современным детям, смещению ценностей в их сознании: ‘Как объяснить детям, что такой алтарь, что такое святыня? Раньше достаточно было сказать слово ‘мама’, но теперь дети не воспринимают это так однозначно, как подобрать слова, чтобы они поняли? Что для них свято? Есть ли сейчас что-то святое?’

В лагере есть традиция читать вслух во время обеда – один год этим занимался о. Петр – со своим идеальным дикторским произношением он читал детскую книгу, очень серьезно, талантливо и увлеченно. Мне кажется, как и для всех нас, взрослых, для детей из лагеря он был добрым дедушкой из сказки, в своей шапочке с вышитым крестом, клетчатой рубашке и кроксах (в отличие от нашего священника, который всегда ходил в подряснике), всегда с улыбкой. У нас в лагере был один особенный день – день Олимпийских игр, в этот день детей будили необычным образом, была такая традиция. О. Петр садился в свою красную машину, включал колонки – и из них с нарастающей громкостью неслась музыка из очень знаменитого тут фильма ‘Огненные колесницы», из палаток потихоньку начинали вылезать дети, красная машина о. Петра медленно ехала по периметру поля, за ней бежало все больше детей, было в этом что-то символическое.

Церковь была для него и Ирины всей жизнью, естественной и неотъемлемой частью жизни. И в церкви в лагере – большом шатре с самыми простыми иконами и алтарной загородке из веток – это особенно было видно. Это был их дом, они в нем распоряжались, приветствовали входящих, уходили последними. До сих пор звучит в ушах молитва ‘Под твою милость’, которая пелась каждый вечер, когда священник благословлял на сон грядущий каждого, проникновенный баритон о. Петра. Но церковь была не только там – она была вокруг. Как-то раз вечером мы засиделись с детьми за пением песен у костра – и решили не идти в церковь, а провести вечерние молитвы прямо на свежем воздухе. Священник был в отъезде, и о. Петр очень органично смотрелся предстоятелем молитвеного собрания, за ним всегда чувствовалась его уверенность и вера, и для этого совсем не обязательно было нужно здание церкви и соответствующая атмосфера, он сам легко ее создавал, начиная молитву. Было в этом что-то космическое. С ним было нестрашно, потому что в его глазах, в его голосе была вера. Сейчас становится зыбко, потому что это старшее поколение уходит, больше не показывает своим примером, как жить, как верить. У нас нет их опыта веры – хотя у всех он очень личный – но он питался у них всей большой традицией, всем русским эмигрантским опытом 20 века. Очень повезло, что мы застали кого-то из них, и что такие, как о. Петр щедро делились с нами этим опытом.