Образ Церкви с точки зрения философии общения

Вопрос об образе Церкви — это вопрос, напрямую связанный не только с текстами, но с самой деятельностью владыки Антония. Важнейшие черты Церкви, упомянутые в его трудах, он старался воплотить в своей собственной церковной жизни и в жизни своей паствы. На мой взгляд, очень важны две вещи: во-первых, владыка Антоний определяет Церковь как место общения. Это — собрание, εκκλησια, в котором люди не просто присутствуют, но находятся в общении с Богом и друг со другом. Во-вторых, крайне важно для понимания Церкви то, что здесь присутствуют два измерения. С одной стороны, мы говорим о Церкви как о месте присутствия Духа Святого, но, с другой стороны, мы понимаем, что реальная церковь — это место, где собрались люди. Более того, это человеческий институт, которому свойственны все проблемы, все несчастья человеческой природы. Поэтому важно понимать церковную реальность не только в нынешней, не только в видимой, но и в эсхатологической перспективе, как существование некой духовной реальности, присутствующей, с одной стороны, уже здесь и теперь, но, с другой стороны, как некий чаемый образ будущего Царства. Какое же понимание общения, какой образ общения возникает, если мы будем иметь это в виду? Чтобы лучше разобраться в проблеме, нам нужно обсудить общение людей вообще, как это описано современной социальной философией и современной философией языка. Но крайне важно, и в конце я постараюсь вернуться к этой теме, что именно Церковь дает образец подлинного общения. И это очень существенно не только для людей церковных, но в принципе для всех, для всего человечества.

Первое, что мы можем заметить, что человеческое общение — это реализация социальных практик. Тут мы очень часто впадаем в иллюзию, навеянную, главным образом, эпохой Просвещения, представляя себе человека как существо свободное, рациональное, ответственное. Позднейшие наблюдения за разными формами человеческого общения эту иллюзию разрушают. К сожалению, мы не всегда это имеем в виду. Что является ключевым в нашем общении? Это то, что в нем мы реализуем не свой свободный выбор, не себя как личность, не свои разумные или осознанные, или ответственные решения, а, прежде всего, освоенные нами неосознанные стереотипы, те нравы или привычки, которые дает нам наше общество. Эти привычки или стереотипы отнюдь не являются каким-то досадным дополнением к нашим свободным действиям. Они составляют необходимую часть нашего общения, более того, его основание. Если бы их не было, мы бы вообще не смогли общаться. Таков, прежде всего, характер нашего использования языка. Человек не может говорить правильно, если он не подвергается постоянному контролю со стороны общества. Об этом довольно остроумно высказался в свое время Людвиг Витгенштейн, который говорил, что невозможно, чтобы правилу следовал только один и только однажды[1]. Если мы хотим быть понятыми, мы должны действовать правильно, т.е. сообразно некоторым правилам. Но в одиночку человек не может понять, правильно ли он действует. Думать, что следуешь правилу, и следовать правилу — это не одно и то же. Если же это так, то оказывается, что всякое наше действие так или иначе правомерно, если оно получает санкцию со стороны того общества, в котором живем. Оно не может быть оценено нами самостоятельно, оно всегда рассматривается как привычный стереотип, и тогда принимается. В противном случае оно отвергается. На этом основано использование языка, на этом основано взаимодействие, допустим, в профессиональной сфере, на этом основано взаимодействие и внутри Церкви. И мы не вполне отдаем себе отчет в том, насколько жестко и безусловно контролирует нас тот социум, в котором мы находимся. Этот социум выступает в виде мощной анонимной силы, постоянно присутствующей в нашей жизни. Обусловленность наших поступков этой силой подчас не видима, и именно это делает нас не самостоятельными людьми, не действующими по своей воле субъектами, а просто агентами некоторых социальных практик.

Одна вещь, о которой здесь следует говорить особо, это — отчуждение. Оказавшись во власти социальных практик и анонимных сил, постоянно нами руководящих, мы оказываемся постоянно в состоянии отчуждения. Что такое отчуждение? Часто его понимают как атомизацию, как расщепление общества на индивидов, которые не в состоянии друг с другом общаться. Это поверхностное понимание, оно не выражает существа дела, поскольку атомизация — скорее следствие. Существенно, прежде всего, что происходит отчуждение человека от самого себя. Человек отчужден от самого себя хотя бы в силу того, что всякий раз, в каждом своем поступке он действует не от своего имени, он действует от имени анонимной внешней силы, которая детерминирует правила его деятельности. Это означает, что смысл деятельности каждого человека не контролируется им самим и не понятен ему самому. Человек находится во власти привычек, которые он не хочет иметь, а может, и просто их не замечает. Человек реализует стереотипы, которые ему навязаны, и результат деятельности в рамках этих стереотипов производит такой эффект, на который он вовсе не рассчитывает. Иными словами, результат действия человека отчуждается от него социальной системой. Она присваивает себе все, что он делает, и подчас мы с неожиданностью обнаруживаем, как наши слова, наши поступки обретают абсолютно не тот смысл, какой мы предполагали.

Но если мы посмотрим, например, на современное российское общество, то увидим, как мы теряем смысл, может быть, очень значимых и очень для нас существенных слов, идей. Например, мы потеряли (даже и не обретя толком) идею либерализма. Для нас разговор о правах человека и достоинстве личности, о свободе человека в обществе уже моментально превращается в апологию потребительского общества, в попытку оправдать нескончаемую гонку потребления. Либерализм, вместо того чтобы быть политической философией свободы, превращается в идеологию потребления. И это ни от кого не зависит. Любые слова о свободе и о правах тут же обретают совершенно иной смысл. Точно так же происходит с патриотизмом, который вместо очень значимого для людей чувства любви к своему отечеству превращается в идеологию державности, империи, подавляющей силы государства, и это опять-таки ни от кого не зависит. Едва лишь произнеся эти слова, мы тут же обретаем тот смысл, которого не желаем.

Стереотипы сознания, стереотипы, в рамках которых мы действуем, отчуждают от нас результат всех наших слов и всех наших поступков. Существует ли какой-то выход? О нем говорили много, и в принципе, он описан прекрасно. Я в нескольких словах попытаюсь это описание воспроизвести. Суть состоит в том, что рабство у социума и отчуждение преодолеваются прояснением этих неявно заданных правил общения. Необходимо их осознанное проговаривание и обсуждение в рамках рациональной дискуссии. Но это — вещь достаточно серьезная. Хотелось бы вернуть классический идеал человека, увидеть в человеке свободного субъекта, действующего разумно, ответственно определяющего правила своего поведения. Но этому идеалу следует придать новый смысл. Помимо свободы и ответственности, требуется еще открытость к общению. На месте социума, который как безликая сила довлеет над нашим сознанием, хочется видеть сообщество личностей, готовых не следовать бездумно стереотипам, а обсуждать характер своей деятельности, вводить всех и каждого в дискуссию относительно наиболее значимых проблем, делать то, что превращает человека из агента социальных практик в их ответственного творца.

О таком сообществе писали многие замечательные мыслители конца XX века. Достаточно упомянуть Питера Уинча[2], Юргена Хабермаса[3] или Карла Отто Апеля[4]. Но всякий раз, когда под пером этих замечательных людей возникает такой идеал сообщества, все-таки задается вопрос: а так бывает? А мы в таком состоянии когда-либо жили? И ответ бывает чаще всего отрицательный. Проблема, собственно, не в том даже, что у нас может не хватить на это сил или доброй воли. Проблема в том, о чем я сказал с самого начала: действие стереотипов и не обсуждаемых автоматизмов составляет необходимое условие нашего общения. Именно необходимость привычек и автоматизмов приводит в конечном счете к отчуждению. Мы не можем избавиться от него, как бы нам этого ни хотелось. Так вот все сказанное возвращает меня к началу моего сообщения. Вопрос вот в чем: мы можем, безусловно, надеяться на существование некоторого сообщества свободных личностей, но если оно где и возникает, то возникает в малых сообществах, в небольших группах, которые способны создать атмосферу принятия, уважения, открытой дискуссии, поиска правил общения. И, безусловно, такие малые сообщества могут стать очагами, могут стать какими-то точками конденсации существенными и действенными для всего общества, для всего, быть может, человечества. Однако, все-таки, они слишком малы и, как правило, недолговечны, поскольку не в состоянии противостоять давлению социума. И именно здесь возникает вопрос о Церкви. Именно Церковь как место общения призвана быть таким очагом. Но Церковь тогда оказывается не просто социальным институтом, но прежде всего общиной. Церковь оказывается в этой ситуации реальным собранием личностей, которые готовы принять друг друга. Тут одна «маленькая» особенность — это возможно не только и не столько по доброй воле собравшихся. Это возможно в присутствии Бога. Вот здесь-то мы приходим ко второй особенности Церкви, о которой я упомянул, ссылаясь на владыку Антония.

Общение как некое подлинное состояние человека — это не то, что мы в состоянии создать в исторической перспективе собственными усилиями. Это, скорее, эсхатологическая перспектива, это то, на что мы смеем, как говорил Кант, надеяться. Эта надежда основана прежде всего на Евангельской вере, и это то, что созидается людьми и Богом одновременно. Если верить в присутствие в нашей жизни духовной реальности, способной сделать нас подлинными личностями, готовыми общаться, тогда мы можем на что-то рассчитывать. И в этом смысле для меня крайне важны, собственно, даже не тексты владыки Антония. Крайне важен его опыт реального созидания церковной общности, церковного сообщества в его общине, его епархии.

* * *

Н. Василевич: Мне кажется, когда кто-либо говорит «церковь», он опять попадает в поле социальных практик, в котором это слово означает не то, что имеет в виду говорящий. Например, в контексте России референтом слова «церковь» является конкретная Русская Православная Церковь. В контексте какой-то европейской традиции это может быть какая-то другая церковь. Каков для Вас референт этого слова, к чему Вы апеллируете?

Г. Б. Гутнер: Как мог, я это раскрыл. Если, говоря «референт», Вы имеете в виду в прямом смысле референт — конкретный объект, на который указывает языковой знак, то, наверное, я сейчас не буду производить остенсивные указания. Но если говорить о смысле, то я попытался его как мог раскрыть. Вы, безусловно, правы, что это значение также отчуждается. Это слово имеет столько нежелательных коннотаций, что мы с ними просто не в состоянии совладать. Церковь существует и как институт, и как место, в котором отчуждение, может быть, происходит еще сильнее, чем в каком-либо другом месте. И на самом деле разговор о церкви здесь может оказаться очень серьезен и даже опасен. Опасность состоит в том, что иной смысл придается не только слову «церковь», но и слову «Бог».

Когда у человека возникает представление о некой непостижимой силе, диктующей ему способ поведения, определяющей характер его поступков, у него возникает соблазн назвать эту силу Богом. Мы недооцениваем некоторых мыслителей прошлого. Один из таких недооцененных мыслителей, извините за неуместную ссылку, это, по-видимому, известный вам немецкий философ по имени Карл Генрих Маркс. Он, опираясь на понятие отчуждения, очень точно описал, как возникает религиозная вера. Человек, впадая в фрустрацию от постоянного отчуждения, наделяет божественными предикатами того, кто отчуждает, кто присваивает себе все самое лучшее, что есть у него. Маркс писал довольно точно, что чем больше отнимается у человека, тем больше прибавляется у бога. Этот бог — общество. Так вот, опасность, о которой я сейчас говорю, состоит в том, что церковное общество может стать таким богом. Мы можем перепутать Бога и церковь, мы можем, говоря «Бог», поклоняться церкви, и это будет очень опасно. Церковь может превратиться в предмет поклонения, в социум, которому приписывается та власть и те возможности, которые принадлежат только Богу. Это будет происходить, если церковь будет присваивать себе результаты человеческих действий, навязывая стереотипы поведения, т. е. выступая в качестве анонимной социальной силы. Опасно думать, что формы всех социальных практик, реализуемые в церковных сообществах, являются божественными установлениями. Они могут быть просто формами социальных практик.

Н. Василевич: Когда происходит коммуникация между Богом и человеком, когда Бог что-то говорит человеку, не должен ли человек каким-то образом преодолевать языковые стереотипы, которые существуют?

Г. Б. Гутнер: Вы знаете, общение Бога и человека — это такая сфера, которая сейчас никак не является предметом моего доклада. Я немного коснулся мистического аспекта, говоря об эсхатологической перспективе, и этим ограничусь.

Вопрос: В то, что сказано, не внесет ли дополнительную ясность слово «игра»? Все социальные практики не настолько безликие. За ними стоят люди, которые играют в игры, и свободным будет тот человек, который выведет на свет, что идет игра, и откажется играть в эти игры, чем, естественно, он наживет себе массу врагов. Ни к кому так отрицательно не относятся, как к людям, которые выводят на свет игровой характер человеческой деятельности, даже шулера прощают гораздо легче. Что касается общин — не всех, но некоторых конкретных общин, которые я знаю, — они ужасны. Там идут свои игры, и они тем ужаснее, что это — маленькая копия общества. Провинциализм, который создается маленьким масштабом, вообще делает ужасным все, что там происходит. В таких общинах хуже всего встать и сказать, что здесь играют в игры. Тебя просто польют грязью и выбросят вон. Я знаю такие ситуации, лучше вообще в них не участвовать.

            Г. Б. Гутнер: Вы совершенно правы, говоря об уместности термина «игра». Витгенштейн говорил о языковых играх как формах жизни. Пьер Бурдье, который очень точно описал состояние человека в обществе, тоже описывал основное чувство, которое руководит человеком, как чувство игры. Насчет того чтобы прекратить играть в игры, тут надо быть аккуратнее, потому что это невозможно. Если мы прекратим играть в игры, мы перестанет разговаривать. Мне очень прискорбно это сообщить вам, но сейчас мы тоже играем в некоторую игру, и ничего тут не поделаешь.

Ваше замечание относительно общин можно комментировать по-разному. Во-первых, существуют субъективные оценки того, что происходит в той или иной общине. Мало ли кому что не понравится. С другой стороны, я готов допустить, что Вы абсолютно правы. Такие общины действительно бывают, и в маленьком сообществе отчуждение может быть гораздо страшнее, чем в гигантском бюрократическом институте. Но знаете, Гёльдерлин говорил: «Где опасность, там и спасение».

Вопрос: Мне совсем не понятно, что Вы имеете в виду, говоря о свободе и правах человека. Если мы стоим перед Богом, это значит одно, а если вы заняты правозащитной деятельностью — совершенно другое.

Г.Б. Гутнер: Я привел это только в качестве примера. Понятно, что если я стою перед Богом, то вопрос о правах человека не возникает. Но вот если я стою перед другим человеком, он возникает моментально. Если я стою перед государством, он возникает с еще большей настоятельностью именно потому, что и другой человек, и тем более государство претендуют очень часто на слишком многое. Когда я говорю о либерализме, я говорю не о свободе в неком высоком мистическом смысле этого слова. Свобода — глубокое понятие. Хотя мы отнюдь не должны лишать понятие прав человека христианского содержания. Принцип прав человека подразумевает, между прочим, что ни общество, ни государство не должны препятствовать человеку в осуществлении его божественного призвания, в том, что он должен сделать перед лицом Бога. Так что это не только светский гуманистический идеал. Однако в современном российском обществе вырабатывается буквально идиосинкразия на слова «права человека» и «либерализм». Смысл их глубоко искажен в нашем общественном сознании.

[1] См.: Витгенштейн Л. Философские исследования // Философские работы. М., 1994. Ч. 1

[2] Уинч Питер (1926 — 1997 ) — британский философ, описавший значение рефлексии и осознанного действия в языковых играх.

[3] Хабермас Юрген (р. 1929) — немецкий социальный философ, автор теории коммуникативного действия и концепции коммуникативной рациональности.

[4] Апель Карл Отто (р. 1922) — немецкий философ, автор концепции этической рациональности и коммуникативного априори.