От мира к любви

Вот уже в третий раз, если не ошибаюсь, мне приходится выступать на встречах, посвящённых митрополиту Антонию. И хочу надеяться, что это выступление последнее. Когда в сердце живёт память о том, кто очень дорог, мы стремимся уберечь её, а за частыми разговорами порой появляется чувство, что эта память блёкнет. Так или иначе, я думаю, что уже поделился всем главным.

Меня спрашивали, как митрополит Антоний обучал молодых священников, как руководил ими. У многих создалось впечатление, что он не очень-то ценил формальное образование священников и не слишком высоко ставил духовные школы; должен признать, что так оно и есть. Но при этом он проявлял большой интерес к моей жизни в семинарии (это были годы перед Вторым Ватиканским собором) и любил подшучивать над заправлявшими там сульпицианами[1] – возможно потому, что те очень уж проявляли свой французский характер да, к тому же, были парижанами по происхождению!

Большинству из вас известно, что перед принятием священного сана, когда ставленника подводят к царским вратам, Владыка всегда останавливал его у входа в алтарь и говорил ему несколько слов. Я никогда не слышал, чтó было сказано другим, и всегда полагал, что эти слова – тайна. Вот, однако, слова, которые он сказал мне в этот день: «Джон, я рукополагаю тебя, чтобы ты держался того из прошлого, чтó добро, но не отвергал ничего нового только потому, что оно ново, – и да благословит тебя Бог!» С этим я и вошёл в алтарь.

Разумеется, наставления митрополита Антония этим не ограничивались ни для меня, ни для остального духовенства, потому что на протяжении многих лет у нас были регулярные встречи с Владыкой. В те ранние годы нас было человек 8–12, но, как вы знаете, Господь благословил нас новыми приходами и новыми священниками и диаконами. Эти встречи обычно проходили в конце недели – со второй половины пятницы и до второй половины субботы, когда тем, кто служил вне Лондона, пора было уезжать в свои приходы на службу. Среди нас всегда царила доброжелательная, братская атмосфера. Мы все могли обсуждать с Владыкой, да и друг с другом, любые темы, которые вызывали вопросы у нас самих или в наших приходах.

Часто выдвигались определённые темы, которые следовало продумать и при следующей встрече обсудить сообща: литургические вопросы, финансовые проблемы, мысли о том, как нам расти дальше, о новых приходах и т. п. Думается, некоторые собрания всегда будут живы в нашей памяти.

Когда Владыка решил, что меня следует рукоположить, мы стали встречаться еженедельно по утрам в пятницу, после моего ночного дежурства. Я работал по ту сторону парка, в больнице St. Mary’s на Паддингтон, и, хотя сильно уставал и хотел скорее попасть домой и лечь спать, я очень ожидал этих бесед с ним; и он ни разу не отменил встречу.

Иногда мы обсуждали богословские вопросы, но не часто; Владыка как-то сказал мне, что богословие надо предоставить богословам: они, по всей видимости, единственные, кому оно действительно необходимо! Я уверен, что он говорил не всерьёз; это было сказано в самом начале и, вероятно, для того, чтобы я не так волновался.

В действительности наши утренние встречи по пятницам начались не совсем гладко, уж не помню, чья тут была вина. Он знал, что я провёл пять лет в католической семинарии, где учили по старинке. Я показал ему результаты своей учёбы, они были неплохие, и у меня создалось впечатление, что он не считал меня полностью обратившимся, хотя сам он это отрицал. Я прихватил с собой старый учебник «Основы догматического богословия», прочёл ему два абзаца на тему, которую мы обсуждали, и он попросил одолжить ему книгу. Так я обнаружил его пристрастие к латинскому языку, что в последующие годы доставило нам обоим много удовольствия.

По-моему, он держался того правила, что жизнь священника должна быть очень дисциплинирована. Например, он терпеть не мог курения, называл табачный дым «бесовским ладаном». Он крайне неодобрительно относился к тому, чтобы священнослужитель выдавал себя за мирянина: «Ведь мирянина справедливо осудят, – говорил он, – если тот решит носить dog collar[2]». Советовал мне всегда ходить в подряснике. В то же время он недолюбливал многие внешние клерикальные атрибуты и сознательно обходился минимальным их набором. Я как-то высказался об одном священнике, которого мы оба знали: «У него больше религиозности снаружи, чем внутри», – и впоследствии пожалел об этом, потому что Владыка часто употреблял это определение.

Притом, что он не любил клерикальную внешность, это совершенно не относилось к облачению и ко всему, что используется при богослужении. Горе тому священнику, который небрежно оставил облачение или не прибрал всё по местам: то, что относилось к храму, было окружено заботой, полной любви.

Это распространялось как на священников, так и на диаконов. В наших утренних пятничных беседах мы обсуждали все стороны жизни священника, включая и то, как она сказывается на семье, на жене и детях. Он неизменно повторял, что священник обязан заботиться о своей семье, и говорил мне: «Не приноси свою семью в кровавую жертву церкви – я это наблюдал слишком часто». Он твёрдо верил, что это не приносит пользы приходу, даже, скорее, вредит.

В дни больших праздников он коротко касался самого события, а затем направлял всё наше внимание на богослужение. Для него это имело первоочередную важность – до такой степени, что каждый будущий диакон или священник им отправлялся в хор; меня приписали туда на полгода, и это многому меня научило. Как-то на Рождество он позвонил и спросил, могу ли я взять на себя одну из длинных предпраздничных служб; я, в свою очередь, поинтересовался, не будет ли возражать отец Михаил. «О нет, дорогой Джон, – сказал Владыка, – мы оба считаем, что ты из нас самый бодрый». «Бодрый, – подумал я про себя, – иначе говоря, ты служишь быстро!» Типично внимательный, обходительный Антоний! Когда я спросил его об этом, он рассмеялся и согласился. По правде говоря, я всё-таки не считаю себя торопыгой. Многие наши пятничные беседы были посвящены двум большим темам: Таинствам и − отдельно − Таинству исповеди. Оглядываясь назад, я вижу, насколько это было насущно. Митрополит Антоний утверждал (и так же действовал на практике), что священник должен прослужить год, прежде чем сможет принимать исповеди. Молодой священник рискует попасть впросак –  ловушек множество, и не только для него лично, но и для самих верующих. Вот лишь один пример: он знал, что после литургии мне предстояло венчать пожилую пару, и, перед тем как уйти к себе, сказал мне коротко: «Просмотри внимательно молитвы, Джон, не смущай их, молясь о невозможном». Он, конечно, имел в виду прошение о том, чтобы венчающимся было даровано «видеть чада чад своих». Другой предмет беспокойства, который мы разделяли с ним: неосторожное погружение младенца в крещальную купель – мы знали, как вредна для младенческих лёгких вода с елеем.

Насколько мне известно, я был не единственным священником, который получал пользу от его долголетнего опыта. Он любил и уважал своих священников, они, в свою очередь, были преданы ему. Нас действительно можно было назвать братством, и разрыв, случившийся несколько лет назад, был и остаётся очень болезненным. Слава Богу, что Владыка не увидел его. Да, он не дожил до разрыва, не увидел его, но, думаю, он знал, чтÓ произойдет.

К началу 2003 года стало очевидно, что в соборе возникла проблема. Ясно обозначились две группы, и были предприняты шаги, чтобы попытаться разрешить противоречия между ними. Был созван комитет из восьми человек, который заседал три часа, но безуспешно. Когда я проводил митрополита Антония в его комнату, он хлопнул своим ежедневником по столу и сказал: «Если мы не способны к любви, то неужели мы не можем достичь хотя бы мира?!» Он был на пределе и очень расстроен, как и большинство из нас.

Этот человек видел и испытал на протяжении своей жизни немало конфликтов – в родной стране, в семье, в церкви, а теперь казалось, что его жизнь окончится среди смуты. Принять это было трудно. Ситуация осложнялась тем, что совпала с болезнью Владыки. Ему поставили диагноз: быстро растущая злокачественная опухоль в области живота. Он тогда сказал, что если бы ему представилась возможность чудесного исцеления, он бы воспользовался ею не для себя, а для прихода! Увы, как мы знаем, чуда не произошло ни с митрополитом Антонием, ни с приходом.

Британцам как будто особенно свойственно понимание того, какое поведение приносит мир. Многие, вероятно, скажут, что мир предпочтительнее любви. Каждый знает, что любовь относится к области эмоций, тогда как мира можно достичь, не полагаясь на эмоции. Мира можно достичь холодной, трезвой решимостью.

Отец Антоний не любил конфликтов, но не уходил от них; исключение составляли брачно-семейные отношения. Советы в этой ситуации он всегда старался переложить на женатых священников, оправдываясь тем, что они лучше понимают особенности брака. Однажды, когда я примирил семейную пару, он спросил, как мне это удалось. «Легко, – сказал я, – надо, чтобы пара в итоге возненавидела тебя, а не друг друга». Он много раз шутил по этому поводу, а вы все знаете его живое чувство юмора.

Он высоко ценил самодисциплину, люди с таким качеством его всегда привлекали. Он говорил, ссылаясь на свой опыт, что они почти всегда правдивы и им можно доверять. Как ни странно, он также любил тех людей, которые не всё спускали ему. Как-то вскоре после моего рукоположения он позвонил вечером часов в пять, в час пик, и попросил меня быть в семь часов в Ромфорде, на собрании Содружества, и выступить вместо него. Я выразил беспокойство – жены ещё нет дома, детей надо кормить и т. д., но сказал, что поеду. Он рассыпался в благодарности, и тут я спросил: «Владыка, минуточку, а какая тема?» – «Ангелы», – ответил он и положил трубку. Кто-нибудь из здесь присутствующих, возможно, был на том собрании и в таком случае помнит, что я начал словами: «Владыка Антоний сказал, что я должен говорить с вами об ангелах; о них я ничего не знаю. Но я кое-что знаю о лукавых, Владыка – из их числа, так что поговорю с вами на эту тему». Вечер прошёл благополучно, а когда в конце его я передал местному настоятелю извинения митрополита Антония, он засмеялся и махнул рукой: «О, его извинениями можно вымостить дорогу до Иерусалима и обратно!»

Однако я убедился, что никогда Владыка не отменял своего выступления, никогда не уклонялся от беседы по лени, нежеланию или по прихоти, но бывало, его охватывал страх, он искренне чувствовал, что не может сказать ничего полезного или интересного, и им внезапно овладевала паника. Как-то по пути на встречу с методистским духовенством он спросил, не проведу ли я вступительную беседу. Я ответил: «Да вы что! Кто станет слушать меня в вашем присутствии?!» И, разумеется, за этим последовали две великолепные беседы.

Мне не нравилось, когда он погружался в медицинскую специфику или использовал медицинскую терминологию. Он соглашался и удивлялся, насколько совпадают наши мнения. Наиболее запомнились мне беседы, которые он проводил с военными в Сандхерсте[3]. К сожалению, я не обнаружил этих бесед в его бумагах. Меньше всего мне нравились беседы, которые он проводил в хосписах, особенно в Лондоне. Отчасти причина в том, что, как ни странно, именно в хосписах чувствовалось неприятие слушателей. Когда я сказал ему об этом, он, к моему изумлению, подтвердил, что тоже ощущает это. Мы так и не нашли, чем это можно объяснить.

После всего сказанного, вероятно, вы думаете: «Ладно, но какое это имеет отношение к вопросу, был ли митрополит Антоний мирным человеком?» Ваше недоумение справедливо, потому что то, что он думал о мире и о любви, не имеет ничего общего с мягкостью и бесстрастием. Давным-давно, после довольно серьёзного недоразумения, в котором я счёл себя виновным, получилось так, что я оказался рядом, когда он разбирал утреннюю почту. Узнав мой почерк на одном из конвертов, он спросил: «Извинения?» Когда я утвердительно кивнул, он выбросил письмо в корзину со словами: «Совершенно неуместно!» – и больше к этому не возвращался. Позднее он сказал мне, что ожидал спора… – От споров, как многие из вас знают, он действительно получал удовольствие.

Наверное, я разочаровал тех, кто хотел бы услышать от меня, что он был борцом. Я так не считаю. Он не боялся никого и ничего, но мне кажется, что он знал, каков будет исход многих дел, и, вместо того чтобы терять время, стараясь изменить этот исход, он предпочитал готовиться к нему. Если бы мы поняли это пораньше!

Его подлинная сила заключалась в том, что он умел подняться над текущими делами, над ситуацией; беда, что мало кто способен последовать за ним. Одна из причин, по которой многие не находят в Церкви реальной помощи, в том, что они сами, всем своим образом жизни, даже на таком простом уровне, как речь, чужды Церкви. Когда человек описывает свою жизнь словом «хреново», а вы говорите ему про молитву, ответной реакцией скорее всего будет только недоуменный взгляд.

Я считаю одним из важнейших даров владыки Антония – его интуитивную способность встречать человека там, где он есть, а не на том уровне, где, по нашему мнению, должен быть. Однажды, когда он проповедовал на улицах Оксфорда, к нему подошёл молодой человек и сказал: «Эй, послушай, ведь ты такой же хиппи, как мы!» Владыка остался очень доволен.

Так был ли он борцом? И да и нет. Всё сплелось: русское происхождение, отец – царский дипломат, брат матери – знаменитый композитор, жизнь беженца в Австрии, затем в Париже − в бедности и лишениях, война, медицинское образование – всё это сформировало митрополита Антония, каким мы его знаем. У него, как у всех нас, была своя ноша. Кое-что из неё шло ему на пользу, кое-что – нет. Должен признаться, мне хотелось бы узнать, каким он был врачом в пору своей медицинской работы: более усердным в уходе за больным, чем в собственно врачевании? Но такое представление, вероятно, несправедливо, на самом деле он добросовестнейшим образом относился ко

всему, что делал.

Сегодня нас объединяет то, что мы собрались вспомнить его. Если бы каждый из нас встал и объяснил, почему он пришёл, диапазон причин был бы очень широк: от любви, признательности, любопытства до обиды и, возможно, даже раздражения. И никого из нас не удивила бы эта гамма чувств по отношению к митрополиту Антонию. Роналд Нокс[4] в своей книге «Энтузиазм» говорит: «Если мы удовлетворяемся банальным, второстепенным, приблизительным, нам это не простится».

Банальное ви́дение никак невозможно соотнести с владыкой Антонием, потому что вплоть до последних трёх дней главным для него было – ви́дение человека в единении с Богом! В этом заключалось дело всей его жизни. Аминь.

[1] Конгрегация Святого Сульпиция основана в 1642 г. парижским приходским священником Жан-Жаком Олье (Jean Olier, ум. 1657). Цель конгрегации − воспитание кандидатов на священство и обучение духовенства в духовных семинариях.

[2] Пасторский воротничок (англ.)

[3] Военное училище сухопутных войск близ деревни Сандхерст (Sandhurst), графство Беркшир.

[4] Knox Ronald, Enthusiasm: A Chapter in the History of Religion with Special Reference to the XVII and XVIII Centuries (1950).